Часто встречающимся у ревизионистов аргументом при создании теории об «особенной агрессивности» той или иной страны является риторический вопрос — «а зачем тогда ей танков больше чем во всём остальном мире вместе взятом?/а зачем ей атомная бомба?/подставить по вкусу. Некорректность приёма в том, что ответ подразумевается очевидным, а собеседник в подтексте упрекается в том, что он не знает таких очевидных вещей. Кстати об ответе на данный риторический вопрос. Если переформулировать его в прямое утверждение, то оно будет звучать так: чрезмерная милитаризация государства в отсутствии внешних угроз является однозначным признаком готовящейся агрессии. То есть, милитаризация может иметь только внешнеполитическое объяснение.
На деле (хороший пример – КНДР) сверхмилитаризация государства может объясняться и внешне- и внутриполитическими причинами, а также — присущими этой стране особенностями исторического развития. И это не только страх перед народным восстанием и необходимость содержания огромной армии, чтобы его подавить. Сверхмилитаризация может быть использована для поддержания общества в состоянии постоянного мобилизационного стресса, что совершенно необходимо для того, чтобы работали командные схемы управления экономикой и обществом (а другие схемы обществу «тоталитарного» типа неведомы). Сверхмилитаризация может удовлетворять ведомственные интересы влиятельных элит — военно-промышленного комплекса. Ведь вес бюрократа определяется долей бюджета, которой он распоряжается. И так далее. И наконец она может быть следствием «стресса от собственной истории», когда страна,, территория которой многократно подвергалась в прошлом нападению или становилась площадкой для «разборок» других государств, предпочитает отгородиться от соседей огромным количеством оружия и внешне грозной и непобедимой армией, полагая что демонстрация военной мощи заставит потенциальных агрессоров отказаться от претворения в жизнь своих планов.
Отсюда ясно, что сверхмилитаризация в отсутствии адекватной внешней угрозы сама по себе не может быть доказательством агрессивных намерений. Это необходимое, но не достаточное условие.
Частным случаем подобной манипуляции является распространенное у многих ревизионистов утверждение о том, что «мирное» государство должно готовить свои войска исключительно к оборонительному способу действий — то есть (как пример возьмем конечно же Резуна) «рыть окопы, строить линии укреплений, отгородиться от агрессора непроходимыми минными полями, заказывать заводам противотанковые пушки вместо танков, истребители вместо бомбардировщиков «. Такие утверждения обычно оказывают достаточно сильное воздействие на читателя, знакомого с войной в основном по кинофильмам. Из них зритель выносит представление о том, что сидеть в ДОТах или окопах и отстреливаться от наступающего противника гораздо «удобнее», чем, сжав зубы, бежать в атаку на строчащий пулемет. К сожалению, изобразительные средства кино слишком скудны для того, чтобы показать всю мощь артиллерийского огня и ударов с воздуха, которые обрушиваются на позиции обороняющихся перед началом атаки. Если же подняться с тактического на стратегический уровень — то становится очевидно что пассивное сидение в обороне имеет важнейший недостаток, способный перевесить любые преимущества: неопределенность планов противника. Получив инициативу он способен незаметно накопить силы и нанести неожиданный удар там, где оборона наиболее слаба. «Оборонцы» любят приводить в подтверждение своих доводов пример Курской битвы, забывая о том, что а) в общих чертах план операции «Цитадель» был известен советской разведке задолго до ее начала, б) в отношении плотности обороны Курская дуга является уникальным примером и такой концентрации окопов и противотанковых пушек на километр фронта не создавалось никем и никогда за всю войну и уж тем более невозможно было создать подобные плотности на протяжении всей западной границы СССР в 1941 году, в) и что, несмотря на высокие плотности и в целом грамотное построение обороны (артиллерийская контрартподготовка, активное использование авиации) оборона на южном фасе «дуги» была прорвана.
Если попытаться нарисовать портрет идеального «мирного государства» с точки зрения «оборонцев» — то нас получится необльшая страна, расположенная на полуострове с крайне небольшой протяженностью границы по суше. Желательно также, чтобы эта граница проходила по максимально труднодоступной местности, и чтобы у этого государства имелись достаточно могучие и верные союзники, готовые выступить на его стороне и нанести удар агрессору — иначе численное и техническое преимущество рано или поздно решат дело.
Из представлений о преимуществе обороны вытекает активно испульзуемое не только ревизионистами, но и многими военными экспертами и политиками деление оружия на «оборонительное» и «наступательное», каковое предавал анафеме еще Уинстон Черчилль. «Автострадные танки» и «крылатые шакалы» Резуна уже навязли в зубах, но почему-то никого не удивляет, когда дипломаты, «прикрывающие» продажу зенитно-ракетных комплексов в одну из стран третьего мира, озвучивают нечто вроде «поставляемое вооружение носит исключительно оборонительный характер». Будут ли зенитная ракета, танк или истребитель использованы для очередной «отечественной войны» или для агрессии и разбоя — зависит не от их ТТХ, а от принятых политиками и штабистами решений. Танк и противотанковую пушку, противопехотную мину и гранатомет, самолеты и ЗРК можно с равной вероятностью успеха использовать и для нападения, и для защиты от оного. Скажем, тот же зенитно-ракетный комплекс, стоящий «на страже мирного неба страны» мы смело назовем оружием «оборонительным». Теперь усложним задачу — представим себе тот же ЗРК, прикрывающий аэродром, на котором базируются самолеты, наносящие бомбовые удары по соседнему государству. Или его мобильный вариант, обеспечивающий оборону с воздуха танковой колонны на марше. Назовем ли мы такое оружие «наступательным» или «оборонительным»?. Если привести уж совсем бытовой пример — один и тот же пистолет в руках полицейского является орудием защиты закона, а в руках бандита — орудием преступления.
Еще одним вариантом подобной манипуляции является сравнение военных потенциалов двух стран по одному параметру, например — государство А имеет всего 350 танков, государство B — 3500. На основании этого ревизионист делает вывод, что государство А было мирным и к войне не готовилось, в отличие от государства B, каковое по причине наличия у него крупных танковых соединений тут же зачисляется в «плохие парни». При этом, разумеется, ревизионист не сообщает читателю о том, что государство А в то время активно осуществляло программу развития флота и ежегодно спускало на воду от 10 до 20 военных кораблей, самый маленький из которых стоил (и требовал металла) столько же, сколько полнокровная танковая дивизия. Не учитываются и географические особенности — у государства B имеется довольно потяженная сухопутная граница и для ведения войны ему необходимы крупные танковые соединения. Напротив, для государства А, расположенного на острове или не имеющего границ по суше с агрессивными соседями более актуальной задачей является контроль над океаном.
Зачастую для работ ревизионистов (и не только их) характерно повышенное внимание к «нижнему этажу» военных действий, когда то или иное событие показывается с точки зрения «простого солдата». Прием этот также заимствован из кинематографа и используется для того, чтобы заменить у читателя/зрителя способность к рассуждению и анализу эмоциями, а зводно — максимально сузить его кругозор. Из известных у нас западных поп-историков этот метод довел до отточенного совершенства военный журналист Макс Хастингс в своей книге «Операция «Оверлорд». Как был открыт второй фронт». Сам по себе феномен «солдатской прозы» возник и стал актуальным лишь к концу 19 века, когда в единую точку сошлись всеобщая грамотность и всеобщая же воинская повинность. В низы армии начала проникать интеллигенция, у которой уже к тому моменту сформировался собственный и весьма специфический взгляд на проблемы жизни и смерти. «Мэйнстримом» стало разоблачение войны как явления античеловеческого и невыносимого для современного уровня развития цивилизации (при этом не всегда брались в расчет подлинные причины и цели ее ведения). В свою очередь эти взгляды, через литературу и публицистику, оказывали воздействие на общество в целом и формировали у солдат и младших офицеров тот взгляд на войну, который они впоследствии отражали в своих мемуарах.
Мемуары и интервью ветеранов, называющиеся в исторической науке «источниками личного происхождения», безусловно, должны использоваться — но следует помнить о том, что они имеют свои недостатки, как и любые другие источники. Важнейшим недостатком солдатских мемуаров является их крайняя субъективность — на войне, как известно, солдата больше всего волнует не победа, а куда более насущная проблема собственного выживания «в этой проклятой бойне». Взгляд на военные действия с этих позиций неизбежно приводит читателя к мысли о том, что «все генералы — мясники и сволочи», в то время как то или иное действие, кажущееся жестоким с точки зрения посланного умирать солдата, на стратегическом уровне ведет к значительному снижению потерь. Характерным примером подобной аберрации является устроенная во время первой волны ревизии советской военной истории «обструкция» Жукову за наступления через минные поля «не считаясь с потерями». Никто из критиковавших Маршала Победы почему-то не учел, что заминированные участки часто прикрываются огнем минометов и артиллерии и пассивно ожидающие снятия мин саперами войска несут куда большие потери от обстрелов и ударов с воздуха, чем от форсированных маршей через это самое минное поле. Якобы «экономившие жизни людей» союзники во всю использовали этот тактический прием. Маршал Брэдли в своих мемуарах «Записки солдата», ничуть не стесняясь, писал о приказе, который он отдал в ходе наступления на Тунис: