1. Из Программы и Устава Исполнительного комитета «Народной Воли» (1879 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 170–174, 200, 204–209.
2. Из воспоминаний М. Ф. Фроленко о Л. А. Тихомирове // Фроленко М. Ф. Записки семидесятника. М., 1927. С. 181–183.
3. Из воспоминаний В. И. Иохельсона об А. И. Зунделевиче // Иохельсон В. И. Первые дни Народной Воли. Пг., 1922. С. 13–18.
4. Письмо Н. А. Морозова В. Н. Фигнер (1880 г.) // Кузьмин Дм. Народовольческая журналистика. М., 1930. (Послесловие В. Фигнер «По поводу исследовательской работы Дм. Кузьмина»). С. 241–243.
5. По страницам «Народной Воли». Конец 1879 г. – начало 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». М., 1930. С. 2–6, 16–19, 21, 22. 28–29, 31, 43–44.
I. «Народная Воля». № 1, от 1 октября 1879 г.
1) Передовая статья.
Письмо С. Я. Виттенберга к товарищам накануне казни (10 августа 1879 г.).
2) Речь Овчинникова в Киевском военно-окружном суде (7 июля 1879 г.).
3) Хроника преследований.
4) Объявление об издании газеты «Черный передел».
II. «Народная Воля», № 2, от 15 ноября 1879 г.
1) Политические письма социалиста.
2) Ответы и заявления.
III. «Народная Воля», № 3, от 1 января 1880 г.
1) Передовая статья.
2) От Исполнительного комитета.
3) Корреспонденции.
4) Мелочи.
1. Программа Исполнительного Комитета[186]
А
По основным своим убеждениям мы – социалисты и народники. Мы убеждены, что только на социалистических началах человечество может воплотить в своей жизни свободу, равенство, братство, обеспечить общее материальное благосостояние и полное, всестороннее развитие личности, а стало быть и прогресс. Мы убеждены, что только народная воля может санкционировать общественные формы, что развитие народа прочно только тогда, когда оно идет самостоятельно и свободно, когда каждая идея, имеющая воплотиться в жизнь, проходит предварительно через сознание и волю народа. Народное благо и народная воля – два наши священнейшие и неразрывно связанные принципа.
Б
1. Вглядываясь в обстановку, среди которой приходится жить и действовать народу, мы видим, что народ находится в состоянии полного рабства экономического и политического. Как рабочий он трудится исключительно для прокормления и содержания паразитных слоев; как гражданин он лишен всяких прав. Вся русская действительность не только не соответствует его воле, но он даже не смеет ее высказать и формулировать; он не имеет даже возможности думать о том, что для него хорошо и что дурно, и самая мысль о какой-то воле народа считается преступлением против существующего порядка. Опутанный со всех сторон, народ доводится до физического вырождения, до отупелости, забитости, нищенства – до рабства во всех отношениях.
2. Над закованным в цепи народом мы замечаем облегающие его слои эксплуататоров, создаваемых и защищаемых государством. Мы замечаем, что это государство составляет крупнейшую в стране капиталистическую силу, что оно же составляет единственного политического притеснителя народа, что благодаря ему только могут существовать мелкие хищники. Мы видим, что этот государственно-буржуазный нарост держится исключительно голым насилием: своей военной, полицейской и чиновничьей организацией, совершенно так же, как держались у нас монголы Чингисхана. Мы видим совершенное отсутствие народной санкции этой произвольной и насильственной власти, которая силою вводит и удерживает такие государственные и экономические принципы и формы, которые не имеют ничего общего с народными желаниями и идеалами.
3. В самом народе мы видим еще живыми, хотя всячески подавляемыми, его старые, традиционные принципы: право народа на землю, общинное и местное самоуправление, зачатки федеративного устройства, свободу совести и слова. Эти принципы получили бы широкое развитие и дали бы совершенно новое направление, в народном духе, всей нашей истории, если бы только народ получил возможность жить и устраиваться так, как хочет, сообразно со своими собственными наклонностями.
В
1. Поэтому мы полагаем, что, как социалисты и народники, мы должны поставить своей ближайшей задачей снять с народа подавляющий его гнет современного государства, произвести политический переворот с целью передачи власти народу. Этим переворотом мы достигнем, во-первых, что развитие народа отныне будет идти самостоятельно, согласно его собственной воле и наклонностям, во-вторых, того, что в нашей русской жизни будут признаны и поддержаны многие чисто социалистические принципы, общие нам и народу.
2. Мы полагаем, что народная воля была бы достаточно хорошо высказана и проведена Учредительным собранием, избранным свободно, всеобщей подачей голосов, при инструкциях от избирателей. Это, конечно, далеко не идеальная форма проявления народной воли, но единственно в настоящее время возможная на практике, и мы считаем нужным поэтому остановиться на ней.
3. Таким образом, наша цель – отнять власть у существующего правительства и передать ее Учредительному собранию, составленному как сейчас сказано, которое должно пересмотреть все наши государственные и общественные учреждения и перестроить их согласно инструкциям своих избирателей.
Г
Подчиняясь вполне народной воле, мы тем не менее, как партия, сочтем долгом явиться пред народом со своей программой. Ее мы будем пропагандировать до переворота, ее мы будем рекомендовать во время избирательной агитации, ее будем защищать в Учредительном собрании. Эта программа следующая:
1) постоянное народное представительство, составленное как выше сказано и имеющее полную власть во всех общегосударственных вопросах;
2) широкое областное самоуправление, обеспеченное выборностью всех должностей, самостоятельностью мира и экономической независимостью народа;
3) самостоятельность мира[187] как экономической и административной единицы;
4) принадлежность земли народу;
5) система мер, имеющих передать в руки рабочих все заводы и фабрики;
6) полная свобода совести, слова, печати, сходок, ассоциаций и избирательной агитации;
7) всеобщее избирательное право, без сословных и имущественных ограничений;
8) замена постоянной армии территориальной.
Мы будем проводить эту программу и полагаем, что в ней все пункты невозможны один без другого и только в совокупности обеспечивают политическую и экономическую свободу народа и правильное его развитие.
Д
Ввиду изложенных целей деятельность партии располагается в следующих отделах.
1. Деятельность пропагаторская и агитационная.
Пропаганда имеет своей целью популяризировать во всех слоях населения идею демократического политического переворота, как средство социальной реформы, а также популяризацию собственной программы партии. Критика существующего строя, изложение и уяснение способов переворота и общественной реформы составляют сущность пропаганды.
Агитация должна стремиться к тому, чтобы со стороны народа и общества заявлялись в наивозможно широких размерах протест против существующего порядка и требование реформ в духе партии, особенно же требование созыва Учредительного собрания. Формами протеста могут быть сходки, демонстрации, петиции, тенденциозные адреса, отказ от уплаты податей и пр.
2. Деятельность разрушительная и террористическая.
Террористическая деятельность, состоящая в уничтожении наиболее вредных лиц правительства, в защите партии от шпионства, в наказании наиболее выдающихся случаев насилия и произвола со стороны правительства, администрации и т. п., имеет своей целью подорвать обаяние правительственной силы, давать непрерывное доказательство возможности борьбы против правительства, поднимать таким образом революционный дух народа и веру в успех дела и, наконец, формировать годные к бою силы.
3. Организация тайных обществ и сплочение их вокруг одного центра.
Организация мелких тайных обществ со всевозможными революционными целями необходима как для исполнения многочисленных функций партии, так и для политической выработки ее членов. Но эти мелкие организации для более стройного ведения дела, особенно же при организации переворота, необходимо должны группироваться вокруг одного общего центра на началах полного слияния или федерального союза.
4. Приобретение влиятельного положения и связей в администрации, войске, обществе и народе.
Для успешного исполнения всех функций партии в высшей степени важно прочное положение в различных слоях населения. По отношению к перевороту особенно важны администрация и войско. Не менее серьезное внимание партия должна обратить на народ. Главная задача партии в народе – подготовить его содействие перевороту и возможность успешной борьбы на выборах после переворота, борьбы, имеющей целью проведение чисто народных депутатов. Партия должна приобрести себе сознательных сторонников в выдающейся части крестьянства, должна подготовить себе активное содействие масс в наиболее важных пунктах и среди наиболее восприимчивого населения. Ввиду этого каждый член партии в народе должен стремиться занять такое положение, чтобы иметь возможность защищать крестьянские интересы, помогать их нуждам, приобрести известность честного и благожелательного крестьянству человека и поддерживать в народе репутацию партии, защищать ее идеи и цели.
5. Организация и совершение переворота.
Ввиду придавленности народа, ввиду того, что правительство частными усмирениями может очень долго сдерживать общее революционное движение, партия должна взять на себя почин самого переворота, а не дожидаться того момента, когда народ будет в состоянии обойтись без нее. Что касается способов совершения переворота… (эта часть 5-го пункта не подлежит опубликованию).
6. Избирательная агитация при созвании Учредительного собрания.
Каким бы путем не произошел переворот, как результат самостоятельной революции или при помощи заговора, обязанность партии – способствовать немедленному созыву Учредительного собрания и передаче ему власти Временного правительства, созданного революцией или заговором. При избирательной агитации партия должна всячески бороться против кандидатуры различных кулаков и всеми силами проводить чисто мирских людей.
Е
Руководящие принципы действия И[сполнительного] ком[итета] определяются отношением лиц и общественных групп к делу революции. Таким образом:
1) по отношению к правительству, как врагу, цель оправдывает средства, т. е. всякое средство, ведущее к цели, мы считаем дозволительным;
2) все оппозиционные элементы, даже не вошедшие сами в союз, найдут в нас помощь и защиту;
3) лица и общественные группы, стоящие вне нашей борьбы с правительством, признаются нейтральными; их личность и имущество неприкосновенны;
4) лица и общественные группы, сознательно и деятельно помогающие правительству в нашей с ним борьбе, как вышедшие из нейтралитета, принимаются за врага.
Устав[188]
РУКОВОДЯЩИЕ ПРИНЦИПЫ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА
# 1. Исп[олнительный] комитет должен быть центром и руководителем партии в достижении целей, поставленных в программе.
# 2. Все члены Исп[олнительного] комитета равноправны.
# 3. Все члены Исп[олнительного] комитета признают безусловное подчинение большинству.
# 4. Всякое имущество отдельных членов в момент их вступления делается безусловно и навсегда собственностью Исп[олнительного] комитета.
# 5. Между членами должны быть полная солидарность и взаимная поддержка. Все за каждого и каждый за всех.
# 6. Член обязан хранить в глубокой тайне внутренние дела Исп[олнительного] комитета, его личный состав и все признанное за секрет общества.
# 7. Все личные симпатии и антипатии, все силы и самую жизнь каждый член Исп[олнительного] комитета обязан приносить в жертву его целей.
# 8. Обязательства члена по отношению Исп[олнительного] комитета стоят для него выше всяких других личных и общественных обязательств.
# 9. Признает и проводит в общих делах организации и рекомендует в частных предприятиях принцип выборной централизации, как наилучший боевой принцип.
# 10. Член Исп[олнительного] комитета обязуется пробыть в составе общества впредь до осуществления его целей, т. е. низвержения существующего правительства. До этого момента выход членов из общества и условия выхода находятся в полной зависимости от решения Исп[олнительного] комитета. […]
Правила приема и выхода членов
# 44. Кандидат в члены Испо[лнительного] комитета должен быть: а) вполне солидарен с программой, принципами и уставом общества;
б) должен быть самостоятелен в убеждениях;
в) выдержанным, опытным и практичным в делах;
г) всецело преданный делу народного освобождения;
д) до своего поступления должен некоторое время пробыть агентом 2-й степени.
# 45. а) кандидата рекомендуют 5 членов поручителей, лично его знающих;
б) Администрация сообщает о предложении всем членам, с которыми возможен обмен мнений, в продолжение 15 дней;
в) каждый отрицательный голос уравновешивается двумя положительными голосами, не считая голосов поручителей;
г) для подачи отриц[ательных] и уравновешивающих голосов не требуется личного знакомства;
д) о результате баллотировки Админ[истрация] немедленно извещает всех членов;
е) баллотировка открытая;
ж) подробности баллотировки для принимаемого должны остаться тайной.
# 46. Выход членов допускается только в 2 случаях:
а) при существенном изменении программы или устава;
б) по прошению желающего выйти на имя общего собрания, если общее собрание найдет нужным уважить прошение.
# 47. Вопрос – существенно ли изменение программы или устава – решается об[щим] собр[анием] простым большинством голосов.
# 48. Во всех случаях выхода или исключения члена Исп[олнительного] ком[итета] ввиду охранения безопасности или интересов организации определяются навсегда обязат[ельные] для выходящего условия.
Взаимные отношения учреждений и членов Исполнительного Комитета
# 49. Администрация по отношению к редакции органа Исп[олнительного] комитета имеет права цензуры и приостановки статей, идущих вразрез с программой или вредящих деятельности Исп[олнительного] ком[итета].
# 50. Редакция органа обязательно помещает все заявления и прокламации Исп[олнительного] комитета.
# 51. За исключением вышесказанного, ведение органа производится редакцией совершенно самостоятельно.
# 52. Редакция органа Исп[олнительного] комитета совместно с Администрацией может выбирать сотрудников с совещательным голосом.
# 53. Свои решения редакция постановляет большинством голосов.
# 54. Каждый член Исп[олнительного] комитета обязан следить за действиями Администрации и за общим ходом дела.
# 55. Каждый член обязан заботиться всеми силами о расширении денежных средств и связей общ[ества], помогая в этом Администрации и доводя о своих действиях до ее сведения.
# 56. В своих сношениях с агентами обеих степеней члены Исп[олнительного] комитета не должны фигурировать в качестве членов, их официальное звание в этих случаях должно быть – агент 3-й степени.
О группах
# 57. Группы, входящие в состав тайного общ[ества] «Народн[ой] воли» с Исп[олнительным] комитетом в центре, представляют следующие типы:
1. Общереволюционные группы: а) вассальные, б) союзнические.
2. Боевые группы: а) комитетские, б) союзнические, в) временные.
# 58. При организации групп необходимо сообразоваться со следующими основными принципами:
а) группы должны принимать программу Исп[олнительного] комитета и действовать сообразно с ней;
б) нужно стремиться, чтобы: 1) группы в своей подготовительной работе до переворота следовали общему плану, намеченному Исп[олнительным] комитетом, и 2) принимали бы обязательство в момент переворота отдать свои силы в распоряжение Исп[олнительного] комитета;
в) группы должны связываться с Исп[олнительным] ком[итетом], как с общим центром;
г) каждую отдельную группу не следует допускать до такого усиления, при котором она могла бы подорвать центральное значение Исп[олнительного] комитета.
# 59. Сообразно этому, лучшим типом группы является вассальная; она состоит или из агентов 2-й степени и членов Исп[олнительного] комитета, или принимает кружковую агентуру, т. е. обязуется исполнять распоряжения Исп[олнительного] комитета в полном своем составе или представляет в распоряжение Исп[олни тельного] комитета определенную часть своих сил.
# 60. Каждая вассальная группа должна собирать около себя группы второстепенные; желательно, чтобы эти второстепенные группы также обязывались явиться на помощь Исп[олнительному] комитету в момент переворота. При невозможности формального обязательства вассальные группы должны иметь по крайней мере возможность нравственным влиянием двинуть второстепенные группы на дело, указанное Исполнительным комитетом. Формы второстепенных групп и формы их отношений и вассальной группы могут быть какие окажутся удобными и определяются ею самою.
# 61. Отдельные вассальные группы должны иметь своим центром Исп[олнительный] комитет, а между собою могут вступать в обязательные отношения лишь с согласия Исп[олнительного] комитета […]
# 63. Число членов вассальных групп не должно превышать 15 человек.
# 64. За невозможностью составления вассальной группы допускаются группы союзнические. Союзническая группа связана с Исп[олнительным] комитетом договором, условия которого могут быть самые разнообразные, но при составлении которых следует по возможности полнее осуществлять общие принципы организации групп.
# 65. Боевые комитетские группы составляют самый желательный тип боевой группы и имеют такого рода организацию:
а. Б[оевая] к[омитетская] груп[па] не может иметь более 10 человек агентов Исп[олнительного] ком[итета], посторонних лиц и обязательно [включает] одного или нескольких членов Исп[олнительного] комитета.
Примечание. Нужно стремиться, чтобы в боевой группе было больше членов и агентов, чем посторонних.
б. Б[оевая] к[омитетская] груп[па] обязательно исполняет все террористические предприятия, указанные Исп[олнительным] комитетом, и в момент политического переворота является на требование Исп[олнительного] комитета в полном своем составе.
в. Для ведения сношений с Исп[олнительным] ком[итетом] группа избирает делегата, утвержденного Исп[олнительным] комитетом.
г. Группа самостоятельна в исполнении предприятий, указ[анных] Исп[олнительным] комитетом; она может также по собственной инициативе совершать мелкие террористические предприятия в пределах инструкции, полученной от Исп[олнительного] комитета.
д. Для вступления в боевую группу от члена требуется готовность и способность к личному самопожертвованию по постановлению общ[его] собр[ания] членов группы большинством голосов.
Примечание. Подробности внутреннего распорядка групп определяются уставом, согласным с общими началами устава, утвержденного Исп[олнительным] комитетом.
е. Отдельные товарищи Б[оевой] к[омитетской] гр[уппы] с их согласия могут быть отзываемы Исп[олнительным] ком[итетом] […]
з. Б[оевые] к[омитетские] гр[уппы] не могут вступать между собою ни в какие обязательные отношения иначе, как через Исп[олнительный] комитет.
# 66. Союзнические боевые группы составляются самостоятельно и связаны с Исп[олнительным] комитетом договором, условия которого определяются по взаимному соглашению и со стороны Исп[олнительного] комитета по возможности сообразуются с общими принципами организации групп.
# 67. Временные боев[ые] гр[уппы] составляются по отдельным террор[истическим] предпр[иятиям] из членов, агентов и частных лиц. Дело ведется группами самостоятельно, причем член и агент стараются провести принцип атаманства. Исп[олнительный] ком[итет] может только: 1) прекратить предприятие за невозможностью или несвоевременностью, в первом случае решение пост[ановляет] Администр[ация] вместе с член[ами] Исп[олнительного] ком[итета], участв[ующими] в предприятии, большинств[ом] голос[ов]; 2) отозвать от групп члена или агента; 3) прикомандировать с согласия гр[уппы] нового члена; 4) должен получать от группы полный отчет о ходе дела; 5) должен оказывать гр[уппе] всякое содействие: советом, средствами и т. д.
# 68. Группы для ведения частн[ых] предпр[иятий] формируются так: один назначает одного или нескольких членов для организации дел, они выбирают себе сотоварищей из посторонних лиц или агентов, в последнем случае с согласия Исп[олнительного] ком[итета].
# 69. Исп[олнительный] ком[итет] посредством своих членов входит в сношения с отдельными лицами, обращая их на служение собственных дел и воспитывая их в духе собственн[ых] принципов.
# 70. Лучшей формой отношений к революци[онным] групп[ам] признается полное слияние, где оно возможно, или подчинение их обязат[ельным] отнош[ениям] к Исп[олнительному] ком[итету] или его учрежд[ениям].
Об агентах
# 71. Где нет групп, интересам общ[ества] должны служить отдельные лица – агенты двух наименований, смотря по важности функций и степени прибл[иженности] к Исп[олнительному] ком[итету].
# 72. Агент 1-й степени, или агент-помощник, есть личный агент члена Исп[олнительного] ком[итета], не имеет по отношению к общ[еству] никаких обязат[ельств] и не пользуется никакими правами. Агенты 1-й степени принимаются каждым членом самостоятельно с донесением об этом Админ[истрации] и не сообщая ему никаких свед[ений] о внутр[енних] делах общества.
# 73. Агент 2-й степени, или агент-исполнитель, принимается только с согласия Администрации и имеет право баллотировки в члены; взамен этого он принимает обязательства: 1) беспрекословно исполнять распоряжения Администрации; 2) пробыть на службе общ[ества] не менее года со дня принятия в агенты; 3) при выходе подчиниться условиям, поставленным Администр[ацией] для обеспечения интересов и безопасности общества.
Примечание. Для агентов 2-й степени должен быть выработан и утвержден особый устав, с которым он должен согласиться при поступлении в агенты.
# 74. От кандидата в агенты требуются:
а) согласие с программой общ[ества] и принц[ипами] организации;
б) личная благонадежность;
в) решительность;
г) полная преданность делу […]
# 76. В случае недоверия к указанным лицам агент 2-й степени имеет право письм[енного] подтвержд[ения] уполномочий новых лиц за печатью Исп[олнительного] ком[итета] и с опубликованием в органе или изд[ании] Исп[олнительного] ком[итета] отзыва (отзывом называется какой-нибудь условный для этого пароль или опублик[ованный] от имени Исп[олнительного] ком[итета], дающий несомненное доказательство подлинности распоряжения Исп[олнительного] ком[итета]). До опубликования агент 2-й степени может не исполнять приказания, но подобное недоверие может быть выражено только в очень серьезных случаях и за злоупотребление им агент немедленно исключается.
# 77. Агенту 2-й ст[епени], кроме двух лиц, сносящихся с ним как агенты 3-й ст[епени], никто из личного состава как Исп[олнительного] ком[итета], так и общ[ества] «Н[ародной] в[оли]» не должен быть известен. Такой же тайной для него должны быть и внутр[енние] дела общества.
2. М. Ф. Фроленко*
Из воспоминаний о Л.А. Тихомирове*
[…] В Распорядительную Комиссию попали Тихомиров, Александр Михайлов* и я. Мы с Михайловым были выбраны по общему желанию, как сказано у Морозова*. Остается один Тихомиров, которого многие считали вялым и непрактичным. […]
Его боязнь шпионов не раз давала пищу шуткам. Но это не имело никакого значения. На практические дела никто его и не думал посылать, для этого были другие люди; что он опасался шпионов, было даже хорошо. Он лучше, дольше сам сохранялся и не водил за собой так называемых хвостов (шпионов). Но дело, конечно, не в этом, и не за это его выбирали, а за то значение, за ту роль, какую он играл на первых порах как при создании новой организации, так и при ее действиях в дальнейшем. Его роль и значение, главным образом, вытекали из того, что это был человек начитанный, умный, с литературным талантом, умеющий хорошо, логически излагать и доказывать свои мысли, умеющий склонять и других на свою сторону. Его легко можно было бы назвать головой организации, но только не в смысле руководительства, а в смысле способности к теоретическим обоснованиям как практических начинаний, так и принципиальных положений. К этому необходимо только добавить, что в таких случаях Тихомирова всегда надо рисовать рядом с Александром Михайловым. В первое время они составляли настолько одно целое, что для не знающего их хорошо человека трудно было даже разобраться, где начинался один и кончался другой, так дружно и согласно они проводили свои предложения, свои начинания, так хорошо спевались заранее. Обыкновенно Александр Михайлов, как знающий хорошо положение вещей и обладающий недюжинным практическим умом, являлся с тем или другим предложением. Тихомиров, заранее обсудив это дело с А. Михайловым, выступал тогда на собраниях, при обсуждениях, теоретическим истолкователем этих предложений и своей логикой способствовал почти всегда тому, что предложение проходило. Таким образом, не участвуя в практических делах, Тихомиров тем не менее имел большое значение при обсуждениях этих дел, и тут он не был вял, напротив, всегда принимал горячее участие. Его выслушивали, с ним спорили, но чаще соглашались. И там, где надо было уметь говорить, Тихомирова посылали на переговоры и с посторонними. Так, он ездил в Киев, и к нему приезжали оттуда для переговоров. Немало ему пришлось повозиться и со Стефановичем*[189]. Словом, на Тихомирова смотрели как на большую мыслящую, литературную силу, и вот в этом-то и надо, по-моему, искать разгадку и того, почему выбрали Тихомирова в Комиссию, и почему потом проходили его проекты и программы предпочтительно перед проектами и программами других. Кроме того, Тихомиров, бывая чаще на людях, чаще обмениваясь с ними мыслями, лучше зная их, лучше, полнее усваивал и их мысли. Поэтому, когда являлась необходимость выразить общее мнение в виде программы, манифеста, он оказывался более точным, более полным и ярким выразителем настроения товарищей, и потому ему и отдавали предпочтение. […] За это я назвал его головой организации, и это значение Тихомиров удерживал почти до конца. […]
Но, понятно, что с появлением в Питере таких лиц, как Желябов*, Перовская*, В. Н. Фигнер*, Тихомирову пришлось делить свое значение и с ними, однако, это все-таки не дает права умалять и его значения, и я, касаясь других, хотел только выяснить свой взгляд на него одного. Мне кажется, что для исторической оценки его личности в данный момент необходимо было выяснить его действительную роль, которую он играл в большей или меньшей степени в известное время, не касаясь того, что стало с ним после.
3. В. И. Иохельсон*
Из воспоминаний об А.И. Зунделевиче*
Тут я хочу […] остановиться на человеке, который был мне одновременно товарищем и учителем, роль которого в движении и личные достоинства которого недостаточно оценены. Я говорю об Ароне Исаковиче Зунделевиче. […]
В последний раз перед своим арестом Зунделевич приехал из-за границы в конце сентября или начале октября 1879 г. и привез принадлежности для устройства новой типографии. […] Личные потребности Зунделевича были весьма скромны. Он никогда не заботился об удобствах для себя. С другой стороны, он не только не был ригористом и снисходительно относился к невинным слабостям других, но и сам приносил «гостинцы» и старался доставлять товарищам удовольствия, которыми сам не пользовался. Так, приехав в Петербург, он обыкновенно не устраивался в своей комнате или квартире, а ночевал там, где его заставали дела, и ел, что попадалось или оставалось от других. Он часто ночевал у меня после своего приезда из-за границы. Тогда я познакомился с его личными взглядами на новую форму революционной деятельности.
Из воспоминаний Н. А. Морозова* мы знаем, как он понимал свои теоретические разногласия с Тихомировым. Но ни у Морозова, ни у других писавших о «Народной Воле», я не встречал упоминаний об особых взглядах, которые развивал Зунделевич на редакционных совещаниях. А между тем то, что я слышал об этом от самого Зунделевича, представляет большой интерес. Зунделевич не только был незаменим для партии в области чисто практических функций, но он был также теоретическим воодушевителем, хотя его нельзя считать ни оратором, ни писателем. Но то, что он высказывал, всегда было ясно и оригинально. Так, например, он не стеснялся говорить о попытке освободить Войнаральского*, организованной в его отсутствии из Петербурга, как о донкихотском предприятии, лишь случайно ограничившемся одной жертвой. […] Зунделевич был против вооруженного сопротивления при аресте в смысле либерального принципа защиты личности и жилища от насилий полиции. Он допускал его только тогда, когда арест и без того должен был вырвать борца из рядов революции. Он вообще не носил с собою оружия. […]
Зунделевич мне раз прочел свою программу, предложенную им при обсуждении декларации редакции Народной Воли. Я не могу передать подробностей, но общий смысл его плана сохранился у меня в памяти. Многочисленные попытки деятельности в народе и организации городских рабочих дали в результате одни жертвы. Только небольшая группа народников еще продолжала теоретически отрицать необходимость политической борьбы, хотя практически им постоянно приходилось бороться с агентами правительства. Но большинство революционеров пришло к убеждению, что прежде всего необходимо свергнуть абсолютизм. К этому выводу пришли люди различных фракций. Вот почему в образовании Народной Воли приняли участие элементы, которые раньше не уживались вместе. Тут были народники-пропагандисты, народники-бунтари[190], бланкисты[191], т. е. ткачевцы и др. Все желали политической свободы, но различно понимали средства к ее достижению. Большинство, однако, еще основывалось на вере в социалистические инстинкты народной массы и Народную Волю понимали как «народное желание», которому надо было дать обнаружиться устранением гнета самодержавия. Тихомиров, как я его тогда понимал, был выразителем этого направления. Я помню, как он однажды говорил в конспиративной квартире, которую я впоследствии занимал, что он пойдет революционным путем только до передачи власти народу, а потом он, подобно Цинциннату[192], будет мирно сажать капусту. Н. А. Морозов смотрел на политический террор как на современную форму революции. При этом он отрицательно относился к централистической организации террора, мешающей повсеместному росту этой формы революции. М. Н. Оловенникову[193]можно рассматривать как представительницу ткачевцев в Народной Воле. Она принадлежала раньше к кружку ткачевцев-орловцев[194], к которому примыкала также Сергеева*, жена Тихомирова. Заговорщицкий элемент в программу Народной Воли, мне кажется, вошел под влиянием этой группы. Военный заговор понимался этой группой в смысле захвата власти для целей декретирования нового строя. Раз, я помню, М. Н. Оловенникова доказывала, что сто решительных офицеров, при условии нахождения среди них начальника дворцового караула, могли бы арестовать царскую семью и захватить в свои руки власть. Более реальными политиками, смотревшими на террор как на средство завоевания конституционных прав, необходимых для работы в народе, были южане – Желябов и Колоткевич*. Народная Воля понималась ими как «народная свобода». Зунделевич тоже смотрел на террористическую борьбу как на борьбу за политическую свободу, но он несколько иначе ее комментировал. Зунделевич тогда уже был сторонником немецкой социал-демократии. Я бы сказал, что из русских революционеров это был первый социал-демократ. Но он не был слепым поклонником немецкого социализма. Он вполне признавал парламентарную деятельность социал-демократических депутатов, которую отрицали русские революционеры, в особенности бакунинского толка, но когда легальная политическая борьба невозможна, тогда необходима революционная борьба с правительством. Он, правда, допускал несколько особый от западной Европы путь развития России, но социальный строй, говорил он, нельзя изменить в 24 часа. Необходима организация и развитие народных масс, а для этого нужна свобода совести, собраний и слова, печатного и устного, и эту свободу можно добыть при помощи террористической борьбы. Зунделевич шел еще дальше. Он говорил, что если б учредительное собрание санкционировало царизм с его бесправием, то идейное меньшинство вправе было бы вести революционную борьбу против воли большинства. Он был против насилия меньшинства над большинством по рецепту Бланки* и Ткачева*, но стоял также за право меньшинства бороться с насилием большинства над совестью и словом.
4. Н. А. Морозов*
Письмо Н.А. Морозова В.Н. Фигнер* (1880 г.)
Дорогой друг.
Сейчас получил твое письмо и, по правде сказать, был очень удивлен и огорчен им. Ты упрекаешь меня в том, что мы поехали сюда, когда были нужны для дела. Но дело в том, что это не так, и у меня были все данные для противоположного заключения. Чем я мог бы быть вам полезен? Первое – литературой. Но я писал к каждому номеру «Народной Воли» целые вороха статей, и из них с грехом пополам кое-как прошла только одна – «По поводу казней» (№ 2); все остальные были признаны Львом[195] негодными, а я никогда не позволял себе настаивать на своем, это была бы безобразная конкуренция. Так как здесь Сергей[196] и некоторые другие эти статьи очень хвалят (я уже написал кое-что в том же духе, как в России), а ваши ругали, то я не имею данных сказать утвердительно, были ли мои статьи забракованы по их плохости или по чему другому. Уезжая, я думал, что они забракованы по их бесталантливости, теперь думаю, что единственно потому, что все они стояли на точке зрения партии и не задавались целью соединять воедино несоединимые и никуда негодные протестующие элемент[ы] общ[ества]. Одним словом, в вашу литературу я оказался не годен; Дворник[197] предлагал мне бросить писать принципиальные статьи и употребить себя на хронику и тому подобное. Но это может делать и первый попавшийся встречный. Написать, что такими арестован такой-то, такой-то и такой-то, или поправить корреспонденцию – нет большой хитрости, и содержать при редакции для этого лишнего человека даже убыточно.
Разойдясь с редакционной организацией, я не думал выходить из общества, и мы с Ольгой[198] предлагали отправить нас на юг для занятий с молодежью. Дворник и Андрей[199] нам на это ответили, что мы не можем быть отправлены для этого, потому что представителями партии мы быть не можем, ибо расходимся с ней во взглядах и стали бы вредно влиять на молодежь, воспитывая ее в духе своих личных мнений. Затем, когда отношения уже были близки к разрыву, Мих[айло][200] явился и предложил решение Комитета – Ольге ехать на юг, а мне как крайнему террористу остаться и взять специальностью резание печатей (говорят, на случай моего отказа мне позволено было ехать на юг, но так как я в тот день не дал решительного ответа, то Мих[айло] и не передал мне этого, вероятно, оставляя его, по поручению товарищей, в запасе на крайний случай моего отказа). Печатей я много нарезать не мог бы, потому что от них у меня страшно болят глаза. О позволении ехать на юг я не мог и мечтать, слышав о вредном моем влиянии на молодежь. Выйти из компании и одному испробовать (?) какой-нибудь факт – глупо, ибо, по моему мнению, нужен не факт, а система фактов. Итак, мне оставалось ехать сюда, где у меня есть друг Сергей, и вместе с ним попробовать предпринять что-нибудь в своем духе. В Сергее я не ошибся, предпр[иятия], кот[орые] я хотел сделать для того, чтобы ворот. [возвратиться? – В. Ф.] от Учредительного Собрания к соц. истор. 74 г., встретили сочувствие Чайковского*. Сергей и пр. оказали помощь, будет скоро даже возможность издавать журнал и перевод [перевоз. – В. Ф.] его.
Одним словом, дело не в «усталости», как ты думаешь, а в том, что таким образом я думаю принести больше пользы делу, чем вырезывание печатей в Петербурге.
Затем, ты говоришь «товарищ», то товарищество с центр[ализмом] не уживается, я сам когда-то увлекался идеей централизма, но, увидя грустные последствия, прямо заявил свою ошибку. Централизм – это чиновничество, а не товарищество. Если бы еще у меня были одни взгляды с центром, то как-нибудь дело сошло бы, но раз взгляды разошлись – то ничего и не осталось, что связывало бы с компанией, ни идеи, ни товарищества – и нитка порвалась.
И представь себе, чуть только я стал свободным человеком, как мои бывшие сочинов[ники] стали мне ужасно дороги, вся прежняя горячая привязанность, которую я питал к Льву, Дворнику и другим, вернулась, и вместе с возвращением энергии исчезло все.
5. По страницам «Народной Воли»[201]
Передовая статья
Петербург, 20 сентября 1879 г.
Delenda est Carthago![202]
Нам приходится переживать исторический момент крайне тяжелый, но вместе с тем крайне интересный по своим вероятным последствиям. По меткому выражению одного из наших публицистов – это момент ликвидации русских общественных направлений и симпатий. […]
Правительство является к этому расчету, напрашивается, так сказать, на него, с самым бесцеремонным и циничным разоблачением самого себя, своих принципов, своей неспособности служить России. Оно откровенно заявляет, что в России его никто не уважает, не ценит, не считает полезным, что суд – не только присяжных, но даже вообще сколько-нибудь независимый, честный – не будет защищать его; что охранять порядок даже против ничтожной, по словам правительства, группы революционеров оно, по причине всеобщего несочувствия, не может иначе, как приставивши по городовому к каждому обывателю; что всякая мысль, выраженная свободно, и всякое слово, сказанное искренне, будет непременно против него; что ввиду всего этого оно может держаться только полным подавлением мысли, общественной жизни, уничтожением всех органов проявления народной воли и террором. Осуществляя систему, приноровленную к подобной миссии, правительство отрицает право народа на землю, право городов и земств независимо вести свои дела, право какого бы то ни было слоя населения на участие в государственном управлении. […]
Такой исторический момент, когда весь существующий порядок, с правительством во главе, открыто заявляет свою полную несолидарность с интересами какой бы то ни было части населения, является для правительства роковым моментом, а для всех оппозиционных партий – поверочным испытанием их политической зрелости, их практичности, их способности служить родной стране. Ибо чем изолированнее правительство, чем менее видимой связи между его деятельностью и интересами народа, тем сильнее возбуждается общественная мысль, тем популярнее становится идея о необходимости переворота. Всякая масса инертна и труслива, она больше всего дорожит спокойствием, и нужно много усилий со стороны правительства, чтобы она перестала предпочитать самое плохое, но уже привычное настоящее – неизвестному и рискованному будущему. А потому каждая оппозиционная партия должна дорожить моментом, когда неспособное правительство собственноручно рвет последнюю связь свою со всеми классами населения; когда исправник, производя возмутительный, по его мнению, арест, говорит: «Нет, непременно нужна конституция!», когда сельский староста кричит, что он недоволен циркуляром Макова*, когда сам Гурко*, отпуская на поруки влиятельного либерала, говорит: «ах, возьмите, пожалуйста его, этот арест был такой ужасной глупостью!» Такое время – особенный подарок судьбы и тупости правительства, и если партия не сумеет сделаться популярною теперь, то она не будет ею никогда. […] Политические иллюзии губят народы, они же губят и партии. Почему, например, крестьянину кажется, что стоит только дойти с челобитной до «батюшки-царя» – и все будет уважено и улажено? Почему г. Кошелев* думает, что стоит только созвать депутатов от земств на совещательный собор, – и все пойдет как по маслу? Потому что оба живут иллюзией, а не выведенной из реальных фактов идеей. И когда действительная жизнь в лице Его Императорского Величества Государя Всероссийского сталкивается с иллюзией «царя-батюшки», заступника крестьянского, несчастный ходок-мужик отправляется, куда Макар телят не гонял. Такая же история повторилась бы, конечно, и с Земским Собором Кошелева, повторится и со всякой политической иллюзией, будь она самая наирадикальнейшая. А между тем нельзя не признать, к сожалению, что склонность к политической иллюзии – отличительная черта всех наших русских общественных направлений. Разве не напоминает, например, крестьянина-ходока наш пропагандист 74 года? Лишь бы ему только дойти до мужика, лишь бы не помешали добраться до него, а там – все будет прекрасно; нужно только сказать мужику, а он уже все рассудит и сделает. Результаты получаются совершенно одинаковые: мужик так же жестоко обманывает розовые надежды пропагандиста, как обманывает самого мужика царь-батюшка. […]
Самый розовый идеал не только бесполезен, но вреден, если он по своей неосуществимости не может воплотиться в жизни сам, а между тем отвлекает силы и работу от менее грандиозных, но возможных улучшений в жизни. Пропаганда идеально полезных способов действия на практике может быть крайне вредна, если они в настоящее время совершенно немыслимы, а между тем, именно благодаря своей идеальности отрицают те способы действия, без приложения которых невозможно устранение самых первых препятствий с народного пути. […]
Нам кажется, что одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают внимание наше от этого важного вопроса. А между тем именно у нас, в России, особенно не следовало бы его игнорировать. Наше государство – совсем не то, что государство европейское. Наше правительство не комиссия уполномоченных от господствующих классов, как в Европе, а есть самостоятельная, для самой себя существующая организация, иерархическая, дисциплинированная ассоциация, которая держала бы народ в экономическом и политическом рабстве, даже в том случае, если бы у нас не существовало никаких эксплуататорских классов. Наше государство владеет, как частный собственник, половиной русской территории; большая половина крестьян – арендаторы его земель; по духу нашего государства все население существует главным образом для него. Государственные повинности поглощают весь труд населения и – характерная черта – даже в карманы наших биржевиков и железнодорожников крестьянские гроши стекаются через государственное казначейство. Создавая и поддерживая всякую эксплуатацию, сжимая всю страну в своих железных когтях, подавляя всякую жизнь, мысль и инициативу – наше государство представляет что-то вроде тех сказочных чудовищ, которых умилостивляли человеческими жертвами и для борьбы с которыми нужно было особенное вмешательство небесных сил. История русской мысли не может указать почти ни одного человека, служившего развитию России и не считавшегося в свое время государственным преступником. Всегда и везде наше правительство считало надежной опорой себе только подлеца, дурака и грабителя, а всякий проблеск ума, совести и таланта считало признаком чего-то себе враждебного. […]
Этого факта – русское государство, русское правительство, со всеми его специфическими свойствами, со всеми последствиями его значения и деятельности – не может не принять во внимание революционная партия, если хочет стоять в уровень с требованиями истории. Можно указывать на то, что непосредственное место деятельности партии – народ, что не путем политических реформ она осуществит его требования. Все это так, но ведь непосредственной целью операций русской армии был Константинополь, а приходилось, однако, чуть не полгода стоять под Плевной, потому что, не взявши Плевны, нельзя было двинуться за Балканы, нельзя было оставлять у себя в тылу армию, способную отрезать русским все сообщения[203]. Правительство объявляет нам войну; хотим мы этого или не хотим – оно нас будет бить. Мы, конечно, можем не защищаться, но от этого, кажется, никто еще никогда не выигрывал. Наш прямой расчет – перейти в наступление и сбросить с своего пути это докучливое препятствие, не дающее нам действовать, ежедневно выхватывающее лучших деятелей из наших рядов и опутывающее нас целой сетью шпионов, доносов, мелочных придирок, в бесплодной борьбе с которыми потребляется бесполезно 99/100 наших сил. […]
Так или иначе – современная правительственная система доживает свои последние дни. Если не найдется никого, кто добил бы ее, она умрет и сама естественной смертью. Но для нашей партии существенно важно, чтобы новый порядок, имеющий возникнуть на развалинах старого, был сообразен с интересами народа и самой партии. Было бы непростительною ошибкой допустить, чтобы новый будущий государственный строй оставался вне народного воздействия, чтобы он, освобождая другие классы населения и открывая возможность действия другим партиям, оставлял при старых условиях массу народа и социалистическую партию. Тот или другой исход теперь в руках у нас самих. Возьмем ли мы на себя инициативу противоправительственного похода и политического переворота – или будем по-старому игнорировать политическую деятельность, тратя все силы на то, чтобы биться около народа, как рыба об лед? Вот в чем вопрос. В первом случае – мы будем, несомненно, иметь в движении свою долю влияния и, если не достигнем полного освобождения народа, то по крайней мере добьемся признания верховной власти его, дадим ему влияние на весь существующий порядок вещей, санкционируем существование доброжелательных народу направлений, добьемся того, что служение народу не будет синонимом государственного преступления. Во втором случае мы, несомненно, очутимся в положении еще более тяжелом, чем теперь, потому что новое государство, конечно, будет сильнее современного, будет иметь более не только материальной силы, но, что всего важнее, силы нравственной, и бороться с ним будет действительно трудно. Допустивши совершение политического переворота без своего воздействия, наша партия осудит себя, может быть, на целые столетия тяжелой подготовительной работы. […]
Политическая борьба, к которой нас неудержимо приводят все условия русской жизни, вопреки всем предвзятым теориям, была бы еще более популярна, если бы у нас не существовало ходячего предрассудка, что будто бы участвуя в ней, мы загребаем своими руками жар для других, что результатами победы воспользуется не народ и не социалисты. Мы думаем совершенно наоборот. Именно устранившись от политической деятельности, мы загребаем жар для других, именно устранившись от политической борьбы, мы подготовляем победу для враждебных народу элементов. […]
Но предрассудки рушатся под давлением фактов, и живая партия действия не может долго оставаться во власти книжной теории. Мы уверены, что уже наступает время, когда социалистическая партия встанет против правительственной системы не случайно, а систематически, настойчиво и постоянно, и разрушая мертвящую и все подавляющую государственную машину, обеспечит народу исполнение его важнейших требований и возможность дальнейшего свободного развития его мысли, его идеалов, его форм общежития.
Delenda est Carthago!..
Письмо С. Я. Виттенберга к товарищам накануне казни (10 августа 1879 г.)
Мои друзья!
Мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью, но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и стойкость моих убеждений: вспомните, что самым высшим примером человеколюбия и самопожертвования был, без сомнения, Спаситель; однако и он молился: «и да минует меня чаша сия». Следовательно, как могу и я не молиться о том же? Тем не менее и я, подобно ему, говорю себе: «если иначе нельзя, если для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший не возможен иначе, как только перешагнувши через наши трупы, то пусть наша кровь проливается, пусть она падет искуплением в пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро, – это моя вера!» Тут опять вспоминаю слова Спасителя: «истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царствие небесное», – я в этом убежден, как убежден в том, что земля движется. И когда я взойду на эшафот и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: «и все-таки она движется, и никому в мире не остановить ее движения!»
Р. S. Специальное послание к***
Если ты придаешь какое-либо значение моей воле, если считаешь священным мое последнее желание, то оставь всякую мысль о мести: «прости им, не знают бо, что творят». Это также знамение времени: ум их помутился, они видят, что скоро настанет другое время, и не знают, как отвратить его. Еще раз прошу тебя, оставь всякую мысль о мести!
Речь М. П. Овчинникова[204] в Киевском военно-окружном суде (7 июля 1879 г.)
Овчинников: Гг. судьи! Много народу погибло в России в течение последних лет – и по суду, и без суда! И народ все различный: разных полов, разных возрастов, разных званий и состояний, от профессора до гимназиста, от ученого до еле грамотного, от князя до рабочего, крестьянина. Но, несмотря на многочисленность этих жертв, теперь, гг. судьи, перед вами первый пример в своем роде. Гг. прокуроры, желая опозорить, унизить русских революционеров-социалистов, ни перед чем не останавливаются и с особенной любовью набрасываются на те случаи, где, по их мнению, можно бросить камень в прошлое социалиста, где для них представляется хоть малейшая возможность представить в черном виде нравственный облик подсудимого. […]
Да, я вовсе не скрываю, что я был избалованным, испорченным мальчишкой; но что я был таким – виновата та среда, в которую меня бросили. Будучи 12-летним мальчиком, я за то, что обругал околоточного и какого-то господина, которые заподозрили меня в неблаговидном поступке, по решению Палаты попал на 7 дней в тюрьму. От природы был я очень впечатлительный; понятно, думаю, как могла отразиться на моей нравственности тюремная атмосфера. Когда в 1878 г. я опять попал в тюрьму в качестве подсудимого, то обратил на себя внимание одного из содержавшихся тогда политических арестантов. Частые беседы с ним открыли мне новый, неведомый доселе мир, открыли всю пошлость моей прошлой жизни; под его влиянием я переродился и сделался самым ревностным приверженцем социализма. Прежде я пренебрегал нравственностью, был эгоистичен, готов был принесть все в жертву своей личной выгоде; теперь я решил посвятить всю жизнь на служение правде и народному делу, отречься от всяких личных выгод, все личное пожертвовать этому делу. Счастье и благо народное, торжество света и правды – вот теперь единственная цель моей жизни. Да, гг. судьи! я уже не тот Овчинников, каким был, когда мне было 15 лет; между моим прошлым и настоящим нет ничего общего. Если прежняя моя жизнь оставила по себе след, так это именно то озлобление, какое я чувствую к правительству за унижения, каким оно подвергало в детстве; озлобление тем более сильное, что я теперь прекрасно сознаю, что меньше всего ответственность за мои поступки в детстве ложится на меня лично. […]
Правительство, или вернее тот порядок, который это правительство охраняет и защищает, втоптало меня в грязь, сделало все, чтобы усилить те недостатки, которые во мне уже были. Кто же меня вытащил из этой грязи? Под влиянием чего я переродился нравственно, обновился духовно? Под влиянием идей социально-революционной партии! Разве это не доказывает святости и чистоты этой идеи? Разве вы не замечаете в этой идее почти чудотворной силы, которой равна разве сила апостольской проповеди, перерождавшая также людей без различия званий и состояний, и под влиянием которой самые закоренелые преступники шли на смерть во имя великой идеи любви и братства.
Гг. судьи! Все это я говорил не затем, чтобы оправдываться; я только хотел слегка показать силу той идеи, которую вы хотите искоренить, истребляя ее последователей. Судите, осуждайте! Теперь у вас сила; но знайте, что это ни к чему не поведет! […]
Хроника преследований[205]
Здесь ветер не дунет живящей струей
И солнечный луч не проглянет,
И все, что поднимется к жизни порой,
Мгновенно здесь гибнет и вянет.
КИЕВ
Не успело еще изгладиться в Киеве зловещее впечатление казни Осинского*, Брандтнера* и Антонова*, как русские палачи поспешили обагрить эшафот кровью трех новых мучеников. 14 июля назначена была казнь Осипа Федорова[206], Горского* и Бильчанского*. Рано утром во двор тюремного замка въехала колесница, на которой должны были везти осужденных на место казни. Все в тюрьме в эту ночь не спали; из решетчатых окон выглядывали бледные и грустные лица заключенных, там и сям слышался прерывистый разговор – это заключенные обращались с последним приветом, с последним словом любви к осужденным товарищам. Минута была мрачная и торжественная, сердца остающихся сжимались мучительной тоскою, а осужденные были бодры, почти веселы и старались утешить своих друзей. Но вот послышался стук отпираемых замков, все стихло в немом ожидании. Осужденных вывели на двор и поспешно усадили в колесницу, привязав им на гpудь по большой черной доске, на которой белыми буквами было написано: «государственный преступник». Когда окончилась эта церемония и колесница тронулась к воротам замка, осужденные крикнули товарищам: «Прощайте, друзья, не горюйте; пусть наша смерть будет залогом лучшего будущего для вас!» «Прощайте, прощайте!» – раздались в ответ голоса из тюрьмы, в которых слышались подавленные рыдания. Дорогой от тюрьмы до места казни Федоров и Бильчанский обратились с речью к народу, в которой объясняли, что казнят их не за преступления, а за то, что они любили народ и боролись за него. Едва прозвучал голос осужденных, как Гюббенет[207] приказал бить в барабан, а казаки старались раздвинуть толпу, громадною массою теснившуюся вокруг колесницы. Однако барабанщику не удалось заглушить громкие голоса говоривших; видно, и у него не легко было на душе: ударит раз, другой – и смолкнет, не будучи в силах продолжать. Заметив это, барабанщика заменили горнистом, но и это не много поправило дело. Так, медленно подвигаясь, колесница доехала до места казни, где посреди громадной площади, запруженной народом, возвышались три виселицы. Твердыми шагами взошли осужденные по ступеням эшафота, и, когда палач готовился набросить им на головы белые капюшоны, Бильчанский, подбросив вверх свою шапку, вскричал: «Да здравствует революция, да здравствует бедный народ!» и эхо громко повторило его возглас по всем концам площади. […]
ОДЕССА
С приездом в Одессу генерал-губернатора Тотлебена* немедленно начались так называемые «мероприятия», первой жертвой которых явилась одесская пресса. Во всех редакциях были произведены обыски, обязали их уведомлять полицию об именах и занятиях их сотрудников, а также и об образе жизни их до вступления в редакцию. Одновременно с этим начался ряд арестов и административных высылок. Число лиц, высланных из Одессы, доходит до 60. […]
Вот еще факт, вполне дорисовывающий картину. Некто Сомов*, недавно приехавший из Курска в Одессу, подвергся почему-то самому докучливому полицейскому надзору: шпионы буквально ходили за ним по пятам, и вот однажды, когда он гулял по приморскому бульвару, где по вечерам обыкновенно так много народу, что в толпе очень легко скрыться, шпионы, боясь потерять его, кликнули жандармов и велели арестовать его. Жандармы предложили Сомову следовать за ними, но тот отказался идти добровольно и, возмущенный подобной наглостью, обратился к публике с речью, в которой указывал ей на безысходность положения всякого русского гражданина при современной разнузданности полицейских властей. Едва он успел сказать это, как на него накинулись жандармы и, осыпая всевозможными оскорблениями, потащили с собой; когда, наконец, он был привезен в тюремный замок, то тело его было покрыто синяками, а одежда буквально изорвана в клочки; там, избитого, полуживого, втолкнули его в грязную каморку, где не было даже тюфяка, чтобы лечь. Нервное потрясение, испытанное им после всех перенесенных оскорблений, было так сильно, что он в ту же ночь решился покончить с жизнью. Не имея под рукой никаких более удобных средств к исполнению своего намерения, он сжег себя при помощи тюремной керосиновой лампы.
Как ни ужасна картина этой смерти, но еще более потрясающее впечатление производит казнь трех новых жертв русского деспотизма, публично совершенная в Одессе 10 августа. Не в первый раз видим мы, с какой геройской твердостью умирают наши товарищи, но фигура Лизогуба* носит на себе какую-то особенную печать нравственного величия. Какая сила самоотвержения, какая глубокая вера сквозит в этой безмятежной улыбке, которая озаряет его лицо во все время пути к месту казни, и сколько теплой любви слышится в его последних словах утешения, обращенных к товарищам, сидевшим рядом с ним на позорной колеснице! […] Давно уже человечество не видало подобного. Картина последних казней невольно переносит наше воображение в эпоху первых христианских мучеников, и недаром Лизогуб, Чубаров* и Давиденко*, отказавшись от последних напутствий священника, взяли все-таки из его рук крест и поцеловали его, как символ, воплощающий в себе страдание человека за идею…
ХАРЬКОВ
…Приведу несколько сведений о житье-бытье наших товарищей, сидящих в центральной харьковской тюрьме. Положение их и без того уже тяжелое, с каждым днем становится все хуже и хуже. Все помыслы начальства обращены на то, как бы поскорее домучить этих страдальцев, и без того уже стоящих одной ногой в гробу. Их все еще продолжают держать в кандалах, хотя обязательный срок испытания для многих из них давно уже кончился; насильно бреют им головы и не позволяют даже носить обувь, опасаясь, чтобы пол не испортился от ходьбы. Спать заставляют их на голых досках и, несмотря ни на какой холод, не дают одеял, так что нередко вместо сна беднягам приходится всю ночь бегать по камере в тщетной надежде сколько-нибудь согреть свои коченеющие члены. Гулять их выводят поодиночке, а потому очень ненадолго. Необразованный и грубый смотритель старается об одном – как бы дать почувствовать заключенным свою власть, и оскорбления одно за другим сыплются на их беззащитные головы; неудивительно поэтому, что из 8 заключенных, сидевших до последнего времени в Печенежской тюрьме, двое умерло и двое сошло с ума. […]
ПЕТЕРБУРГ
[…] Несколько времени тому назад один студент, выходя из дому, захватил с собой № «Нового Времени», чтобы отослать его по почте своему товарищу. Едва он протянул газету к почтовому ящику, как какая-то неведомая рука выхватывает ее. В изумлении обернувшись, студент видит подкравшегося городового, преспокойно рассматривающего его газету.
– А! «Новое Время»! – с покойно говорит блюститель порядка, – это ничего… и возвращает газету.
Студент, удивленный таким нахальством, вздумал протестовать, но городовой заявил, что он это делает по приказанию своего непосредственного начальства, частного пристава, поручившего ему наблюдать за ящиками; студент волей-неволей должен был удовлетвориться этим объяснением, зная, что начальник далеко превосходит в этом отношении своего подчиненного. […]
РЕДАКЦИЯ «Народной Воли» просит всех, кто знает какие-либо факты или обстоятельства из жизни казненных в настоящем году, прислать эти сведения ей в возможно скором времени для составления биографий. Собирать и доставлять эти сведения, как бы мелочны они ни казались, составляет нравственный долг всякого, кому дорога память наших первых мучеников за народ и свободу.
Объявление об издании газеты «Черный передел»[208]
От редакции. С тех пор, как приостановилось издание «Земли и Воли», положение дел социально-революционной партии в России усложнилось весьма значительно. Усилившийся до небывалых размеров правительственный гнет естественно должен был вызвать новую дифференциацию в деятельности революционеров и даже, до некоторой степени, во взглядах их на практические задачи партии. Как бы ни казались незначительными различия между взглядами революционных фракций, каждая из них должна обеспечить себе возможность излагать свои взгляды и обсуждать потребности партии в печати. Наше издание будет выразителем мнений одной из таких фракций. Мы думаем, что его направление достаточно определится, если мы заявим полную солидарность со взглядами, выраженными в передовых статьях 1–5 №№ «Земли и Воли». Дальнейшее развитие этих взглядов, определение задач партии в народе и предостережение ее от излишнего увлечения задачами чисто политического характера, могущего отвлечь партию от единственно возможного для нее пути – агитации на почве требований народа, выражаемых лозунгом «Земля и Воля», – будет составлять нашу задачу.
Мы считаем в числе сотрудников Плеханова*, Аксельрода*, Стефановича*, Дейча* и надеемся, что Кропоткин* и некоторые из коммунаров тоже не откажут нам в своем литературном содействии.
Политические письма социалиста
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Привет вам, братья!
Привет вам с родины Руссо* и во имя Руссо, чье широкое сердце умело ненавидеть и политическое, и экономическое рабство, чей широкий ум охватывал и принцип политической свободы, и принцип социализма, Земли и Воли.
Жадно и скорбно следил я за всем, что делается в измученной родной стране. Вами я любовался. Но – простите, дело прошлое, – подчас много укоризны слал вам мысленно.
Если бы царь-освободитель, Александр Милостивый[209], обладал юмористическим талантом царя-мучителя, Ивана Грозного, он рассылал бы по монастырям синодики не короче тех, в которых Иван поминал «невинных страдальцев»[210]. Александр Милостивый никого на кол не сажает, в реках не топит и собственных царственных рук не обагряет кровью верноподданных баранов. Но в три века бараны переродились. Где прирожденные холопы XVI века, певшие, сидя на колу, хвалу царю-мучителю? Их нет даже в III Отделении собственной его величества канцелярии. Где всеобщая вера в божественный источник самодержавной власти? На кончике льстивого языка московского митрополита. Нынешнего русского верноподданного нельзя посадить на кол или изжарить на сковороде. Его можно, с соблюдением юридических приличий, повесить, сгноить в центральной тюрьме; без всяких приличий, сослать в Мезень или Якутск. Но главная разница не в формах гонения, а в том, как оно принимается гонимыми. Булавочный укол в наше время чувствительнее раны от железного посоха Ивана Грозного. Покорное благоговение растерялось в течение трех веков; оно заменилось озлоблением. Времена Грозного напоминает только бесстрашие жертв: покорно-бесстрашно садился холоп XVI века на кол, озлобленно-бесстрашно идет русский социалист в тюрьму, на каторгу, на виселицу. Я даже не ставлю вам этого в большую заслугу. Когда обух реакции висит над головами всех и каждого, когда ни один действительный статский советник не может поручиться за свой завтрашний день, страх пожирает сам себя, и вам, закаленным врагам правительства, трепетать не приходится. Вы знаете, что, замучив христианского бога, римские жандармы помогли распространению христианства. Действительный статский советник не имеет этого утешения.
Вы не боитесь тюрьмы, каторги, виселицы. Но вы боитесь собственной мысли, хотя, кажется, следует употребить прошедшее время: боялись.
Изучая новейшую историю, вы узнали, что Великая Революция не привела Европу в обетованную землю братства, равенства и свободы[211], что конституционный режим, вручая власть буржуазии, предоставляет ей, под покровом формальной политической свободы, экономическую власть над народом. Этот горестный результат европейской истории вселил в вас недоверие к принципу политической свободы. Я, русский, переболевший всеми русскими болезнями и здесь, на свободной республиканской почве, воочию наблюдающий ход политической и экономической борьбы, знаю цену вашему недоверию. Да, вы правы. Конституционный режим не решает тяжбы труда с капиталом, не устраняет вековой несправедливости присвоения чужого труда, напротив, облегчает ее дальнейший рост. Но вы глубоко неправы, когда отказываетесь от политической борьбы. Из живых людей, страстно отдающихся своей идее, вы обращаетесь в сухих доктринеров, в книжников, упрямо затвердивших теоретический вывод, которому противоречит вся практика.
Вы боитесь конституционного режима в будущем, потому что он принесет с собой ненавистное иго буржуазии. Оглянитесь: это иго уже лежит над Россией в царствование благочестивейшего, самодержавнейшего императора божьей милостью. У русского гербового орла две головы, два жадных клюва. Один рвет тело русского народа с династически-военно-полицейскими целями для расширения и содержания в повиновении окраин и для сохранения декорума деспотической власти. Вы не довольно ненавидите этот беспощадный, безумный «железный нос» и не довольно любите терзаемый им русский народ, если отказываетесь от политической борьбы. Вы живете теорией и будущим, когда практика и настоящее ужасны! Но вы и в теории ошибаетесь: у гербового орла два хищные клюва, они связаны единством ненасытного желудка.
Александр II не даст конституции; ее можно только вырвать у него. Он с упрямством слепца хочет умереть самодержавным царем, ревниво оберегая декорум деспотической власти от жалких проблесков оппозиции в земстве, в литературе, в суде. Но это – его личное дело. В государственном же смысле самодержавие на Руси, кроме военно-полицейской действительности, есть уже давно только блестящий миф, живущий лишь кое-где в незлобивом сердце крестьянина. Россия только покрыта горностаевой царской порфирой, под которой происходит кипучая работа набивания бездонных приватных карманов жадными приватными руками. Сорвите эту когда-то пышную, а теперь изъеденную молью порфиру, и вы найдете вполне готовую деятельную буржуазию. Она не отлилась в самостоятельные политические формы, она прячется в складках царской порфиры, но только потому, что ей так удобнее исполнять свою историческую миссию расхищения народного достояния и присвоения народного труда. Великому князю Константину* нужен самодержавный царь, чтобы за его спиной обделывать свои приватные воровские дела. Министру Валуеву нужен самодержавный царь, чтобы из-под его руки расхищать государственные имущества. Деревенскому кулаку нужна эманация самодержавного царя – самодержавный исправник, чтобы закрепощать голытьбу. Фабриканту нужна такая же эманация – самодержавный полицмейстер, чтобы перепороть стакнувшихся рабочих. Европейской буржуазии самодержавие – помеха, нашей буржуазии оно – опора. В Европе политическая свобода была провозглашена уже после того, как сложилось крепкое, организованное, умственно и материально сильное третье сословие. В этом горе Европы и урок нам. У нас политическая свобода должна быть провозглашена прежде, чем буржуазия настолько сплотится и окрепнет, чтобы не нуждаться в самодержавном царе и его эманациях. […]
Люди революции рассчитывают на народное восстание. Это дело веры. Я не имею ее. Но, становясь на точку верующих, я спрашиваю: когда народное восстание вероятнее? Тогда ли, когда на вершине политического строя сидит далекий, полумифический царь, в которого темный народ, по преданию, еще верит, или тогда, когда страною правят выборные люди, обыкновенные люди, без всякого мистического ореола?
Не политическая свобода ответственна за социальную болезнь Европы, а система приватного хищничества. До известного времени эта система не только не нуждается в политической свободе, но, напротив, находит себе лучшую поддержку в иерархической эманации самодержавия. В таком положении находится Россия. Живите же настоящим, боритесь с живым врагом! Он не щадит вас, за что же вы будете систематически щадить его?
Вы не боитесь тюрьмы и каторги. Вы боитесь собственной мысли…
Но я уже оговорился, что следует, кажется, употребить прошедшее время: боялись. Получив «Народную Волю», я тотчас же взялся за перо, чтобы послать вам горячий привет с родины Руссо и во имя Руссо. Но ваш поздний выход на настоящую дорогу и все мои наблюдения убеждают меня, что «Политические письма социалиста» будут не лишни. Предрассудок против политической борьбы вскормлен всей русской историей, приучившей нас жить не практикой настоящего, из которой самодержавие гонит всякую честную деятельность, а будущим, теорией и фантазией. Повторяю: достойнейшие люди, соль земли русской, заражены этою болезнью. Пора, давно пора выздороветь и понять, что политический непотизм выгоден только врагам народа. Конституционный режим есть вопрос завтрашнего дня в России. Этот завтрашний день не принесет разрешения социального вопроса. Но разве вы хотите завтра же сложить руки? Разве вы устали бороться? Верьте мне, что даже самое единодушное народное восстание, если бы оно было возможно, не даст вам опочить на лаврах и потребует нового напряжения, новой борьбы. Век живи, век борись! «Мир и в человецех благоволение» принадлежит далекому будущему. Мы с вами не доживем до него. Всех перипетий будущей борьбы предвидеть нельзя. Русское народное восстание может выставить гениального честолюбца-Цезаря, полубога, перед которым покорно склонит голову несчастная родина; европейское социалистическое восстание может вызвать вмешательство императорских русских войск, уже водворявших «порядок» в Венгрии[212] и «спасавших царей» в Италии[213]. И мало ли еще какие комбинации возможны вне заколдованного круга конституции и народного восстания, в котором вращается ваша политическая мысль. Не будем же жертвовать сегодняшней борьбой ради завтрашней. Или не довольно широко ваше сердце, чтобы обнять одною ненавистью государственное и приватное хищничество даже тогда, когда они срослись в двуглавого орла с одним желудком?
Бейте по обеим головам кровожадной птицы!
И еще спрошу: зачем оставили вы свой прекрасный девиз: «Земля и Воля»? Куда бы ни направил в частном случае вашу борьбу практический ход жизни, этот девиз должен быть вашим. Одной половиной его – «Волей» вы примыкаете ко всем уважающим себя людям, которым ненавистно самовластие, другая половина – «Земля» выделяет вас из общего либерального хора. Глубокий политический смысл заключается в этой двойственной формуле, воля всем, земля земледельцу. Конституцию сочинить не трудно; ее напишет и Валуев, и Шувалов*, и Победоносцев*. Но европейская история учит нас, что Бисмарки и Наполеоны, даже Миланы[214] и Ристичи[215] во всякую данную минуту могут разорвать хартию воли, если в сохранении ее не заинтересована миллионная масса народа. Русский народ грудью встанет только за такую волю, которая гарантирует ему землю. Он равнодушно, даже злорадно будет смотреть на самое наглое нарушение конституции, если в основе ее будет лежать циркуляр Макова[216]. Избирая себе девиз «Земля и Воля», вы повинуетесь не только народным идеалам и голосу высшей справедливости, но и практическим требованиям истинного, непризрачного осуществления самой воли.
Бейте же по обеим головам хищной птицы! Vogne la galere![217] Гроньяр
От Исполнительного комитета
Бывший ученик черниговской гимназии Александр Петрович Семеко-Максимович* состоит агентом III Отделения. Имеет слесарную мастерскую на Васильевском Острове. Его приметы: брюнет, черные густые волосы, бороду и баки бреет, небольшие черные усики, глаза черные, нос небольшой, тонкий, рост выше среднего, телосложения плотного, лет 26–28. Лицо интеллигентное, одевается прилично. Исполнительный Комитет просит остерегаться шпиона.
Ответы и заявления
– Редакции легальных газет мы покорнейше просим принять к сведению, что высылаем им «Н. В.» вовсе не для передачи в полицию. Мы прекратим высылку тем из них, которые позволят себе сделать это, так как не желаем лишний раз краснеть за имя русского.
– Считая своим долгом помещать объявления всех революционных кружков и организаций, мы просим не выводить из этого никаких заключений о нашей солидарности или несолидарности с ними. Это просто обязанность единственного свободного в России органа.
– Просим гг. корреспондентов и жертвователей выбирать себе какие-нибудь псевдонимы, чтобы мы имели возможность извещать о получении корреспонденций и денег.
Передовая статья
7 декабря 1879 г., в Одессе повешены социалисты-революционеры Виктор Алексеевич МАЛИНКА*, Лев Осипович МАЙДАНСКИЙ* и Иван Васильевич ДРОБЯЗГИН*
25 декабря 1879 г.
Три новых имени прибавилось к длинному списку наших мучеников. Не прошло еще 8 месяцев бешеной реакции, и уже 16 трупов красуется на короне Александра-Вешателя[218]. Каторжан нынче уже не считают и не думают о них; умирающих от медленного задушения в тюрьмах, от голода и холода в сибирских тундрах не берут в расчет. Ссылка – нынче уже даже не наказание, а выражение особенной снисходительности начальства. «Куда сослан?» – спрашивают теперь без малейшего намерения иронизировать, слыша, что такой-то «оправдан» по суду…
Да, мы сделали большие успехи!
Боже мой! как подумаешь, до чего мы были наивны так немного лет тому назад! «Вперед» вносил в свой «мартиролог» таких людей как Исаак Львов*, имевший неосторожность умереть в крепости от скоротечной чахотки. Из-за смерти Чернышева*, которого гуманное начальство выпустило издыхать «на воле», – сотни человек подняли такой страшный шум и на могиле замученного публично и торжественно клялись «жить и умереть для свободы и блага народа»… Где теперь эти клятвы? Куда они девались? В этой толпе были люди, перед которыми открывалась блестящая «карьера» (очевидцы вспомнят это без труда), и они рисковали ею, не будучи в состоянии сдержать честного порыва. Из-за того, что несколько сот человек гнили по тюрьмам всего каких-нибудь 2–3 года, цвет нашей молодежи, очертя голову, пошел на Казанскую демонстрацию, а оттуда – на каторгу. Подлевский* умер даже не в тюрьме, а в лазарете, мы ходили его хоронить, силой брали гроб, дрались на улице с полицией, желавшей остановить процессию. А Боголюбов*? Ну, что особенного с ним произошло? Разве не бьют нынче, уже не говорим в централках, а посреди Петербурга, в крепости, да и бьют так, что человек неделю не в состоянии стать на ноги. Мы и ухом не ведем. А тогда? Чуть не произошла целая революция. Весь Петербург волновался, и когда чистая душа Веры Засулич* не вытерпела позора родины – вся Россия поголовно рукоплескала геройскому поступку. На защиту мстительницы явилась общественная совесть присяжных, толпа, готовая идти в рукопашную… Кто только не мечтал хоть чем-нибудь помочь Засулич. Незнакомые, встречаясь на улице, передавали друг другу тревожные слухи о ее поимке. Полицейские предлагали ей свои квартиры. Молодежь напрашивалась охранять ее с оружием в руках. О, времена наивности! Адвокаты гремели смелыми речами, в которых «приковывали» правительство к «позорному столбу» из-за того, что правительственные агенты без достаточно уважительных причин арестовывали людей и слишком долго держали их в тюрьмах. Знаменитый писатель благоговейно целовал карточки женщин «московского процесса»[219]. Родители, родственники и знакомые из-за тысяч верст съезжались в Петербург, осаждая тюрьмы и утруждая начальство самыми настойчивыми хлопотами. Они очень много позволяли себе, эти родители. «Я прежде любила и уважала царя, а теперь я его ненавижу и презираю!» – эта фраза, которую припомнят многие из прокуроров окружного суда, прошла безнаказанно матери, отпустившей такую возмутительную фразу только из-за того, что ее сына услали на каторгу. Велико ли дело каторга! Позволительно ли так выражаться в настоящее время матери, даже если бы перевешали всех ее сыновей и дочерей и ее самое на придачу? А общество? А молодежь? Лица высокопоставленные, барыни, осыпанные милостями судьбы, все свое время посвящали заботам об алчущих, жаждущих и томящихся в темнице. Граф Пален* верно вспомнит одну из тех чистых душ, которая хотела на коленях просить у него «справедливости». Справедливости? О, наивные времена! Сотни совершенно посторонних женщин, старых и молодых, учащихся и неучащихся, толпились в прихожих и приемных тюрем, добиваясь возможности чем-нибудь помочь «мученикам правды ради». Мужчины… мы помним, как они ухитрялись на все лады освобождать преследуемых: сколько на это шло ума, энергии и денег; сколько людей за это сами поплатились свободой! По всему Петербургу, по всей России пробивалось и кипело честное, святое чувство любви к человеку, любви к свободе, самоотвержению и самопожертвованию. Состояния жертвовались «на дело», последние гроши отдавались по подпискам на помощь заключенным, на поддержание революционной борьбы. Мы помним один дом, населенный студентками и студентами, вечно оборванными и голодными, но бодрыми и честными; можно было пари держать, что во всем доме не сыщешь 10 рублей, и, однако, на первую стачку Новой Бумагопрядильни[220] этот дом в один вечер собрал 115 руб.! Замечательное дело: совесть, сознание того, что честно и что подло, до того наполняли собою воздух, что даже сами правительственные агенты стыдились своей роли. Много делалось возмутительно-гнусного и жестокого, но люди, по крайней мере, понимали собственную гнусность. Прокурор стыдился глядеть своей жертве в глаза; смотритель тюрьмы положительно терялся перед арестантом, ибо чувствовал себя палачом. Были и тогда, конечно, субъекты, но им приходилось только мечтать: «Эх, не так надо подтянуть». Масса давила на них и парализировала их порывы.
А теперь! Поглядишь вокруг себя – тошно становится. Уж именно:
Бывали хуже времена,
Но не было подлей.
Не было подлей, никогда еще не было. Революционеры, как всегда, бесстрашно и без оглядки идут на борьбу. Но где общественная поддержка? Человек за человеком всходят на эшафот, глухо раздаются подземные стоны замуравленных в крепостях и централках, тысячи человек бесконечной вереницей тянутся в Сибирь, Мезень, Колу, народ в землю вбивается, общество подтягивается чуть не на дыбы, студенчество приводится к знаменателю николаевских времен… не перечислить всех прелестей. А кругом все молчит и ничего не ощущает, кроме постыдного трепета. […]
Три трупа в белых саванах тихо качаются на высоте… «Редкий солнечный день привлек массу народа, массы карет окружали каре войск», – заключает свое повествование г. репортер.
Праздник каннибалов! Не было бы ни малейшего диссонанса, если бы корреспондент тут же отрезал голову от трупа, и, наполнив череп вином, торжественно провозгласил тост за здравие государя императора, многомилостивого Александра-Вешателя.
Свыклись. Притерпелись. Господа! Есть вещи, с которыми свыкаться не позволительно. Если человек свыкся с тасканием из чужих карманов – он вор. Если человек свыкся со стоном и визгом умирающих под ножом – он зверь и башибузук. Нервы могут обтерпеться, совесть – не может и не должна. Сиделка и врач могут привыкнуть к зрелищу человеческих страданий, но разве от этого они смеют позволить себе не заботиться о больных? Что сказали бы мы о таком враче, который бы на зов умирающего ответил: «Я уж много видал таких, как ты, не стоит идти». Свыклись! Вы сперва уничтожьте зверскую тиранию, освободите народ и себя от гнета, свяжите бешеное чудовище самодержавной реакции, обеспечьте новое поколение от заразы противочеловеческого презрения к жизни, чести, свободе, и праву! Сделайте это сперва, исполните свою обязанность, а потом рассуждайте, свыклись вы или нет с разной гадостью. До этого честный человек не может даже заикнуться, что свыкся, не может для того, чтобы не развращать других неосторожным признанием.
Святые тени мучеников за народное благо, за свободу, за правду! Во имя вашей дорогой жизни, во имя вашей преждевременной кончины, ваших страданий, ваших надежд и упований, – обращаемся ко всем честным русским гражданам. Не праздным словом соболезнования, не слезами и благословениями, не бесплодными проклятиями помянем вашу память. Мы обращаемся с призывом к борьбе, мы зовем вас, русские граждане, к бесстрашной и безуступчивой борьбе за то, за что погибли наши мученики, наши общие братья, наша общая гордость. Мы не могли спасти их, – спасем других, спасем нашу родину от возможности повторения такой эпохи, таких фактов! […]
Общественная реформа в России – это революция; при наших государственных порядках – абсолютном деспотизме, абсолютном отрицании прав и воли народа – реформа может иметь характер только революции. И это всякий очень хорошо понимает. Вот почему наши революционеры всегда пользовались всеобщим сочувствием. Народ и даже общество могут относиться враждебно лишь к такому плану общественной реформы, который составляет деспотическую утопию, который насильственно навязывается народу. Мы, революционеры, в самых утопических своих планах, всегда обращались к народу, как верховному распорядителю своих судеб, постоянно ставили его волю выше всех своих идеалов. Вот почему в России всякий, каких бы ни был человек убеждений, но если он мог сколько-нибудь понимать и рассуждать, – непременно нам сочувствовал и сознавал, что мы можем принести народу только пользу. Против нас были и есть только те, кто сознательно и преднамеренно стремился к порабощению народа. В настоящее время, при современной постановке нашей задачи – мы более, чем когда-либо, являемся безусловно и неоспоримо полезной общественной силой. Наше дело настоящего момента – дело даже не партионное, а общерусское. Отсюда всеобщее сочувствие или, лучше сказать, одобрение, которое никогда еще не было так широко, как теперь. Но сочувствие не должно быть пассивно. Революционеры начали борьбу. Силы русского правительства, достаточные для того, чтобы сокрушить целые государства, напрягаются до крайних пределов с целью задушить революционное движение. Война начата не на жизнь, а на смерть, и как ни велика энергия и способность приспособляться к борьбе, обнаруженные партией за все последние годы – положение дел весьма серьезно. Каждый порядочный человек, имеющий что-нибудь за душой, обязан подумать, что из этой ожесточенной схватки нет другого исхода: либо правительство сломит движение, либо революционеры низвергнут правительство. Но для последнего партии необходима общая активная поддержка и обильный приток сил, необходимо движение общее. А у нас не только общество и народ остаются праздными зрителями борьбы, но даже сами социалисты часто склонны взваливать этот страшный поединок на плечи одного Исполнительного Комитета. Нормально ли такое положение вещей? Разумен ли такой способ действий? Мы желали бы, чтобы вся социальная партия и все друзья свободы в России посмотрели на дело прямо, без прикрашивания фактов, без всякого самообольщения. Положим – Исполнительный Комитет выдерживает борьбу истинно героически и среди самых отчаянных усилий правительства успевает развертывать силы, которых правительство не могло даже заподозрить. Но ведь и правительство не сидит сложа руки. Повторяем – такое положение вещей не может затянуться надолго: либо слетит правительство, либо будет раздавлен Комитет, а затем и вся партия. Мы предоставляем каждому подумать о последствиях такой победы, которой способствует каждый, не противодействующий активно правительству. Какой урок для деспотизма, какой прецедент на будущие времена? Значит, чуть только зашевелились, – объяви военное положение, перевешай несколько десятков человек, и все будет тихо, спокойно. […] Не мешало бы и социалистам подумать: что с ними будет, в случае успеха правительства, и легко ли откажется правительство от так прекрасно испытанного средства, виселицы? Об этом очень стоит подумать, и тогда у нас, вероятно, не было бы многих крайне курьезных фактов. Как, например, понять такую вещь: в кружок рабочих-социалистов затесался шпион, рабочие жалуются на это; им говорят: «Что же вы его не отправите на тот свет». – «Да мы уже доводили об этом до Исполнительного Комитета». Замечательно! Как будто без Исполнительного Комитета нельзя расправиться со шпионом. Такой же случай был с кружком студентов, тоже жаловались Комитету на шпиона, своего собственного члена, прося его уничтожить. Не может русский человек быть без начальства. […]
Фраза, «разговор» – вот что нас заедает. Пассивность – вот что нас губит. Не так люди совершают великие дела. Нужно бороться, не жалея себя. Нужно активно поддерживать те учреждения, которыми держится партия, да и самому не сидеть, сложа руки. Масса революционной работы может быть исполнена даже единичными личностями, а тем более молодыми кружками: пропаганда в народе, помощь ссыльным, освобождение их, уничтожение мелких шпионов, сбор денег, поддержка провинциальной учащейся молодежи, систематическое собирание сведений для свободной прессы и пр., и пр. Все это и многое другое представляет обширное поле деятельности для молодых сил, достойное упражнение и подготовление к более крупной революционной работе, поле деятельности, на котором, двигая общее дело революции, воспитываются, вырабатываются в то же время молодые бойцы, готовые сменить старых, выбывающих из строя. И только тогда, когда каждый возьмется за дело, ему доступное, когда активное содействие революции будет составлять обязанность каждого порядочного человека – мы могли бы с уверенностью сказать правительству: «вешай, сколько хочешь, а все же тебе не уйти от гибели». […]
От Исполнительного комитета
XII. 22 ноября 1879 г. Исполнительный Комитет опубликовал следующую прокламацию:
19-го ноября сего года, под Москвою, на линии Московско-Курской железной дороги, по постановлению Исполнительного Комитета, произведено было покушение на жизнь Александра II посредством взрыва царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время.
Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей, а почерпнут из настоящего случая только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в свои силы и в возможность успешной борьбы. […]
Мы обращаемся ко всем русским гражданам с просьбой поддержать нашу партию в этой борьбе. Нелегко выдержать напор всех сил правительства. Неудачная попытка 19 ноября представляет небольшой образчик тех трудностей, с которыми сопряжены даже отдельные, сравнительно незначительные эпизоды борьбы. Для того, чтобы сломить деспотизм и возвратить народу его права и власть, нам нужна общая поддержка. Мы требуем и ждем ее от России.
Корреспонденции
Из Москвы (1 дек.). Приезд императора в Москву ознаменовался, как известно, покушением на его жизнь; такого события никто не ожидал. […]
Еще утром было отдано полицией распоряжение о том, что гражданам «предоставляется» убирать дома свои флагами; утром же был выслан административным порядком из Москвы один лавочник (из Мясницкой части) за то, что отказался вывесить флаги, а вечером были расставлены от вокзала до дворца ряды городовых. При этом был принят остроумный, но несколько странный способ охраны царской особы: в тот момент, как показалась царская карета, городовые по команде обратились спиной к царю, а лицом к публике и таким образом мгновенно могли остановить всякого, кто осмелился бы выдвинуться из толпы. […]
На другой день после царского приезда должен был состояться выход государя из Успенского собора в Чудов монастырь[221]. Выход 21-го ноября послужил предметом больших толков в Москве. Всех интересовало, что впервые в течение всей русской истории выход царственной особы состоялся совершенно необычным способом: выйдя из дверей Успенского соб., царь сел в коляску и, окруженный стражей, доехал до Чудова монастыря. Чтобы составить себе понятие об этом выходе в коляске, надо иметь в виду, что расстояние от собора до монастыря 15 сажен; обыкновенно на этом протяжении постилают красное сукно, и царь, пешком, на виду у всего народа, проходит навстречу духовенству. Ныне же публика увидела перед собой один конвой, так что в толпе говорили, что царя, как арестанта, выводили под охраной черкесов. […]
Из Москвы (3 декабря). Во вторник, 20 ноября, в 9 часов вечера назначен был раут у московского генерал-губернатора. Гости начали съезжаться еще в девятом часу, а к 10 часам собралось все избранное общество Москвы (так выразились «Московские Ведомости»), около 1080 человек. Внизу, в швейцарской, была такая толпа, что прежде, чем раздеться, приходилось долго ждать. Мне тоже пришлось ждать более четверти часа. Раздевшись, наконец, я поднялся по роскошно убранной цветами и уставленной двумя рядами лакеев, в парадных ливреях, лестнице в ажурно освещенные салоны генерал-губернаторского помещения. Начиная от входа и так вплоть через все залы, публика размещена была шпалерами. Пока – все молчали и смотрели, ожидая прибытия Его Величества. […] Публика довольно громко называла именитых входящих и давала на их счет замечания; так, мне пришлось слышать довольно нелестное для генерала Рылеева[222] сопоставление с известным декабристом Рылеевым*, а о Воейкове[223] просто отозвались, что весь их род – прохвосты (недостойное избранного общества, но по-видимому, верное замечание). Наконец, около 10 1/2 часов музыка заиграла гимн, и появился государь. […] По дороге он остановился около кн. Мещерского*, Бревера[224], нескольких других генералов и весьма долго около Каткова, – это в виде демонстрации, ибо днем Катков уже имел двухчасовую аудиенцию. Посмотрев несколько времени на танцы и пройдясь еще раз по залам, государь уехал, пробыв на рауте около 3/4 часа. Его отъезд ускорила одна дама, которая из неразумного усердия стала выражать ему свой гнев и негодование по поводу ужасного покушения 19-го ноября. Государь, который несколько позабылся, повеселел, страшно побледнел, его нервно передернуло, он удалился быстрыми шагами, не дослушав дамы, и почти тотчас же уехал. Не только меня, но и многих других, мнения которых мне пришлось слышать потом, особенно поразили на этом рауте две вещи: во-первых, резкая перемена, которая совершилась в государе, и, во-вторых, перемена в отношениях к нему даже избранного общества, а не только обыкновенной публики и народа. Медленная походка, глухой голос, потухшие глаза, седые волосы, тяжелая одышка – все это резко контрастировало с молодецкой фельдфебельской осанкой и бравым видом, который он имел еще пять лет тому назад. Страх довершил дело разврата, и от русского императора осталась лишь жалкая, полусгнившая развалина. И в руках этого-то дряблого, трусливого, животолюбивого, развратного старика находится пока судьба стомиллионного народа! Утром, во дворце при входе ремесленной депутации, более просто одетой, нежели другие депутации, государь, также только что вошедший, взглянул, вздрогнул и быстрыми шагами удалился в соседнюю комнату – бежал от собственных верноподданных. […]
На другой день мне самому приходилось слышать от, по-видимому, весьма благонамеренных людей: «Лучше бы удалось, по крайней мере все бы кончилось».
Мелочи
Доброта. (Сказка для детей). Жил-был на свете добрый-предобрый царь. Злые люди хотели убить его; для этого они сделали подкоп под железную дорогу, по которой должен был ехать милосердный монарх. Замысел злых не удался – царь остался жив. Начальник полиции древней столицы, где было сделано покушение, явился с извинениями, что не сумел предупредить злодейский умысел, который, хотя и не имел дурных последствий, тем не менее был приведен в исполнение. Сердце царя при виде растерянного приближенного переполнилось присущей ему добротой. «Ты не виноват, – сказал он, – виноват один я, потому что слишком добр». Оба были сильно растроганы. Торжественное молчание длилось так долго, что оба почувствовали некоторую неловкость… В эту ночь добрый царь долго ворочался с боку на бок и заснул только под утро. Сон его был тревожен, и его старый камердинер слышал, так царь бредил: «Доблесть монарха… семь конвойцев… вручил хранить себя Провидению… обитая броней карета…» Долго после этого события заставляли народ молиться о спасении отца отечества; долго еще попы усердно старались уверить народ, что царь его добрый-предобрый, добрее всех на свете. А народу это было все равно, потому что он был груб и думал только о хлебе, так как царь, по доброте своей, заботился о том, чтобы народ не был удручен довольством. Самодержец знал по себе, что власть и богатство не дают счастья.
Бедный князь. Государь, давая аудиенцию попечителю, кн. Волконскому[225], спросил его между прочим: «Что в университете?», и, не давши ему ответить, продолжал; «Я знаю – спокойно, уверен, что студенты будут исполнять устав. Но профессора могут агитировать. Но профессоров я не знаю и знать не хочу!.. Но ты мне отвечаешь за все головой! Слышишь? – головой!»
Выслушав обилие царских «но», бедный князь сильно заболел.
Тучи сгущаются[226]. Страшная язва современного государства глубоко пустила свои корни. Один из принципов крамолы (нигилизма тож) – децентрализация. И вот в России, где эта партия интенсивнее всего проявляет себя, она произвела уже свое действие. Вместо единой нераздельной монархии мы имеем теперь федерацию, состоящую из отдельных графств, княжеств и пр. Ясно, что между молодыми государствами должны возникнуть пограничные недоразумения, и действительно, мы находимся накануне братоубийственной войны. Московский князь Владимир I Долгорукий[227] присоединил к своим владениям Тамбовскую губ. Ранее его некоторые из уездов той же губернии были присоединены Лорисом I Меликовым* к графству Харьковскому. Разрешить вопрос мирным, дипломатическим путем нет никакой надежды. Говорят, что Московский князь предложил уже фельдмаршалу без армии Ник. Ник. старшему[228] принять начальство над интендантской частью мобилизированных войск, которые поведет в бой полицмейстер 1 участка Н. И. Огарев, известный в военной истории как двинувший полчища мясников в знаменитую вылазку 3-го апреля[229].
Здесь, в Петербурге, столице нашего болотистого Гуркенланда[230], решено держаться строгого нейтралитета, впрочем, вооруженного.
Ответы и заявления
[…] – Друзья Л. Мирского* просят нас заявить, что прошения о помиловании он не подавал и что публикованная г. Гурко мотивировка помилования – клевета, ничем со стороны Мирского не вызванная.