— Поня-а-атно, — протянул Андрей, — ряды бедных, но честных журналистов покинуло еще одно продажное перо. Много хоть платят-то?
— А че сразу «продажное»? — деланно оскорбился Дима, — работа тоже, между прочим, достойная.
– «Тоже» — как много в этом слове. Денег платят много, но работа — «тоже» достойная. И кому же ты продался, счастливчик?
Дима криво улыбнулся.
— Я до этого про них и не слышал. Какое-то «Форес Дарк».
Улыбка сползла с лица Антона и он переглянулся с Андреем.
— Вот попали… — тихонько сказал сбоку Сергей.
— Тихо ты! — шикнул на него Андрей и широко улыбнулся Диме.
— Так значит, ты на катаров работаешь?
Очень Диме эта улыбка не понравилась. Как и интонации последнего вопроса. Хлопнула дверь. Дима огляделся и понял, что Сергея в комнате уже нет.
— Ребят, вы чего? — спросил он недоуменно, — а че такого?
— Может, его еще не завербовали?
Настя встала из-за стола и, серьезно и строго, разглядывала Диму.
— Давно к ним устроился?
Дима замотал головой, отстраняясь.
— Да я еще и не работаю! Испытательный срок у меня! Третий день всего.
И кожей ощутил, как спало напряжение в комнате. Настя хмыкнула и снова исчезла за компом, Андрей покачал головой и прислонился к стене.
— Уф, — сказал Антон, — напугал. Понимаешь, они нами вроде как недовольны… мы им немножко на хвост наступили.
— Ого, — сказал Дима, — кажется, понимаю.
— Ну вот, ты ж у них был? Тогда понимаешь, что мы им — на один плевок вполсилы. Захотят — в миг прихлопнут, мы и трепыхнуться не успеем.
Дима криво ухмыльнулся.
— Че-нибудь про них нехорошее напечатали?
— Типа того.
Снова хлопнула дверь. Все встревожено обернулись, но это вернулся Сергей.
— Вроде чисто, — сказал он, пожав плечами.
— Товарищ там недавно, — сказал Андрей, — его еще не просветили.
— А, — успокоился Сергей, — но все равно лучше бы…
— А что такое-то? — возмутился Лукшин, — объясните мне уже!
— Ну, как бы тебе объяснить, — Антон смахнул на пол пачку газет и примостился с краю стола, — ты ж про НЛП слышал?
Дима криво улыбнулся.
— Ну какое НЛП, вы че, мужики? Двадцать первый век на дворе, а вы все эту туфту мусолите. Да это уже лет десять неактуально. Еще про секты вспомните.
— И вспомним, — серьезно сказал Антон, — в свое время. А вообще, не веришь нам, можешь сам убедиться. Ты ж в их главный офис вхож?
— Э! — сказал Андрей, — ты что же, хочешь его отправить…
— А что? — Антон пожал плечами, — хуже уже не будет. Нам теперь туда все равно вход заказан.
Повернулся к Диме.
— Один человек там для нас кое-какой материал приготовил. Убойнейший. Только забрать осталось. Он в главном здании на третьем этаже сидит, в серверной. Володей его зовут. Зайдешь к нему, моим именем назовешься, он тебе флешку даст…
— Не-не-не-не, — Дима отстранился, — во что это вы меня впутываете?
— Да успокойся ты. Во-первых, ничего они тебе сделать не смогут. Ты ж им никаких контрактов пока не подписывал? А во-вторых, я же не прошу эту флешку сразу нам нести. Сам посмотри. Если там просто конфиденциальная информация, можешь все стереть, а флешку выкинуть. А вот если там действительно то, что я думаю… то — сам решай, что с ней делать. Хочешь — забудь, как страшный сон, хочешь — принеси нам.
Дима вздохнул.
— А что там должно быть, на этой флешке?
— Все равно не поверишь. Да я и сам не уверен. Надо посмотреть сначала.
Лукшин пристально посмотрел на Антона, тот ответил твердым, уверенным взглядом.
— Не скажешь?
— Не скажу. Сам увидишь.
— Ну… — Лукшин почувствовал, что обстановка перестала быть дружеской, — так пойду я, наверное?
— Давай, — Андрей улыбнулся и протянул руку, — не пропадай. Куда заходить — теперь знаешь.
Лукшин вышел на Моховую и огляделся. Мимо него, беззаботно и весело, тек поток студентов; Дима стоял в нем, сам себе напоминая хмурый утес посреди бурной речки. Странное ощущение охватило его — ему показалось, что он выпал из этого мира, стал призраком, невидимой неощутимой тенью — настолько сильно настроение окружающих его людей отличалось от его собственного. Он хорошо помнил свои студенческие годы и всегда чувствовал себя своим в любой молодежной компании, но сейчас, оглядевшись вокруг, он вдруг понял, что не понимает идущих мимо людей и чувствует себя среди них чужим. «Вот те раз», — подумал он удивленно, — «неужели старею?». Словно в ответ на этот невысказанный вопрос, кто-то, со словами «Молодой человек!» несильно дернул его за рукав. Дима повернулся и увидел плохо одетого сухощавого старика — в глаза бросились выцветшая вязаная кофта и лыжная шапочка.
— Молодой человек, — повторил старик, — не поможете на хлеб?
Лукшин резким движением выдернул свой рукав из старческой руки и собрался, как делал всегда в подобной ситуации, молча уйти, но что-то в облике старика отличало его от обычного попрошайки и, неожиданно для себя, Лукшин снизошел до ответа:
— Принципиально не подаю, — сказал он, отворачиваясь. Вопреки его ожиданиям, старик вовсе не отстал, а, наоборот, заинтересовался.
— Могу я полюбопытствовать, почему? — спросил он, и Дима как-то замешкался, сразу не ушел, а потом уже было неловко.
— Потому что мне не нравится попрошайничество как явление, — сказал он со вздохом, полуобернувшись к старику, — и я, будучи не в силах положить ему конец, стараюсь все же не способствовать его распространению.
— Ого, — удивился старик, — нечасто сегодня встретишь умение столь витиевато излагать собственное мнение. Тогда спрошу — почему же вам не нравится это явление?
— Потому что это ненормально, когда кто-то получает деньги «просто так». Попрошайничество есть нарушение закона справедливости.
— Вот как? Осмелюсь поинтересоваться — вы политик или журналист?
Диму странный старик начал раздражать, кроме того, ветер выдул уже все тепло из-под его китайской куртки.
— Какая разница, кто я, — сказал он сердито, отворачиваясь от надоедливого старика — прошу прощения, но, во-первых — я тороплюсь, а во вторых — я замерз.
— Подождите, — старик тронул Диму за плечо.
— Что еще?
— Вы же к метро направляетесь? Не будете возражать, если я составлю вам компанию? Мне бы хотелось продолжить наш разговор.
Дима со злостью повернулся и заглянул в лицо собеседнику, намереваясь сказать «нет» в самой, что ни на есть, резкой и категорической форме. Но встретился со спокойным взглядом светло-серых глаз и как-то разом растерял всю свою злость.
— Или вам моя компания неприятна? — мягко поинтересовался старик.
Дима посмотрел вокруг — на огибающий их безучастный людской поток — и покачал головой.
— Нет. Я не против. Можете продолжать.
— Тогда пойдемте. Мне тоже холодно. И пусть мой холод — скорее свойство меня самого, нежели температуры воздуха вокруг, в такую погоду он чувствуется особенно сильно.
И старик, неожиданным для его лет бодрым шагом, пошел в сторону метро. Дима пожал плечами и пошел следом.
— Давайте вернемся к теме нашего разговора. А именно — к попрошайкам и нищим.
— Я их не выношу, — сказал Дима.
— Ага! — радостно воскликнул старик, — я так и знал. Вы все-таки лукавили, говоря о своем отношении к попрошайничеству, как к явлению. Не-е-т, милейший, корни вашего неприятия отнюдь не в попрании сим явлением законов бытия, корни — в вашем отношении к участвующим в нем людям. Вы не любите нищих!
— Вот здрасте, — удивился Дима, — а за что их любить? И вообще — кто их любит?
— Простите, я некорректно выразился, — старик досадливо махнул рукой, — вы не приемлете нищих. Вы не испытываете к ним сочувствия, так?
— Ну, — это было определенно так, но Диме почему-то было неприятно в этом признаваться, — да, пожалуй. Мне кажется, они не заслуживают сочувствия.
— Как вы жестоки к самому себе! — покачал головой старик.
Дима опешил так, что просто замер на месте. Старик спокойно шел дальше и, опомнившись, Дима припустил за ним бегом.
— Объясните! — потребовал он, догнав шустрого старикана.
— Проще простого. Человек эгоцентричен по природе своей. Подсознательно он всегда уверен, что во вселенной существует только один настоящий человек — он сам. А все остальные — лишь порождение его воображения. Поэтому отношение человека к другому человеку — это отношение его к себе самому, но находящемуся в иной ситуации. Ты не принимаешь нищих, потому что этой судьбы для себя ты боишься больше, чем любой другой. Если бы попрошайничества не существовало вообще, тогда б оно тебе не угрожало, ведь так?
Они спустились в переход, но Дима даже не заметил этого.
— А боишься ты нищеты, потому что вполне допускаешь такой вариант развития событий, когда это ты будешь сидеть на холодном полу перехода, — старик кивнул в сторону сгорбившейся в темном углу фигуры, — в вонючей грязной одежде. И это перед тобой будет лежать картонная коробка с ответом на последний оставшийся вопрос бытия — хватит вечером на бутылку или нет.
Дима зажмурился, пару раз резко вдохнул сквозь сжатые зубы.
— Кто бы говорил, — зло сказал он.
— Почему? — удивился старик. Искренне удивился. Выставил вперед руку, одетую в штопаную трикотажную перчатку
— Во-первых — он загнул большой палец, — уж кому говорить, как не мне? А? А во-вторых — старик загнул все пальцы, кроме среднего, — я-то нищеты не боюсь. Хе-хе-хе.
— Ну и что же мне нужно сделать, чтобы перестать бояться нищеты? — желчным тоном поинтересовался Дима.
— То же, что и с любым страхом, — старик хмыкнул, — боишься чего-то — сделай шаг навстречу своему страху. Увидишь нищего — подай ему. Столько, сколько и сам был бы рад получить.
Дима вытаращил глаза, потом расхохотался.
— Браво! — сказал он, хлопая в ладоши, — брависсимо! Честное слово, я просто восхищен вами. До последней секунды я и помыслить не мог… право же, будь все нищие такими, я бы к ним совсем по-другому относился.