ловека человеком. Только задумайся, что человечество потеряет вместе с этой самой частной жизнью? А что приобретет? Взвесь все плюсы и минусы! Это же сразу и на корню устранит преступность почти полностью. Ну да, останется месть, останутся убийства в состоянии аффекта. Но львиная доля преступлений — ограбления, всякие аферы, умышленные убийства, мошенничество — исчезнут. Какой смысл в воровстве, если всем все известно? И наказание — неотвратимо? Теперь, когда ты знаешь, что это — не фантастика, тебя устраивает такая цена за то, чтобы твои секретики оставались в тени? Никто не будет знать о том, что ты любуешься голыми мальчиками, но маньяк будет так же свободно резать людей в темных переулках, а алчный чиновник купит себе еще пару вилл на Лазурном берегу. Ты согласен на это? Отвечай!
— Можно подумать, это от меня зависит…
— Ах-ах, — Вирджил покачал головой, — какая удобная позиция. Ты и на выборы поэтому ни разу не ходил — ты же умный человек и понимаешь, что от одного твоего голоса ровным счетом ничего не зависит. Все равно все подделают так, как надо. Вот только пока ты будешь так думать, ничего зависеть и не начнет. Думаешь, однажды, кто-то могущественный и добрый всё-всё исправит и сообщит лично тебе по телевизору: «Димочка, иди голосовать, теперь всё по-честному?». А вот хрен тебе! Если хочешь, чтобы твой голос на что-то влиял, докажи, что ты его имеешь. Или: ты не хочешь? Или тебе сложившаяся ситуация удобнее? Ну и пусть вокруг бесправие и произвол, зато твоей ответственности в этом нет; можно взахлеб ругать на кухне зажравшихся депутатов и поносить на чем свет стоит «антинародное правительство»?
— Нет.
Вирджил молча поднял брови.
— Нет, я хочу, чтобы мой голос на что-то влиял… наверное. Я просто не готов и слегка… взволнован. Мне надо подумать.
— Ха, «слегка взволнован». Сказал бы уж как есть — до самых печенок ошарашен. Хотя… нормальная реакция. Видишь ли, еще одна причина, по которой выбрана Россия — здесь уничтожение частной жизни не вызовет такого общественного резонанса, как, скажем, в Америке, или в Европе.
— Да уж, представляю, — Дима хмыкнул.
— Большевики попытались устранить понятие «постыдной привычки» с помощью общежития. Коммуны и правила их обустройства на заре Советской власти не без оснований считались одними из столпов нового общества. Увы, коммунисты просчитались. Во многих случаях общежитие снижало эффективность работников. Невозможность уединения плохо сказывалась на работоспособности управленцев, специалистов умственного труда, людей творческих профессий. Поняв это, коммунисты начали вводить послабления, предоставлять отдельные жилища некоторым категориям работников, чем не преминули воспользоваться лелеющие свой затхлый хлам «порченые». Увы, у коммунистов не было Машины Бланки и все добрые начинания быстро сошли на нет, принеся больше вреда, чем пользы. А жаль. Сейчас мало кто помнит, но сексуальная революция в двадцатом веке началась не в Америке шестидесятых, а в молодом Советском союзе. Те достижения, до которых, скрипя и оступаясь, Америка добирается до сих пор, для советского секспросвета были пройденным этапом уже в двадцатых годах.
— Да ну, — недоверчиво хмыкнул Дима, — все знают: «в Советском союзе секса нет».
Вирджил досадливо отмахнулся:
— Это уже потом случилось. Когда тяжелый груз выпал из рук «отцов революции» и покатился назад под гору, разрушая все, что было создано. Не веришь — сходи в Ленинку. Почитай, что писала Коллонтай, найди очень популярную брошюрку двадцать пятого года под названием «Сексуальные рефлексы», ну и так далее.
Дима задумался.
— Тогда вам не здесь, а в каком-нибудь Зимбабве надо было революцию устраивать. Где все ходят голые и живут той самой идеальной коммуной.
Вирджил искоса посмотрел на Диму.
— Это ты уже просто упрямишься, я даже возражать тебе не буду, ты и сам понимаешь глупость своего заявления. Но есть еще одна немаловажная причина выбора именно этой страны. Процент «чистых» в России выше, чем в любой другой стране мира.
— Ха-ха-ха, — Дима засмеялся, — а вот в эту ерунду я уж точно никогда не поверю! Это у нас-то? Где невозможно найти честного чиновника и не берущего взяток ГИБДДшника? Где ж они все прячутся, ваши «чистые»? В сибирской тайге?
— Зря ерничаешь. Видишь ли, «чистый» никогда не пойдет во властные структуры — это противно его природе. Управленцем его можно сделать только насильно. А не будучи управленцами, «чистые», как это не странно, больше вредят обществу, поскольку склонны «подставить вторую щеку» вместо того, чтобы «око за око». Вот и выходит, что все те, кто должен управлять, пашут на полях и на заводах, а те, кто должен сидеть в тюрьме — сидят в администрации.
Дима пренебрежительно улыбнулся:
— Ага, слышал уже. Диктатура пролетариата, мир хижинам, война дворцам…
Вирджил поморщился.
— Это осадок. Те самые вирусы сознания, выжившие в мясорубке, полностью перевернувшей первоначальную идею. Нет конечно, любой рабочий ничем не лучше любого бизнесмена. И «ставить кухарку управлять государством» — просто глупо. (Кстати, тоже — выдернутая из контекста и перевранная фраза — про кухарку.) Просто особенность психологии «чистых» такова, что в обычных условиях они оседают среди крестьян и рабочих. Там, где они приносят максимум добавленной стоимости. Ты знаешь, что с этой точки зрения труд слесаря важнее, чем труд топ-менеджера международного холдинга? Топ-менеджер приносит максимум прибыли своему холдингу, поэтому его работа высоко оплачивается. Но его вклад в валовый доход страны зачастую отрицателен, в отличие от труда слесарей. Я вовсе не хочу сказать, что слесарь важнее топ-менеджера, что всех директоров надо обеспечить спецовками и поставить к верстакам. Просто в нынешней системе каждый старается быть на том месте, где он максимально эффективен для себя самого. Забавно, но тут в «чистых» проявляется подобие эгоизма — они предпочитают трудиться не в конторе, а в кабине трактора или перед станком, потому что это им приятнее — создавать своими руками нечто, нужное для людей. А в предлагаемой нами системе каждый должен занимать то место, где он будет максимально эффективен для системы. Не для себя, а для общества. Этот принцип моментально выметает из верхов всю гниль.
— Что-то я не замечаю тут станка, — ехидно сказал Дима.
— А кто тебе сказал, что я — «чистый»? — не менее ехидно ответил Вирджил, — стыдиться этого факта так же глупо, как и гордиться.
«А у тебя-то интересно, какие скелеты в шкафу?» — с любопытством подумал Дима, — «небось такие, что ууу… А ведь прикольно, кстати — как он признался, что тоже не идеал, мне как-то легче стало. Может и правы эти масоны?»
— А как эта машина показывает… ну, то, что в мозгу? Как со скрытой камеры? Или вид из глаз?
Вирджил засмеялся.
— Не беспокойся, подробностей не видно. Видишь ли, мозг — это не видеокамера. Он запоминает образы, а не картинку, поэтому расшифровка записи — дело довольно сложное. Когда ты смотришь в экран и видишь там голого мальчика на фоне заката, в твоем мозгу сохраняется не этот кадр, а впечатление, которое он создает. И, когда я смотрю твой файл, я и вижу это впечатление: образ заходящего солнца, образ обнаженного подростка, трогательный изгиб позвоночника, острые ключицы и связанные с этим ностальгию и сожаление по ушедшему детству. Хочешь сам посмотреть?
— Нет! — выпалил Дима даже быстрее, чем успел осмыслить вопрос.
— Да не обязательно этот момент. Что-нибудь вполне безобидное. Например, как выглядит твое знаменитое увольнение через призму твоей памяти?
Дима подумал, содрогнулся.
— Все равно — нет. Чей-нибудь другой файл… ваш, например?
Вирджил хихикнул.
— Мой? Извини, в другой раз. Но — поздравляю, еще один тест пройден. Один из важнейших, кстати — то, что ты отказался смотреть свой файл. Испытательный срок у тебя еще не закончился, но теперь у меня есть основания предполагать, что с остальными тестами ты тоже справишься. Можешь считать, что ты почти принят. На, держи.
Вирджил хлопнул на стол очередную купюру в пятьсот евро. Дима, с кривой ухмылкой на лице, подобрал ее и сунул в бумажник.
— Кстати, — сказал Вирджил, — должен извиниться, что намеренно так грубо вытащил самый лелеемый твой секрет. Я мог опровергнуть утверждение о твоей мнимой «чистоте» тысячей других примеров, да хотя бы твоим отношением к презренному металлу. Просто этот повод был самый наглядный.
— Да чего уж там, — сказал Дима, засовывая бумажник в карман, — кстати, теперь, наверное, вы меня так просто не отпустите? После того, как вы мне все это рассказали?
— Да боже мой, — Вирджил замахал руками, — за кого ты нас принимаешь? Хочешь, чтобы никто не прикасался грязными руками к твоим тайночкам? Или просто струсил? Да на здоровье. Говоришь «я увольняюсь», сдаешь оружие с удостоверением и уходишь. Нужен кому ты больно! А что до того, что я тебе рассказал… и кому ты это поведаешь? Что один из основных экспортеров редкоземельных металлов нашел способ читать человеческие воспоминания и по этому поводу собирается устроить новую революцию во имя идей коммунизма? Ты извини, но такую чушь, боюсь, не напечатал бы и твой блаженной памяти «Ночной экспресс». Так что, ты уходишь?
— Нет, — Дима вздохнул, — я просто спросил.
— Вот и ладно, — Вирджил встал и хлопнул ладонью по столу, — тогда пора тебе уже приступать к работе. К почти работе, коль уж ты почти принят. Завтра будет очередная запись публицистической программы «К барьеру!». Знаешь такую?
— Э… да, припоминаю. Смотрел пару выпусков.
— Завтра ты будешь ее ведущим.
— Что?!
— Да не пугайся. Все, что от тебя требуется — с выражением читать заранее подготовленные реплики. Откуда читать, тебе покажут. Приезжай к девяти ноль-ноль к съемочным павильонам на Калибровской. Встретишь меня на стоянке перед заводом.
— А где это?
— Завязывай тупить. Найдешь.
— Э… — сказал Дима, поднимаясь со стула, — в смысле, я пойду?