— Это нормально, — включился в разговор ее сосед — крупный мужчина с характерным орлиным носом и густыми черными бровями, — мне вот запретили столики рядом с кафе выставлять. Просто одному большому чиновнику не понравилось, что на улице столики стоят. Столики везде стоят, но он живет неподалеку, вице-мэр наш. Вот и распорядился — убрать столики, чтобы глаз ему не мозолили. Уже лето давно кончилось, а я все хожу справедливости ищу…
Не успел он замолчать, как начали говорить сразу двое — опрятно одетый мужчина средних лет и пожилая женщина в вылинявшей куртке.
— Везде произвол, везде, — горячился мужчина, — меня вот под сокращение пустили. Но директор намекнул — дело в том, что я в интернете Медведеву жалобу отправил на Департамент образования, который заставляет школы линукс ставить, и не то, чтобы обучение провести, даже инструкций никаких…
— А я все пытаюсь участок узаконить, — увещевала не слушавшего ее соседа женщина, — полтора года по инстанциям мотаюсь. То у них компьютер ошибку дал, то в кадастровой палате вдруг документы исчезают. И на каждом углу объявления висят — узаконение за неделю, за три дня. Только плати. Издеваются над нами!
— Супермаркет в нашем доме открылся — возмущалась еще одна женщина, — шум, грязь, сплошные нарушения, документы у них не в порядке, а администрация их покрывает. Заплатили, ясное дело!
Все начали говорить одновременно, создав в коридоре монотонный гам, из которого Дима изредка вычленял отдельные фразы:
— Роуминг… пятьсот тысяч за четыре часа… антимонопольный даже не чешется… а ректора таможенной академии то посадили, слышали?… откаты, сплошные откаты… мы оборудование для больницы покупали, так просто не дают честно купить, только через откат…
— А у меня детей хотят отобрать, — негромкий надтреснутый голос каким-то странным образом перекрыл этот шум, — потому что я не могу обеспечить им условий.
Остальные разговоры как-то заглохли, что-то было в голосе такое, что заставило всех замолчать и повернуться к говорившей. Та — немолодая женщина с осунувшимся лицом, как будто даже не заметила — все так же смотрела в точку перед собой.
— Живем в комнате на мои пять тысяч в месяц. Требуют сдать детей в детский дом, там по пятнадцать тысяч на ребенка выделяет государство, они говорят. Дали бы мне хотя бы три из этих пятнадцати, а остальное — черт с ними, пусть забирают, я бы… а то двести рублей в месяц платят, как малоимущей. Справки на все собрать, отвезти — в два раза дороже выходит. Они думают, мать для ребенка пятнадцать тысяч рублей стоит!?
Женщина закрыла лицо руками и зарыдала.
«Вот блин», — Дима пробормотал в воздух что-то неопределенное и выскочил за дверь. Вышел на улицу, встал под аркой, выдохнул. Ощущение было очень тягостным. «Всегда и везде есть люди, которые оказываются на обочине жизни», — попытался успокоить себя Дима, — «это нехорошо, но это нормально. Невозможно добиться счастья для всех». Но бледное лицо женщины продолжало стоять перед глазами.
Негромко прошелестела открывающаяся дверь. Дима повернулся, увидел выходящую девушку и сразу вспомнил ее — она стояла там же, в коридоре, но в общем разговоре не участвовала. Девушка вытащила из кармана плаща пачку сигарет, вытряхнула тонкий белый цилиндрик.
— Будете? — спросила Диму.
— Нет. Я не курю.
— И правильно, — согласилась девушка, прикуривая от зажигалки и глубоко затягиваясь, — Жалею, что пришла. Вы не жалеете?
— Э… — сказал Дима, пожимая плечами, — ну мне деваться особо некуда.
— Как и всем им, — девушка махнула рукой, — это только я — так, от делать нечего. Я журналистка.
«Как, вы тоже?», — чуть не брякнул Дима, но сдержался. Кивнул понимающе и спросил другое:
— Статью пишете?
— Да нет, — девушка ухмыльнулась, — не знаю. Может, и напишу. Только все равно не напечатают. Просто попался мне на глаза манифест партии «Единая Россия» за ноль-второй год, так там такие забавные вещи написаны. Вы знаете, что мы все уже три года как должны иметь собственное благоустроенное жилье? Так написано. Ну и много других интересных вещей.
— А… да, видел, — Диме этот текст кто-то присылал еще полгода назад, — действительно забавный текст. Ну, может они хоть с последней датой угадали?
— Вы про лидерство в мировой экономике к две тысячи семнадцатому? — девушка рассмеялась, — на это только и остается уповать. Я сначала сюда позвонила, так и спросила — почему обещания не соответствуют действительности? Мне сказали, что на риторические вопросы не отвечают. Предложили письменно написать, тогда письменный ответ выдадут. Правда, предупредили, что на вопрос «Когда станет жить хорошо?» только господь бог ответить сможет.
— Угу, — Дима вздохнул. Девушка отправила окурок в урну и повернулась обратно к дверям.
— Ну что, идёте?
— Нет, — сказал Дима, засовывая руки в карманы, — я, пожалуй, прогуляюсь.
Заходить обратно в это, пропитанной тоской и безнадегой помещение, ему не хотелось, и он бездумно гулял по прилежащим улицам целый час. «В принципе», — убеждал он себя, периодически проходя мимо двустворчатых дверей общественной приемной, — «общее впечатление я уже составил. Может, за день там и появится кто-то, выбивающийся из общего ряда, а может — и нет. А если и появится, то Вирджилу-то откуда об этом знать?». Но ближе к обеду он все же пересилил отвращение. К его облегчению, никого из тех, кто был в приемной с утра, там уже не было. Но да и только — люди были другими, а проблемы — теми же. И все так же витал над людьми дух зловещих безымянных «чиновников». Которые не дают обещанную квартиру, не ремонтируют аварийный дом, не берут ребенка в садик. Дима с трудом дотерпел до обеда и, пожалуй, был единственным обрадовавшимся, когда из двери кабинета выглянул полный мужчина в синем костюме и объявил: «У нас обед, приходите, пожалуйста, через час».
Дима съел бизнес-ланч в расположенном неподалеку кафе-баре «Антракт», выпил, для успокоения нервов, пятьдесят грамм коньяку, и, вздохнув, пошел обратно к общественной приемной.
До конца рабочего дня приемной — до 16:00 — Дима так и не дотерпел. Где-то в полчетвертого щуплый мужичок с лицом алкоголика стал громко плакаться на свою жизнь и просить всех, кто впереди, пропустить его без очереди. Человека три его нехотя пропустили, но потом коса нашла на камень — на очередную тетку, разжалобить которую не смогли бы и три тысячи хромых котят. Вдвоем они устроили безобразную перепалку, на шум которой прибежала охрана. Все посетители приемной с плохо скрываемым злорадством ждали, когда возмутителей выставят вон, но охранники ограничились предупреждением и вернулись к своим делам. Шуметь мужичок с теткой перестали, но собачиться — нет. Послушав их шипящие реплики пару минут, Дима не выдержал и вышел на улицу. Его примеру тут же последовали еще три человека.
— Ну и гадюшник, — прокомментировал, натягивая перчатки, высокий парень — студент, который приходил просить за арестованного директора академии, в которой учился.
Никто ему не ответил, но все вышедшие из общественной приемной ВПП «Единая Россия» ощутили, как их на мгновение объединило молчаливое согласие.
У офиса «Форес Дарк» Дима был через полчаса. Привычно прошел уже привычным маршрутом, поднялся на второй этаж, подошел к двери и собрался ее открыть, но услышал доносящиеся из комнаты голоса и замер. Один голос, несомненно, принадлежал Вирджилу, а второй… второй голос Дима тоже знал и сейчас мучительно пытался сообразить — кто же это такой знакомый может быть здесь и разговаривать с Вирджилом. Но тут прозвучало имя, моментально все объяснившее.
— Александр Викторович, — сказал Вирджил, — я понимаю ваши доводы и принимаю их. Я весь ваш и вы это знаете. Но я, в отличие от вас, родился и вырос в этой стране. И хочу вас уверить, не все так просто, как вы представляете.
Ответ Барона звучал с некоторым раздражением:
— Давайте прекратим этот никчемный разговор. План мероприятий утвержден, ни вы, ни я не можем никоим образом на него повлиять.
Вирджил ничего не сказал, но, видимо, что-то сделал, потому что Барон запнулся на мгновение, потом продолжил более миролюбивым голосом:
— И то, что я родился не в России, ничего не меняет. Я — русский. И я не вижу своей судьбы отдельно от судьбы России. Именно Россия выходила меня, отогрела и вернула уверенность в своих силах. И, простите за откровенность, у меня к этой стране — самые нежные чувства. Как у Мастера — к Маргарите.
— Хорошо, если как у Мастера, — Вирджил тяжело вздохнул, — а не как у доктора Фауста.
Дима слушал, затаив дыхание, но в этот момент по лестнице послышались поднимающиеся шаги и — куда деваться — пришлось постучаться. Разговор моментально стих и Дима, дождавшись «да, войдите» Вирджила, толкнул дверь.
— Здравствуйте, — сказал он, заходя, и, словно только что заметив Барона, выпалил:
— Ой. Тоже здравствуйте, Александр Викторович.
Вирджил фыркнул, а Барон поджал губы и сухо ответил:
— Вам того же, — повернул голову к Вирджилу, — а вам — до свидания.
И четким, почти строевым шагом вышел за дверь. Вирджил проводил его взглядом исподлобья, поморщился в ответ на звук хлопнувшей двери и посмотрел на Диму.
— Садись, рассказывай.
Дима свой монолог уже обдумал по дороге, поэтому тушеваться не стал.
— Тягостное впечатление, — сказал он, отодвигая от стола стул и садясь на него, — я, конечно, понимаю, что это очень специфическая выборка, но — все равно… Если хоть на минуту представить, что я увидел достоверный срез проблем всех россиян, то девяносто процентов их корней — в алчности, тупости и бесчеловечности чиновников. Я понимаю, что это не так, что народ в приемную идет специфический и по специфическим проблемам… как вы правильно выразились — «с челобитными к царю»… именно к царю, а к кому еще идти с жалобой на царевых холопов?.. Но все же я другого ожидал.
— Чего? — быстро спросил Вирджил.
— Ну, во-первых, там все просят за себя, понимаете? За весь день там один человек был, который пришел не за себя просить, но она — журналистка. Возмущалась несоответствием манифеста «Единой России» и окружающей действительности. Еще тетка одна для отца-ветерана квартиру выбивать пришла, но, по-моему, ключевое слово здесь «квартира», а не «отец». Вообще, там все уверены, что их несправедливо обделили, но к одним почему-то испытываешь сочувствие, а к другим — нет. И как-то… понимаете, они так хорошо подходят к друг другу — эти обиженные и их обидчики-чиновники