Отчаяние на секунду стиснуло горло, карандаш хрустнул в маленьком сталинском кулачке, книга Шмакова полетела куда-то в угол. Нет! Не может быть, чтобы борьба была напрасной! Это Ленин служил евреям, и то не всегда. Он, Сталин, служить не будет. Какое вокруг жуткое подхалимство! Какое дьявольское лицемерие буквально во всем! [Белов 2002в: 203–204].
Сталин решает, что евреи будут его марионетками, что их руками он достигнет своих целей:
Он овладел собой. Не будет этого! Что надо? Надо действовать теми же методами. Сын Яков растяпа, он слишком близко допустил к себе еврейских баб. А бабы меняют у своих мужей даже характер, не говоря об идеях и целях. Нет, сам Сталин не дастся в эту ловушку, пускай называют его антисемитом. Это они будут марионетками, а не он, Иосиф Сталин. Он будет действовать их же руками, он будет лучшим другом их детей. Что надо сделать в первую очередь? Покончить с Рютиным. Окончательно реабилитировать того же Френкеля… Подготовить по спискам Кагановича другие реабилитации. Надо разворошить кусачий мужицкий улей, надо руками Ягоды завершить Волго-Балт и завершить другие грандиозные стройки. Мы построим социализм вопреки масонам и господину Шмакову [Белов 2002в: 205].
В эпилоге романа (и всей трилогии) появляется излюбленный прием обличителей евреев. Белов пишет о правительственном постановлении от 4 августа 1933 года о награждении наиболее отличившихся работников, инженеров и руководителей Беломорстроя. Среди награжденных из восьми человек было шесть евреев, в том числе Генрих Ягода (зам. председателя ОГПУ Союза ССР), Лазарь Коган (начальник Беломорстроя) и Матвей Берман (начальник Главного управления исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ) [Белов 2002в: 303–305]. Никто не оспаривает одиозность этих выходцев из еврейского народа, но, разумеется, серьезным историкам претят такого рода нацистские аргументы о еврейско-большевистском заговоре. Более того, если бы хоть раз Белов и его соратники привели не только данные по процентной доле евреев в аппарате ЧК – ГПУ – НКВД, но и данные по уничтожению еврейской традиционной жизни и иудаизма в 1920-1930-е годы в СССР! Если бы хоть раз, в контексте разговора о коллективизации как антирусской и антиправославной государственной политике, Белов, Кожинов, Куняев и другие ультрапатриоты упомянули тотальный запрет на легальное еврейское образование, закрытые хедеры, иешивы и синагоги, арестованных и сосланных раввинов и меламедов[44]! Ждать от них даже видимости равновесия исторических оценок так же невозможно, как невозможно ждать от браконьеров любви к природе. Хотя Белов и его соратники выставляют себя хранителями русской народной памяти, эту народную память они не только сохраняли лишь в выбранной ими форме, но и уродовали исторической неправдой. А в постсоветское время Белов принялся насиловать память с такой же бесстыдностью, с какой это делалось в официальном советском историческом дискурсе.
В конце романа «Час шестый» Белов вопрошает, опять возвращаясь к мотиву оплетенного «жидомасонским заговором» Сталина:
Что стало с ярыми русскими и еврейскими якобинцами? Революция, подобно римскому богу Сатурну, долго пожирала кровных своих деток. Лузин, Шумилов, Ерохин были расстреляны в 1937 году. Фигура Сталина, пытавшегося освободить Москву от интернациональных сетей, еще не однажды возникнет на страницах хроникальных, научных и художественных произведений. Конечно, при условии, что России суждено выстоять в нынешней, не менее безжалостной схватке с Западом и Востоком [Белов 2002в: 306].
В полемическом обзоре русской деревенской прозы, опубликованном в 1999 году в «Новом мире», Ольга Славникова рассматривает соотношение между селективной памятью «деревенщиков» и исторической памятью о советском периоде. Особенно важной мне представляется мысль Славниковой о том, как упало качество русской деревенской прозы, – если судить по лучшим произведениям самих «деревенщиков», созданным и опубликованным в советских условиях в поздние 1960-е и 1970-е годы. Еврейский вопрос и антисемитизм занимают Славникову как отдельные симптомы упадка писателей-«деревенщиков». Славникова указывает на голую публицистичность Белова, которая особенно ощутима именно в структуре повествования и словесной текстуре его исторической трилогии:
И все-таки «Час шестой»
Вернемся к высказанной ранее мысли о связи между интеллектуально-этическим падением и эстетическим безобразием, приведшим к упадку русской деревенской прозы в поздние 1970-е – ранние 1980-е годы. Виктор Астафьев, способный распознать политическую риторику нетерпимости у других гораздо лучше, чем у самого себя, верно почувствовал, что в постсоветское время Белов – романист и публицист – остается человеком советской коммунистической выправки:
Да уж что говорить об этом безумном отродье <т. е. о красно-коричневых и коммунистах Зюганова>, когда писатель, наделенный Богом большим и самобытным талантом, земляк Викулова товарищ Белов договорился и дописался до того, что призывает русских людей вешать «отступников» и вообще поступать с ними по-коммунистически. <…> Белов уже не может сдержать распирающей его злобы, пишет все хуже, все остервенелей и остервенелей. Большой талант попал в маленькую, ничтожную плоть… [Астафьев 1998, 13:315].
В заключение разговора об антисемитизме в творчестве Василия Белова обратимся к его городскому роману «Все впереди». Этот роман вышел в 1987 году, переломном в истории большой еврейской эмиграции из СССР[45]. Символично, что роман Белова выражает, кроме всего прочего, глубокую обеспокоенность ультрапатриотов отъездом евреев из СССР. Авторская позиция двойственна. С одной стороны, в романе очевидно желание видеть Россию без евреев. С другой – чувствуется боязнь отъезда евреев, будто с их отъездом исчезнет главный враг, главный козел отпущения[46]. Евреи уедут из России, а что же останется ультрапатриотам? Атмосфера романа пропитана странной фобией, боязнью того, что, эмигрируя, евреи вывозят фонд русской культуры, русские гены, русских женщин и детей.
Рассуждая о взаимодействии поэтики и политики у Белова, прежде всего в трилогии о коллективизации и в романе «Все впереди», критик Александр Журов (р. 1987), сформировавшийся уже в постсоветские годы, высказывает следующее наблюдение:
Там, где Белов отдается стихии крестьянской жизни, где ровно и последовательно идет за музыкой народной песни, – он всегда достигает художественной убедительности. Но как только он отдаляется от всего этого и начинает ориентироваться на сугубо личное – оценки, пристрастия, свою «моральную философию», – проваливается [Журов 2013].
С критиком можно согласиться лишь отчасти. В своей политической полемике, направленной прежде всего против евреев и еврейства, Белов-романист «ориентируется» не на свои «сугубо личные… оценки», а на общие места антисемитского дискурса, судя по всему, вычитанные откуда-то или услышанные им в разговорах с соратниками по партии – коммунистической партии и «русской партии». И даже в тех случаях, когда Белов ссылается на исторические факты, эти факты оказываются вырванными из сложного и многогранного исторического контекста советской истории.
Роман «Все впереди» представляет собой блеклую имитацию языка и стиля сразу нескольких советских «городских» писателей, прежде всего Юрия Трифонова, а также авторов, известных художественной прозой о деятелях науки, в особенности Вениамина Каверина, Даниила Гранина и Иосифа Герасимова. Еврейская эмиграция представлена в романе как одновременно предательство евреев и угроза русской государственности. Белов эксплуатирует целый ряд мифов, хорошо известных исследователям расовой, этнической и религиозной нетерпимости. Среди них миф о том, что мужчины из меньшинств вожделеют женщин из окружающего их большинства (у Белова еврейские мужчины вожделеют русских женщин). Один из героев романа, инженер Михаил Бриш, не может выбросить из сердца свою бывшую одноклассницу Любу, русскую красавицу, которая замужем за талантливым инженером-физиком Медведевым.
Роман открывается поездкой героев в Париж в 1974 году. Во время этой поездки Бриш подначивает еще одного еврея в группе советских туристов соблазнить Любу, чтобы тем самым вбить клин между ней и Медведевым. Бриш и его приятель-еврей заключают пари, и победитель получает бутылку виски «White Horse». Эта банальноапокалиптическая лошадь (ср. «конь белый» из Откровения апостола Иоанна Богослова, 19: 11) в тексте романа появляется несколько раз. Беловская белая лошадь, по-видимому, должна символизировать нравственный упадок Запада и предупреждать читателя, что под тлетворным еврейским влиянием разваливается не только русская семья, но и сама Россия. Взрыв в лаборатории, кустарно введенный в сюжет, приводит к аресту и административной ссылке Медведева. Бриш вскоре занимает его место сначала на работе, а потом в семье, женившись на Любе и усыновив / удочерив двоих детей Любы и Медведева. Во второй части романа действие происходит в 1984 году (когда, с исторической точки зрения, еврейская эмиграция из СССР практически замерла). Медведев возвращается и вступает в контакт с детьми как раз в тот момент, когда Бриш серьезно задумался об эмиграции. Белов вставляет сразу несколько антиеврейских, а в одном случае специфически антииудейских, выпадов в разговоры Медведева и его приятеля Иванова, алкоголика-нарколога, словно извлеченного из более ранней прозы писателя. Вчитайтесь в диалог между Медведевым и Ивановым, который во многом озвучивает авторские взгляды. Сатанизация евреев и параноидальные рассуждения о международном еврейском за