В дороге он меня учил,
Он для меня без пышных фраз
Красноречив
[Белов 1961: 51].
Публикация повести «Привычное дело» (1966) выдвинула Белова в ряд известнейших прозаиков тогдашнего молодого поколения. В постсоветской оценке Евгения Ермолина «Привычное дело» – «едва ли не самый значительной памятник “деревенской прозы”» [Ермолин 2011]. Соединяющая манеру лесковского сказа с крестьянским и колхозным фольклором послевоенного советского времени ранняя вологодская проза Белова представляла собой разительную альтернативу тогдашней советской литературы о деревне. Исторические романы и городская проза Белова, которой он начиная с 1970-х годов уделял все больше внимания, неизмеримо слабее его самобытных рассказов и повестей о русском Севере.
В поздние 1960-е и ранние 1970-е годы Белова подняли на щит лидеры русского националистического крыла, формировавшегося тогда внутри Союза писателей. Место Белова в современной русской культуре тенденциозно преувеличивалось. В поздние 1960-е Беловым восторгались, пусть с некоторыми оговорками, такие влиятельные критики-центристы, как Феликс Кузнецов [Кузнецов 1965:3, Кузнецов 1967: 3], и такие известные советские литературоведы, как Игорь Золотусский [Золотусский 68: 5]. Рецензии шовинистически ориентированных критиков были помпезны и гомилетичны[29]. В 1979 году серый кардинал «русской партии» Вадим Кожинов резюмировал свое отношение к писателю в статье «В поисках истины»: «Василий Белов – для меня это несомненно и очевидно – больше того, что он создал, хотя созданное им – цвет современной русской прозы. Поэтому я очень много жду от него» [Кожинов 1990: 204]. Ав 1981 году Юрий Селезнев, будущий автор книги о Белове, явно перехваливал талант писателя такими словами: «Творчество истинно современного писателя Василия Белова <…> воспитывает сознание нашей личной, кровной причастности не только сегодняшнему дню, но и всей тысячелетней истории нашей страны, нашего народа в его прошлом и его будущем» [Селезнев 1981: 207].
Еврейские персонажи, заведомо стереотипно-отрицательные, появляются в городской прозе Белова на рубеже 1970-х. В цикле из шести новелл «Воспитание по доктору Споку» (1968; 1978), принесшем Белову известность в среде советской интеллигенции, уже на первой странице появляется Миша Фридбург, один из коллег Зорина, главного героя цикла. Фридбург дает Зорину денег взаймы, а потом, после очередной ссоры с женой, Зорин ночует у Фридбурга:
Фридбург на своем залатанном «Москвиче» увез Зорина к себе домой. Но после двух ночей, проведенных в чинной, фальшиво-доброжелательной атмосфере еврейской семьи, Зорин ушел ночевать к дяде Паше, а вчера перебрался к Сашке Голубеву: было стыдно ночевать у других больше двух раз [Белов 1991–1993,2: 127].
В киноповести «Целуются зори» (1975) на пути героев оказывается «дантист А. Б. Фокельман», изображенный жутчайшим демагогом и жуликом[30]. У Белова в большей степени, чем у Астафьева, и в значительно большей, чем у Распутина, не публицистика и дискурсивные заявления, а именно художественная проза в 1970-е годы становится главной площадкой для антисемитских баталий.
В публицистике и интервью эпохи застоя Белов в целом более сдержан и шаблонен (чувствуется опыт партийного агитатора), а вот в прозе – более разнуздан и бесстыден. Но и в очерках и статьях брежневского времени, собранных в сборнике «Раздумья на родине» (1986), Белов местами выпускает антисемитское жало, то жалуясь на то, что по телевидению не показывают деревню, но зато «играет народный артист СССР Д<аниил> Шафран (виолончель)» («Требуется доярка») [Белов 1986: 118], то вдруг набрасываясь на публикацию стихов Григория Остера в журнале «Колобок» («Из народных глубин») [Белов 1986: 208][31]. Но в дискурсивных текстах перестроечного периода антиеврейская позиция Белова становится очевидной. Уже в выступлении на I Съезде народных депутатов СССР в 1989 году, где Белов был делегатом от Коммунистической партии, он начинает озвучивать свою идею фикс в дискурсивной, несколько завуалированной форме: «Не торопитесь спешить, как говорили в Одессе. У нас пока нет власти, она принадлежит иным, иногда даже не известным нам людям. Она в руках, в тех руках, в чьих телевизионные камеры и редакции газет…» [Белов 1989а: 4]. Параноидальная идея о заговоре евреев против России станет рефреном исторической трилогии «Час шестый», над которой Белов работал в 1970-1990-е годы и о которой речь пойдет ниже.
В интервью журналу «Посев», записанном в 1991 году, Белову задали следующий вопрос: «Я знаю, что в некоторых кругах бытует мнение, что революцию в России сделали евреи. Как вы к такой мысли относитесь?» Белов ответил:
Ну, конечно, без евреев это не могло бы произойти. И куда же мы денемся от того, что евреи были в оппозиции всему, всей русской государственности? Это сами евреи и сионисты понимают. Вся беда в том, что сейчас эта практика продолжается. Если бы она была другая, то все было бы нормально. У меня есть воспетый В. Маяковским, – это не только документ, дающий право передвижения. Это еще и документ, где фиксируется подлинность национальности, даты рождения, имени и фамилии, подлинность места жительства. Чем он хуже, вологодский колхозник, своего же родного брата, который живет в Вологде?» См.: [Белов 1986: 75].
факты. Меня, например, на телевидение до сих пор не пускают. Есть такая тенденция, и она развивается. И называйте меня антисемитом или кем угодно, но от правды никуда не уйдешь. Я не скрываю этого [Белов 1992].
Вместе с коллегами по ультрапатриотическому лагерю Белов популяризирует идею еврейского характера революции, имеющую мало общего с реальной исторической картиной участия в ней евреев Российской империи. Как заметил один из ведущих историков современного еврейства Джонатан Френкель, «в численном отношении революционеры <…> составляли ничтожную часть еврейского населения. Можно говорить о нескольких тысячах <из более 5 миллионов евреев в Российской империи в 1900 году>» [Frenkel 1992: 91].
Статьи Белова, опубликованные в постсоветские годы, изобилуют общими местами антисемитского дискурса. Некоторые его заявления поражают своей безграмотностью и кощунственной ложью. В статье «Догорающий Феникс» проводится параллель между происходившим в годы коллективизации и раскулачивания и событиями в годы войны и оккупации, но отсутствует даже упоминание о Шоа (Холокосте):
Насилие над крестьянской культурой, навязывание народу иного жизненного стиля, иных поведенческих мотивов отнюдь не ограничились периодом коллективизации и раскулачивания (1928–1930 гг.). Менялись лишь формы угнетения и способы грабежа. <…> Война, разумеется, усугубила физические и нравственные страдания русского, украинского и белорусского крестьянства, ускорила его численное сокращение. Геноцид продолжался. Методы Розенберга (его теоретические изыскания и рекомендации оккупационным немецким властям) по сути не противоречили недавним действиям Кагановича на Украине и Юге России.
После войны сидевшие в ученых и управленческих креслах наследники Троцкого – Кагановича продолжили классовую линию по отношению если не ко всему крестьянству, то по крайней мере к народной, крестьянской культуре [Белов 20026: 22–23, 27].
Вместе с Куняевым, Кожиновым и другими деятелями ультрапатриотического движения Белов намеренно искажает устоявшееся историческое значение слова «погром», вошедшее во многие языки, и говорит о погроме русского народа, русской культуры, русских традиций, учиняемого евреями: «Погром все еще продолжается» [Белов 20026: 27][32]. Согласно Белову, в горбачевском режиме действуют «скрытые троцкисты и их новые последователи». Неудивительно, что в дневнике Белова – антиеврейского агитатора – «перестройщики – наследники Троцкого» [Белов 20026: 98–99][33]. В лжетрактовке Белова, после изгнания Троцкого из СССР в 1929 году главным исполнителем международного еврейского заговора против России становится Лазарь Каганович. Именно Каганович, в 1930-е и 1940-е годы единственный еврей в Политбюро и в ближнем круге Сталина, олицетворяет в глазах Белова апогей еврейской власти: «Железнодорожный нарком Каганович еще до войны лично взорвал главный российский храм со словами “Задерем подол матери-России”. Кто кого тогда, в 30-х годах, боялся больше: Сталин Кагановича или Каганович Сталина?» [Белов 20026: 175]. Диффамационные обвинения евреев в антирусской, антикрестьянской, антиправославной деятельности возвращают нас к мысли о том, что, обратившись к исторической (и городской) прозе, Белов открыто вступил в борьбу с евреями. Построенные на обвинении евреев в разрушении русской деревни и разъедании ткани русского общества, романы Белова 1970-1990-х годов последовательно доносили до читательских масс политический антисемитизм программного характера.
Еще в брежневские годы, в начале 1970-х, Белов задумал историческую трилогию о конце 1920-х – начале 1930-х годов. Первая часть, «Кануны. Хроника конца 20-х годов», была написана в 1972–1984 годах и частично опубликована в периферийных и центральных журналах и издательствах еще в доперестроечный период[34]. За «Канунами» уже в позднесоветские и постсоветские годы последовали вторая часть трилогии «Год великого перелома. Хроника начала 30-х годов», написанная в 1988–1994 годах, и последняя треть, «Час шестый», написанная в 1997–1998 годах[35]. В 1999 году Белов опубликовал всю трилогию целиком под общим названием «Час шестый», отсылающим к Евангелию от Иоанна [Белов 2002в].
В трилогии о коллективизации Белов отвлекает народные массы от настоящего, давая в руки читателям антисемитский нарратив советского прошлого. Этот нарратив почти все объясняет еврейским заговором, направленным на разрушение России и русской национально-религиозной идентичности. Белов вторит тем, кто создал и внедрял миф о так называемой «жидокомунне» или «жидоболь-шевизме» (англ. Jewish Bolshevism; нем. Jiidischer Bolsche-wismus; польск. Zydokomuna), среди которых уместно вспомнить нацистских идеологов Гитлера и Розенберга. В трилогии Белова евреи-большевики и евреи-чекисты чуть ли не контролируют политическую жизнь СССР в поздние 1920-е и ранние 1930-е годы, а отдельные местные русские функционеры представлены отщепенцами на побегушках у евреев.