Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XIII, 19. Арпинская усадьба, 30 июня 45 г.
2. Речь о Лигарии, как вижу, прекрасно разошлась благодаря твоему авторитету. <…>
3. В вопросе с Варроном причина – как бы не показаться славолюбивым – не подействовала бы на меня (ведь я решил не включать в диалоги никого из тех, кто жив); но так как ты питаешь, и что это желательно Варрону, и что он придает этому большое значение, я полностью закончил – не знаю, насколько хорошо, но так тщательно, что ничто не может быть выше – все Академическое исследование в четырех книгах. В них <…>я отвечаю сам; ты – третий в нашей беседе. Если бы я предоставил Котте и Варрону рассуждать друг с другом, как ты советуешь в последнем письме, я был бы безмолвным действующим лицом.
5. В этих «Академиках» я, как ты знаешь, вел беседы с Катулом, Лукуллом, Гортенсием; они, разумеется, не соответствовали действующим лицам, так как были слишком учеными и, казалось, никогда им даже не снились. <.. >
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XIII, 22. Арпинская усадьба, 4 июля 45 г.
3. Предпочитаю, чтобы мои сочинения были только у тебя, но чтобы они отдавались на сторону тогда, когда мы оба призна'ем нужным. Я и не ставлю в вину твоим переписчикам, и не осуждаю тебя, и тем не менее написал тебе кое-что другое, – что у Цереллии есть кое-что, которое она могла получить только от тебя. Бальба же, как я понимал, следовало удовлетворить; я только не хотел, ни чтобы Бруту было дано устаревшее, ни чтобы Бальбу – начатое. <.. >
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XIII, 38. Тускульская усадьба, около 4 августа 45 г.
2. Теперь помоги мне, мой Аттик, советом, – «правдой ли на более высокую стену», то есть открыто ли мне презирать и отвергнуть этого человека, или хитрыми обманами; ведь как у Пиндара, так «у меня разум колеблется, сказать правду». Вообще к моему нраву более подходит первое, но второе, пожалуй, – к обстоятельствам. Ты же считай, что я убежден в том же, в чем ты сам убедился. Со своей стороны, сильно опасаюсь, что буду застигнут в тускульской усадьбе[118]. На людях это было бы более легким. <…>
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XIII, 41. Тускульская усадьба, 8 или 9 августа 45 г.
1. Да, я послал Квинту твое письмо к сестре. Так как он сетовал на войну между сыном и матерью и говорил, что по этой причине он покинет дом для сына, то я сказал, что тот – матери благожелательное письмо, тебе – никакого. Первому он удивился; что же касается тебя, то он признал свою вину в том, что часто в резких выражениях писал сыну о твоей несправедливости к нему. Что же касается его слов, будто он смягчился, то я, прочитав ему твое письмо, намекнул «хитрыми обманами», что я не буду сердит. Ведь тогда и было упомянуто о Кане[119].
Публию Корнелию Долабелле. Fam., IX, 12. Помпейская или формийская усадьба, около 17 декабря 45 г.
2. Незначительная речь в защиту Дейотара, которую ты просишь, находилась у меня, чего я не думал. Поэтому посылаю ее тебе. Прочти ее, пожалуйста, как произведение слабое и бедное содержанием и не особенно достойное записи. Но я хотел послать человеку, связанному со мной давними узами гостеприимства, и другу пустячный подарочек, сделанный толстой ниткой: в этом роде обычно и его подарки. Будь, пожалуйста, мудр и стоек духом, чтобы твои сдержанность и строгость послужили укором несправедливости других. <…>
Марку Туллию Тирону. Fam., XVI, 18. Рим, конец декабря 45 г.
3. Я пришлю солнечные часы и книги, если будет сухая погода. Но неужели с тобой нет книжек? Или ты сочиняешь что-нибудь в духе Софокла? Постарайся, чтобы труд появился. <…>
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XIV, 7. Формийская усадьба, 15 апреля 44 г.
2. От Цицерона – письмо вполне отделанное и очень длинное: прочее можно выдумать, но отделка письма показывает, что он кое-чему обучен. Теперь усиленно прошу тебя – об этом я недавно говорил с тобой – позаботиться, чтобы он не нуждался. <.. >
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XIV, 16. Путеолы, усадьба Клувия, 3 мая 44 г.
3. Теперь, мой Аттик, постарайся избавить меня от затруднений. После того, как я вполне удовлетворю нашего Брута, жажду умчаться в Грецию. Для Цицерона, или лучше, для меня, или, клянусь, для нас обоих очень важно, чтобы я вмешался в его учение. <…>
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XIV, 17. Помпейская усадьба, 4 мая 44 г.
3. Квинт сын прислал отцу очень резкое письмо, которое было вручено ему, когда мы приехали в помпейскую усадьбу. Главное в нем было то, что он не потерпит Аквилии как мачехи. Но это, пожалуй, можно перенести. Но что он, по его словам, Цезарю обязан всем и ничем отцу, а в будущем надеется на Антония, – о погибший человек! Но мы позаботимся.
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XV, 16а. Арпинская усадьба, 19 или 20 мая 44 г.
Говорю тебе, это привлекательная местность, во всяком случае, удаленная и, если хочешь что-нибудь написать, свободная от ценителей. Но – не знаю, каким образом – мило жилье. Поэтому ноги несут меня назад в тускульскую усадьбу. Эта живописность бережка все-таки, видимо, вскоре вызовет пресыщение. Кроме того, опасаюсь и дождей <…> ведь лягушки ораторствуют. <…>
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XV, 15. Анций, 13 июня 44 г.
2. Царицу[120] я ненавижу; что я по праву так поступаю, знает Аммоний, поручитель за ее обещания, которые имели отношение к науке и соответствовали моему достоинству, так что я осмелился бы сказать о них даже на народной сходке. <…>
4. Чем мой Цицерон скромнее, тем больше он трогает меня. Ведь об этом он ничего не написал мне, которому он, без сомнения, прежде всего должен был написать; но Тирону он написал, что после апрельских календ (ведь это окончание его годичного срока) ему ничего не дано[121]. Ты, знаю я, по своей натуре, всегда находил нужным и полагал, что даже для моего достоинства важно, чтобы он был обставлен мной не только щедро, но даже пышно и роскошно. Поэтому, пожалуйста, позаботься (и я не обременял бы тебя, если бы мог сделать это при посредстве другого), чтобы ему было переведено в Афины, сколько ему нужно на расходы в течение года. <…>
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XV, 14. Тускульская усадьба, 27 июня 44 г.
4. Написав это письмо, я занялся сочинениями[122]: боюсь, что они во многих местах нуждаются в твоих пометках воском с киноварью[123]. В таком я сомнении и затруднении из-за важных раздумий.
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XVI, 3. Помпейская усадьба, 17 июля 44 г.
1. Однако посылаю тебе то же сочинение[124] снова просмотренным и даже самый архетип[125] со вставками и дополнениями во многих местах. Перенеся его на широкую бумагу, прочти тайно своим гостям, но, если любишь меня, веселым и после хорошего угощения, дабы они не сорвали своей злости на мне, будучи в гневе на тебя.
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XVI, 6. Вибон, 25 июля 44 г.
4. Теперь узнай о моей небрежности. Я послал тебе книгу «О славе». Но в ней то же предисловие, какое и в третьей книге «Академиков». Это произошло по той причине, что у меня есть свиток предисловий. Из него я обычно выбираю всякий раз, как начинаю какое-нибудь сочинение. И вот, еще в тускульской усадьбе, так как я не помнил, что я уже использовал это предисловие, я вставил его в ту книгу, которую послал тебе. Но когда я на корабле читал «Академики», я заметил свою ошибку; поэтому я тотчас набросал новое предисловие и послал тебе. То ты отрежешь, это приклеишь. <…>
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XVI, 11. Путео льская усадьба, 5 ноября 44 г.
1. Радуюсь, что ты одобряешь мой труд, из которого ты выбрал самые цветки. Они мне показались более пышными благодаря твоей оценке; ведь я страшился твоего знаменитого красненького карандашика.
Титу Помпонию Аттику, в Рим. Att., XVI, 10. Синуесская усадьба, 8 ноября 44 г.
2. Теперь, мой Аттик, направь весь свой ум на следующий вопрос, – дело ведь важное; есть три возможности: оставаться ли мне в Арпине или переехать ближе, или прибыть в Рим? Поступлю, как ты найдешь нужным. Но – возможно скорее. С нетерпением жду твоего письма. <…>
Воспитание себя
Вопросы воспитания себя освещены Цицероном в сочинениях «О законах», «Об обязанностях» и «О пределах блага и зла». О педагогическом содержании первых двух сочинений мы писали выше. Неоднократно обращаясь к слову «забота» и производным от него Цицерон предлагает читателю свою стратегию осуществления заботливого отношения к воспитанию самого себя. В качестве эквивалентов греческих слов с основой «ἐπιμέλ-» он использует слова с основой «cura-», сохраняя греческие смысловые акценты. Жизнь человека видится ему правильной, только если в ней присутствует наставник – как реальная фигура или как образ, к которому в любой момент можно обратиться за подкреплением.
Третьим сочинением Цицерона, где он обращается к вопросу путей и способов воспитания себя, является трактат «О пределах блага и зла». Оттолкнувшись от ключевого для эпикурейского учения утверждения о стремлении к наслаждению, Цицерон ставит вопрос: есть ли разница, когда наслаждение существует само по себе или для себя? Поиски ответа на этот вопрос сводятся к утверждению его собственной теории добродетели, которая многолика и связана с наслаждением совсем иначе, чем утверждали эпикурейцы. «О пределах блага и зла» представляет собой сосредоточение педагогических идей Цицерона, который считает, что (само)воспитание – это забота о сохранении своего внутреннего мира и гармонизации отношений с миром внешним. Обосновывая данную идею, Цицерон неоднократно употребляет слово «ipsos» («sed primum positum sit nosmet ipsos», «на первый план мы ставим самих себя»), «ut conservemus nosmet ipsos» («сохранение самих себя») и др., акцентируя внимание на действиях, осуществляемых в собственных интересах.