1. Доклад М. Т. Лорис-Меликова Александру II о внутреннем положении России (20–24 сентября 1880 г.) // Былое. 1917. № 4 (26). С. 33–37.
2. «Листок Народной Воли» (1880, № 2 и 3, 20 августа и 20 сентября). Внутреннее обозрение // Литература партии «Народная Воля». М., 1907. С. 79–81, 86–88.
3. «Процесс 16-ти».
3.1. «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. По поводу «процесса 16-ти» // Литература партии «Народная Воля». С. 96.
3.2. Показания подсудимых на «процессе 16-ти» // Процесс шестнадцати террористов (1880 гг.). СПб., 1906. С. 215, 218, 226–228.
4. Письмо Е. Н. Фигнер к сестре В. Н. Фигнер (30 октября 1880 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». М., 1932. С. 255–257.
5. Телеграмма М. Т. Лорис-Меликова генерал-майору Черевину (для доведения до сведения Александра II) по поводу приговора по «процессу 16-ти» // Былое. 1917. № 5–6 (27–28). С. 231–232.
6. Прокламация Исполнительного комитета «Народной Воли» о казни Квятковского и Преснякова (5 ноября 1880 г.) – «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 91.
7. Прокламация «От рабочих членов партии “Народная воля”» (5 ноября 1880 г.) // «Народная Воля» в документах и воспоминаниях. М., 1930. С. 160–161.
8. Резолюция Гаврского конгресса социалистов о солидарности с русскими революционерами. – «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 99.
9. Письмо А. Д. Михайлова товарищам, осужденным по «процессу 16-ти» (31 октября 1880 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 259–261.
10. Заявление группы народников о присоединении к «Народной воле» (20 сентября 1880 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 113.
11. Из показаний В. Н. Фигнер на следствии (1884 г.) о настроении в обществе в конце 1880 – начале 1881 г. // Былое. 1917. № 4 (26). С. 57–58.
12. Из воспоминаний А. В. Тыркова о членах Исполнительного комитета «Народной воли» // Былое. 1906. № 5. С. 145–147.
13. Из воспоминаний П. С. Ивановской о Н. И. Кибальчиче и М. Ф. Грачевском. – Ивановская П. С. Первые типографии «Народной Воли» // Каторга и ссылка. 1926. Кн. 3 (24). С. 36–37, 40, 42, 49.
14. Разъяснение программы партии. – Из передовой статьи «Народной воли», № 4, 5 декабря 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 92–94.
15. Кибальчич Н. И. [Дорошенко А.] Политическая революция и экономический вопрос. – «Народная воля», № 5, 5 февраля 1881 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 107–109.
16. Письмо Исполнительного комитета «Народной воли» Карлу Марксу (25 октября (6 ноября) 1880 г.) (пер. с франц.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 229–230.
17. Из программы рабочих, членов партии «Народная воля» (ноябрь 1880 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 184–191.
18. Из Устава народовольческой рабочей дружины (конец 1880 – начало 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 212–213.
19. Из показаний народовольца И. П. Емельянова – метальщика 1 марта (22 апреля 1881 г.) // Красный архив. 1930. Т. 3 (40). С. 182–184.
20. Из показаний И. Г. Орлова (май 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 259–261.
21. Из воспоминаний И. И. Майнова о пропагандистской деятельности народовольческой группы в Москве // Былое. 1906. № 2. С. 176–181.
22. Из воспоминаний М. Ю. Ашенбреннера о народовольческих кружках в армии // Былое. 1906. № 7. С. 4–7, 9–10.
23. Устав центрального военного кружка народовольцев. Первоначальный набросок (конец 1880 г.) // Былое. 1906. № 8. С. 160–161.
24. Из воспоминаний Э. Серебрякова о народовольческом кружке офицеров в Кронштадте // Серебряков Э. А. Революционеры во флоте: Из воспоминаний. Пг., 1920. С. 29–31, 32–36, 38–39.
25. Из показаний А. К. Карабановича (май 1884 г.) о кружке в Кронштадте // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 305–307.
26. Из показаний Н. М. Рогачева (февраль 1884 г.) о кружках в военной среде // Революционное народничество 70-х годов. T. II. С. 298–300.
27. Из показаний Н. Е. Суханова на суде (11 февраля 1882 г.) // Былое. Вып. 1 (1900–1902). Ростов-на-Дону, 1906. С. 94–96.
28. Студенческое движение.
28.1. «Народная воля» о студенческом движении (1881, № 5, 5 февраля) // Литература партии «Народная Воля». С. 117.
28.2. Прокламация Центрального университетского кружка (февраль 1881 г.).
29. Первое письмо А. Д. Михайлова товарищам из тюрьмы (16 декабря 1880 г.) // Письма народовольца А. Д. Михайлова. М., 1933. С. 134–136.
1. М. Т. Лорис-Меликов*
Доклад Александру II о внутреннем положении России (20–24 сентября 1880 г.)[306]
[…] Ныне, выслушав подведомых мне начальников отдельных частей и ознакомясь с происходившею в мое отсутствие перепискою, всеподданнейше докладываю Вашему Величеству, что в отношении политического настроения, как в Петербурге, так и за его пределами, положение дел не изменилось, и общественное спокойствие до сего времени ничем нарушено не было. – Отсутствие каких-либо выдающихся явлений не может, однако, свидетельствовать о полном успокоении крамольников и не представляет ручательства в невозможности повторения каких-либо новых со стороны их преступных проявлений /В этом и я убежден./ – В этом отношении поступающие к нам из-за границы и из внутренних губерний Империи сведения указывают на необходимость самого бдительного и строгого надзора. /Да./ Поэтому с моей стороны принимаются все меры к продолжению неослабного наблюдения за деятельностью лиц злонамеренных. – Ручаться за будущее, конечно, невозможно, но считаю обязанностью свидетельствовать пред Вашим Величеством о постепенном возрастании доверия к действиям Правительства со стороны благонадежных элементов общества. /Дай Бог, чтобы это было так./ Усиление такого доверия и оживление вообще общественной деятельности составляет предмет особенной моей заботливости, ибо в этом усматриваю надежнейшие средства для парализования действий крамольников. […] /И я тоже!/
Имеются также несомненные доказательства, что № 2-й листка «Народной Воли», появившийся в конце августа в Петербурге в весьма ограниченном числе экземпляров (не более 15-ти), печатался в Москве или ее окрестностях, скоропечатным способом или же на ручном станке[307]. Хотя появлению этих листков нельзя придавать особого значения, так как из-за границы подобные возмутительные издания доставляются в несравненно большем количестве, но тем не менее принимаются все меры к обнаружению тайной печати. […]
По вопросу об обеспечении народного продовольствия, хотя полученные до сего времени сведения не могут еще считаться особенно тревожными, тем не менее от начальников губерний разных полос Империи продолжают поступать ходатайства о выдаче ссуд на обсеменение полей и продовольствие населения. Настоящий вопрос не может не озабочивать меня, так как в некоторых губерниях неурожаи повторяются несколько лет сряду, и при новом недороде хлебов положение может осложниться, повлияв на успешное поступление податей и угрожая, при подстрекательстве неблагонамеренных людей, беспорядками в крестьянском населении. – Даже в настоящее время по сведениям, поступившим за первое полугодие, замечается во многих местностях возрастание недоимок. – Правительственная помощь, в виде денежных ссуд на покупку хлеба и семян, не может быть, по мнению моему, достаточною, и необходимо изыскивать другие меры для предоставления заработков населению, пострадавшему от неурожаев. – В ряду этих мер, одною из наиболее существенных /Да./ было бы открытие общественных работ по устройству железных дорог, шоссе, каналов и других обще полезных сооружений. […]
По имеющимся ныне достоверным сведениям, наличный запас муки у здешних хлеботорговцев к 17-му сентября простирался до 120 т. кулей, – что по расчету составляет месячную пропорцию для продовольствия столичного населения. – Посему отныне главные заботы должны быть направлены к дальнейшему своевременному подвозу хлеба. Обстоятельство это особых затруднений встретить не может, если не помешает усиленный вывоз зернового хлеба за границу, воспрепятствовать которому, по многим финансовым соображениям, было бы крайне неудобно.
По поводу появившихся в последнее время в некоторых периодических изданиях статей, я счел обязанностью пригласить к себе редакторов более значительных газет и журналов для подробного с ними объяснения и для сделания им строгого внушения, о чем в свое время просил Министра Императорского Двора довести до сведения Вашего Величества. – Внимательное наблюдение за нашею печатью приводит меня к убеждению, что характер ее в последние 4–5 месяцев уже несколько изменился к лучшему /я этого не замечаю, и напротив, по-моему хуже!/, хотя она далеко еще не достигла той высоты, на которой должна стоять серьезная и честная пресса. – Еще в недавнем прошлом, периодическая печать как бы заискивала в оппозиционной части общества и даже считалась с крамолою, признавая ее за силу; – причем она усвоила себе приемы выражать вредные мысли между строк, понятные для читателя, но в формах, редко доступных для преследования. – Ныне же печать входит в обсуждение наиболее интересующих общество вопросов с большею прямотою и даже некоторою самостоятельностью. – В статьях такого рода, за весьма немногими исключениями, хотя и не заключается ничего враждебного правительству, но иногда подвергаются критике учреждения и даже деятельность некоторых высокопоставленных лиц. Статьи подобного содержания возбуждают неудовольствие тех, кого они касаются. – Лица эти, объединяя свои собственные интересы с государственными, ничего общего между собою не имеющими /Совершенно так./, силятся взводить в своих кружках обвинение на ведомство, коему вверено наблюдение за прессою. – Создание такой прессы, которая выражала бы лишь нужды и желания разумной и здравой части общества и в то же время являлась верным истолкователем намерений Правительства, – есть дело весьма трудное и достижимое только продолжительным временем. /Да./ – Сознавая всю важность такой прессы, я усиленно стремлюсь к ее устройству и надеюсь, что достигну цели /Дай Бог./, хотя невозможно, чтобы в отдельных случаях не проявлялось уклонение. […]
Высокое доверие Вашего Императорского Величества, которым я имею счастие пользоваться до сего времени, ободряет меня и служит единственною опорою в моих тяжелых трудах. /Оно полное к тебе. Дай Бог тебе сил и здоровья, чтобы продолжать действовать с тою же энергиею и достигнуть желаемых нами результатов./
2. «Листок Народной воли»[308]
1880, № 2 (20 августа) и № 3 (20 сентября). Внутреннее обозрение
[…] Мы не думаем, чтобы теперешнее социальное положение России представляло все симптомы приближающегося революционного движения в народе; но читатель легко убедится, знакомясь с хроникой народной жизни, что некоторые симптомы, указывающие на возможность в России более или менее обширных народных бунтов, существуют уже в наличности. […]
Голод сельского населения, как результат плохого урожая, появление жучка и саранчи, страшный падеж скота от бескормицы и повальных болезней, небывалая смертность детей и взрослых от болезней эпидемических, – вот явления, резко выступающие на сером фоне и без того невыносимо тягостной жизни русского народа.
На Дону «бродит из села в село страшный призрак голодной смерти»; в Екатеринославской губернии «крестьяне во многих селах бросили все и разбрелись с семьями»; в Самарской губернии «наступил голод»; в Саратовской губернии «население, спасаясь от голода, толпами устремляется в города. Саратов, Камышин, Царицын и другие переполнены пришлым людом, ищущим работы, но работы нет». […]
Этому горю – голоду в сельском населении – предшествовало другое: голод и падеж десятков миллионов голодной скотины. Потери, причиненные падежом народному хозяйству, неисчислимы. В Уфимской губ. «крестьяне и даже многие землевладельцы раскрывали соломенные крыши и этим гнильем кормили скот, пораженный чумою, он гибнет в ужасных размерах»; у киргизов две трети скота подохли; в Самарской губ. «по деревням и селам стоит стон и вой голодной скотины; четыре пятых всего количества скота в губернии погибло от голода»; в Уральском крае «более миллиона голов скота устлали землю костями»; в Царицынском уезде «за отсутствием скота сами крестьяне впрягались в плуг и вспахивали на себе свою тощую землю». […]
Голодуха и обнищание, чрезмерно ослабляя силы народа, отдают его всецело в жертву всевозможным эпидемическим болезням. Особенно многочисленны эти жертвы на юге России. В Полт. губ. с ноября 1876 г. переболело дифтеритом 43 343 души, а умерло 18 760; в Чернигов. губ. заболело 8.000 душ, а умерло 80 проц.! […] Теперь нередки села, где на 600–700 душ населения уцелело 5–6 человек детей. Там же появилась оспа, тиф и скарлатина. […] Нелепо было бы, разумеется, доказывать, что в появлении жучка, саранчи, дифтерита, пожаров и т. п. бедствий непосредственно виновно правительство; нет, правительство дворников и квартальных надзирателей не в состоянии повелевать стихиями и непокорными силами природы. Но оно виновно в том, что непомерными поборами, далеко превышающими доходность крестьянских участков, истощило вконец крестьянскую землю и, оставаясь глухо к народным заявлениям и протестам, породило всеобщую нищету и вырождение народа; в том, что систематично подавляет в народе всякое проявление самостоятельной жизни и деятельности, заставив сельскую общину служить исключительно целям фискальным; в том, что убивая энергию, тормозя всеми зависящими мерами развитие в народе образования и поднятие культуры, оно всегда оказывается бессильным помочь этому народу в критические моменты его социальной жизни. […]
Не укладывается народная русская жизнь в прокрустово ложе Александра Блаженного, не может живое существо примириться с судьбою бесправного вьючного животного, с перспективой голодной смерти впереди, – и вот эта невозможность примирения выражается с одной стороны в частых крестьянских «бунтах» и «беспорядках» голодной городской черни, с другой стороны – в страшном развитии преступлений против личности и собственности, в громадном росте бездомного, беспаспортного населения, выброшенного на мостовые промышленных центров. […]
«Где тот монастырь», читаем мы в одном месте («Юридич. Вестник», июнь 1880 г., уголовная хроника), «который укроет от рыщущего по Руси горя-злосчастья всю ту голь перекатную, всю ту рвань заплатанную, беспаспортную, что кишит в наших городах, что покрывает наши дороги, что толпится и безропотно гибнет на различных пристанях и ватагах? Нет такого монастыря и нет для голытьбы приюта и успокоения. У диких зверей, перефразируем мы слова Тиберия Гракха[309], есть норы и логовища, а у этого подчас одичалого отребья человеческого нет ничего в отечестве, кроме воздуха и света. Страстное желание в Сибирь, в тюрьму да в каторгу при таких условиях до известной степени становится понятным».
Крестьянская реформа породила нового врага крестьянству в лице озлобленного помещика, мстящего ему за свое разорение, за свою неумелость примениться к новым, весьма выгодным для него, экономическим условиям. Вместе с этим врагом из недр самого крестьянства выползает еще более опасная гадина с развитыми плотоядными инстинктами, выползает она медленно и осторожно, изгибаясь и обнюхивая каждую пядь завоеванной позиции. Нет сомнения, что конечная позиция будет ею занята, и гадина-кулак станет властелином «мира», нуждающегося в земле и хлебе для посевов, в деньгах и еще деньгах – для уплаты оброка и государственных податей. Первый враг силен своими связями с ненавистным чиновничеством; за него воинская сила, за него стародавняя привычка крестьянина уступать барину; нападает он не на отдельного члена, а на весь мир и этим вызывает единодушный отпор всем миром, всею волостью. Крестьянские бунты и беспорядки – вот обыкновенная форма протеста против этого врага. […]
Второй враг полагается больше на свои силы: на чувствительность своих щупальцев, на свое бесстыдство и знание всех больных сторон жизни населения, соками которого питается. Чиновничество поддерживает охотно и этого врага, решительно становясь на сторону кулака в его столкновениях с населением.
Но у крестьянства есть узда и на кулака, она оказывает должное действие и на помещика, – это так называемая аграрная месть – поджоги кулацких и помещичьих хлебных складов и убийства особенно безжалостных эксплуататоров. Этот второй род протеста практикуется едва ли не чаще первого уже по тому одному, что он выполнимее и не требует единодушия протестующих. Аграрная месть всегда почти достигала своей ближайшей цели; самый дерзкий эксплуататор умеряет свои порывы, разбойничий дух его падает, энергия слабеет под гнетом призрака – «красного петуха».
За последний год можно указать множество случаев столкновений крестьян с помещиком, окончившихся военным постоем или преданием суду «зачинщиков». В особенности богаты в этом отношении южные губернии с малорусским населением. Мы ограничимся лишь немногими примерами, уясняющими характер и мотивы этих столкновений.
В Черниговской губ. в 20-х числах мая этого года бунтовали крестьяне в имении уездного предводителя дворянства Подсудиевского. Дело возникло из-за спорной земли (выгона); крестьяне считали ее своею, но на основании решения Сената она должна была перейти к помещику. Для усмирения 4-х селений, принявших участие в отстаивании своей собственности, были отправлены два батальона солдат и расквартированы по хатам. Целых 28 дней солдаты грабили крестьянское имущество. Видя, что и Сенат стоит за помещика, крестьяне решили не уступать. «Сенат за панов!» – слышатся возгласы: «но пусть всех нас перебьют и заморят по тюрьмам, а мы своей земли не отдадим! Если ничего нельзя будет поделать, мы выжжем помещичье!» […]
29 апреля начались беспорядки в Новгород-Северском уезде той же губернии, в имении кн. Голицына, в с. Костобобре. Владения этого отечественного столпа так мудро расположены, что выгнанный на пастьбу скот неизбежно проходит по княжеским участкам; отсюда для владельца громадная выгода: в его руках все население, так как потравы – явление неизбежное. Дело было на Фоминой. Все мужское и женское население было на кладбище. Управляющий вместе с урядником и несколькими рабочими вздумал загнать в экономию крестьянских лошадей. Бабы первые заметили умысел управляющего и бросились их выручать, увлекая за собой толпы крестьян. Одна из них накинулась на урядника, но тут же повалилась на землю, получив сильный удар палашом. Это было сигналом к ожесточенной схватке. Урядник с рабочими были избиты до полусмерти, управляющий ускользнул невредимо и донес обо всем полиции. Несколько раз приезжал в село исправник, но ему не удалось успокоить крестьян; они угрожали разнести экономию, заявляли, что им житья нет, настаивали на желании выселиться всем селом. По распоряжению местного помпадура прибыл в Костобобры батальон войск и расположился там с целью грабежа. 26-го мая приезжал сам помпадур и арестовал «зачинщиков», волостной старшина скрылся и до сих пор не разыскан. […]
Вместе с недовольством и бунтами, возникающими на почве ежедневных столкновений с помещиками, растет недовольство мерами заботливого правительства о народном благоустройстве. Народ видит в них лишь одно утеснение. Он видит, что сельская община стала орудием разорения его хозяйства: круговая порука обеспечивает правительству правильное поступление налогов и исправное взыскание недоимок, но этим самым подчиняет население местному кулаку; он видит, что сельское и волостное самоуправление[310] обратилось также в орудие эксплуатации его кулаком, помещиком, арендатором, при содействии «выборного» начальства, которое вправе драть и сажать крестьянина в холодную, прикреплять его к месту, задерживая выдачу паспорта, и в то же время беспрекословно повинуется администрации: становому[311], исправнику[312], мировому посреднику[313], – словом, всякому мельчайшему начальству, исключая лишь выбравшего его народа. Мужик, выражавшийся в начале «освобождения» по поводу отмены телесного наказания, что мягкие-де части его тела отныне «запечатаны», убедился, что их снова «распечатали» и не для одного помещика, а для любого проходимца. Понятно, что при отсутствии имущественных и личных гарантий в сфере своего волостного самоуправления, народ видит и в земских учреждениях одну лишь пустую форму, не способную внести что-либо светлое в его жизнь, а на представительство от себя, – как на повинность вроде воинской. […]
Не останавливается народное недовольство и перед царем-батюшкой. Кукла, олицетворявшая собою принцип высшей справедливости, сбита с высокого пьедестала, но как всегда и во всем, только отдельные лица выступают выразителями общего настроения. Оскорбления «величества» стали повторяться все чаще и могут уже занять почетное место в статистике преступлений. […] Разве не характерно восклицание крестьянина Вологодской губ. при известии о покушении Соловьева*: «Дурак, не умел стрелять, – я бы не промахнулся!» или громогласное заявление другого на площади в Миргороде после московского взрыва[314]: «велика була б тому награда, хто б его убив!»
3. «Процесс 16-ти»[315]
3.1. «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. По поводу «процесса 16-ти»
25 октября в С. – Петербургском военно-окружном суде начался процесс по делу о 16-ти лицах, обвиняемых в государственных преступлениях; 31 октября вынесен приговор в окончательной форме. […] За последний год целый ряд политических процессов закончился подобными приговорами, даже более кровожадными, но ни один из этих процессов не имел для русской социально-революционной партии такого первенствующего значения, как последний. Да это и понятно. Прежние процессы указывали на существование в России революционных сил, борющихся с правительством, на недовольство настоящим экономическим строем, недовольство, охватившее все слои населения, ибо на скамью подсудимых попадал студент и городской рабочий, чиновник и земский деятель, семинарист и крупный землевладелец, крестьянин и сын золотопромышленника. Всех их соединяла одна идея – благо русского народа, одно дело – борьба с его угнетателями. В этом смысле все борющиеся силы представляли один лагерь, одну партию, но партию неорганизованную. Все процессы доказывают это положение; они же говорят всякому сознательному революционеру, что неорганизованность партии главная причина ее сравнительной слабости. Революционеры поняли это и попытались с нею покончить. […]
Настоящий процесс раскрыл несомненно глаза всем легкомысленным россиянам, легко переходящим к ликованию и еще легче падающим духом. Установлено существование революционной организации, действующей по определенному плану, определившей свои ближайшие и отдаленные задачи. Насколько эти задачи не химеричны, а наоборот, соответствуют требованиям времени и условиям борьбы, показал опыт. Борьба с правительством оказалась возможной и полезной. Благодаря ей, партия, как борющаяся сторона в государстве, получила право гражданства; ее одну принимает правительство в соображение, с нею одной полагает нужным считаться. […]
3.2. Показания подсудимых на «процессе 16-ти»
Подсудимый Квятковский*: […] Относительно обвинения меня в участии во взрыве 5-го февраля[316], я совершенно не намерен защищаться. Думаю, что судебное следствие представило данные, для каждого столь очевидные, что мне не нужно ни одного слова говорить для своей защиты по этому обвинению. Я скажу только, что не признаю своего в этом участия, но это происходит не от желания смягчить свою участь, так как я дал такое показание, которое достаточно для того, чтоб приговорить меня к смерти; если я не признаю своего участия в этом деле, то только потому, что не хочу напрасно нести ответственности за смерть одиннадцати и за раны и увечья 56-ти человек, совершенно ни в чем неповинных. […]
Я не думаю утверждать, чтобы в нашей программе не отводилось никакого места террору. Нет, этот отдел деятельности существует. Но он составляет второстепенную, если не третьестепенную часть этой программы […] имеет в виду защиту и охранение членов партии, а не достижения целей ее…[317] Чтобы сделаться тигром, не надо быть им по природе. Бывают такие общественные состояния, когда агнцы становятся ими. Но такое, конечно, временное превращение их вызывает одна только необходимость, и такою необходимостью фатально, неизбежно вызваны эти тяжелые для всех, – я думаю также и для нас, – события – политические убийства. […] Полная невозможность какой бы то ни было общественной деятельности на пользу народа, полная невозможность пользоваться сколько-нибудь свободой своих убеждений, свободой жить и дышать, – все это заставило русских революционеров, русскую молодежь, по своим наклонностям самую гуманную, самую человечную, пойти на такие дела, которые по самому существу своему противны природе человека. Всякая молодежь, особенно русская, всегда стремилась и будет стремиться к свободе, как листья растений повертываются к солнцу. Но отношение правительства к ней связывает ее по рукам и ногам в ее человеческих стремлениях. Что же ей делать? Отказаться от своих убеждений – она не может. Остается одно, смерть или попытка защитить себя, сбросить те цепи, те узы, которые связывают ее в стремлении удовлетворить самые законные, человеческие потребности. В этом заключается только реакция природы против давления. Так лучше смерть в борьбе, чем нравственное или физическое самоубийство.
Подсудимый Ширяев*: […] Я не касался и не буду касаться вопроса о своей виновности, потому что у нас с вами нет общего мерила для решения этого вопроса. Вы стоите на точке зрения существующих законов, мы – на точке зрения исторической необходимости. Вы являетесь представителями и защитниками существующего государственного строя, мы же дорожим этим строем лишь постольку, поскольку он может гарантировать лучшее будущее для нашей родины. Мы принадлежим, очевидно, к двум разным мирам, соглашение между которыми невозможно. Но всегда возможно уяснение взаимных отношений, причин, вызывающих разногласие. Всегда можно и должно стремиться к избежанию ненужного зла, печальных последствий увлечения в борьбе. Ввиду этой последней цели я и давал свои объяснения. Я надеюсь, что выяснил следующий факт: красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого. Я глубоко убежден, что товарищи мои, оставшиеся на свободе, более чем кто-либо, будут рады прекращению кровопролития, той ожесточенной борьбы, на которую уходят лучшие силы партии и которая лишь замедляет приближение момента торжества царства правды, мира и свободы – нашей единственной заветной цели. Как член партии, я действовал в ее интересах и лишь от нее, да от суда потомства жду себе оправдания. В лице многих своих членов наша партия сумела доказать свою преданность идее, решимость и готовность принимать на себя ответственность за все свои поступки. Я надеюсь доказать это еще раз своею смертью.
Подсудимый Тихонов* начал речь неуместными и дерзкими выражениями, которые продолжал произносить, несмотря на запрещение председателя и даже на то, что был лишен слова, вследствие чего, по приказанию председателя, он был удален из залы заседания. Тихонов между прочим, заявил: «Я знаю, мне и другим товарищам осталось всего несколько часов до смерти, но я ожидаю ее спокойно, потому что идея, за которую я боролся и умираю, со мной не погибнет; ее нельзя бросить, как нас, в мрачные тюрьмы, ее нельзя повесить». […]
Подсудимая Иванова*: Я желала объяснить суду, что если признала себя членом социально-революционной партии, то сделала это не в видах смягчения моей участи, так как единственное мое желание заключается в том, чтобы меня постигла та же участь, какая ожидает моих товарищей, хотя бы даже это была смертная казнь.
Подсудимый Пресняков*: Я уже признал свою принадлежность к партии Народной Воли, так как те идеалы, осуществления которых эта партия добивается, я вполне разделяю. […] В заключение, я скажу, что если я отрицаю те преступления, в которых обвиняюсь, а именно, в вооруженном сопротивлении и в покушении 18-го ноября под Александровском, отрицаю, несмотря на мою солидарность с партией Народной Воли, то это не потому, чтобы я желал избежать участи, которая постигнет моих товарищей, но единственно потому, что желаю отвести себе действительно принадлежавшее мне место среди членов социально-революционной партии и в ее фракции Народной Воли…
Подсудимый Зунделевич*: […] Если вы рассмотрите все мотивы нашей деятельности, то увидите, что все стремления направлены только к свободе слова. Мы стремились к изменению существующего строя – но мирным путем, посредством пропаганды. Даже факты насилия были направлены только для достижения свободы слова. Следовательно, наше сообщество имеет в своей программе две различные цели и два разные средства; одно – стремиться к ниспровержению существующего строя посредством мирной пропаганды; с другой стороны – средством к достижению свободы слова наше сообщество допускает насилие. Если ст. 249-я или какая-нибудь другая не предусматривает такого сообщества, то я жду от вас оправдания. Что касается моего участия, то было бы несправедливо выделять меня из ряда моих товарищей. Я признаю, что подлежу ответственности наравне с ними.
4. Е. Н. Фигнер*
Письмо к сестре В.Н. Фигнер* (30 октября 1880 г.)
Милая, дорогая моя – вот и разрешен вопрос о жизни, а на душе стало еще пустее, еще тоскливее; ты, конечно, поймешь, что это тоскливое чувство является не вследствие безотрадности моего положения и судьбы. Нет, во-первых, я ждала худшего, а во-вторых, я как-то апатично отношусь лично к себе, я даже считаю сожаление о себе, как нечто недостойное и позорное [для] меня, когда гибнет целый ряд дорогих и ценных для дела людей – вот что давит и гнетет в настоящую минуту, и в то время, как погибло и гибнет столько людей, наше дело, можно сказать, не подвигается вперед. Ты, милая, вероятно, осуждаешь меня, что я защищалась – откровенно тебе скажу, что я в этом отношении тоже вступила в компромисс с своей совестью, но первоначальную мою решимость не защищаться поколебали советы товарищей, которые находили глупым с моей стороны отказаться от защиты, когда дело мое являлось наименее сложным и, следовательно, подавало больше надежды, чем кому-либо; конечно, тут примешивалось и личное желание пожить еще. На суде я тоже говорила, что, если бы товарищи только пожелали для цельности процесса, чтоб я отказалась – то я это сделаю, но в нашем процессе, как и во всяком, не было полного единодушия. […] Моя защита, по крайней мере, строилась только на отрицании фактов по отношению моего участия в делах типографии – и во всем остальном была скорее похожа на обвинительную речь – за что я не была нисколько в претензии – мое самолюбие от этого не пострадало и иной речи я бы не позволила сказать. Ваше послание слишком поздно пришло в этом отношении. Но все-таки, мне кажется, что наш процесс по своей цельности должен произвести благоприятное впечатление на общество и даже должен поднять нашу партию в глазах его. Квятковский, Ширяев, Зунделевич держали себя прекрасно и представляются в деле людьми высоко стоящими по нравственному и умственному своему складу. […]
Вот уж год истекает, как я в тюрьме, а для меня он какой-то один бесконечно долгий день, так что, если б я очутилась теперь на воле, то для меня этого года не существовало бы в жизни, а как хочется на волю-то, если б ты только знала, и это желание обостряется еще свиданием, после которого тюрьма еще ненавистнее; да, дорогая моя, верно судьба уж такая моя, что приходится сойти со сцены, не успевши ничем быть полезной, да, впрочем, и могу ли я чем-нибудь быть полезной, – продолжительный анализ над собой потряс веру в мои силы, слишком обдал меня холодной водой; но это не значит, чтоб поколебало мою веру в дело, чтоб я когда-нибудь изменила свои убеждения – я хочу верить, терпеть, не отчаиваться и надеяться до конца, потому что в этом суть жизни, а я хочу жить. […]
5. Приговор по «процессу 16-ти»
Телеграмма М.Т. Лорис-Меликова генерал-майору Черевину[318] (для доведения до сведения Александра II)
Военно-окружный суд приговором 31 сего октября определил Квятковского*, Ширяева*, Тихонова*, Окладского* и Преснякова* подвергнуть смертной казни через повешение, остальных же подсудимых сослать в каторжные работы на более или менее продолжительные сроки.
Прошу доложить его величеству, что исполнение в столице приговора суда, одновременно над всеми осужденными к смертной казни, произвело бы крайне тягостное впечатление среди господствующего в огромном большинстве общества благоприятного политического настроения […] Поэтому возможно было бы ограничиться применением ее к Квятковскому и Преснякову. […]
Считаю, однако, обязанностью заявить, что временно-командующий войсками Петербургского военного округа, генерал-адъютант Костанда* при свидании со мной вчерашнего числа передал мне убеждение свое, почерпнутое из доходящих до него сведений, что в обществе ожидается смягчение приговора дарованием жизни всем осужденным к смертной казни, и что милосердие его величества благотворно отзовется на большинстве населения. […] Барон Велио*, непрерывно присутствовавший, по предложению моему, в заседаниях суда и имевший случай неоднократно выслушивать мнения почтенных лиц, находившихся в суде, заявляет также о существующих в обществе ожиданиях относительно смягчения приговора и благоприятных последствиях этой меры. Не могу скрыть, что заявления эти ставят меня в затруднение. […] Как человек и государственный деятель, я готов бы присоединиться к мнению большинства, тем более, что это соответствовало бы обнаруживающимся признакам общественного успокоения и в политическом отношении, но с другой стороны, не могу не принимать в соображение неизбежных нареканий за смягчение приговора, хотя бы они исходили от незначительного меньшинства. Затруднения мои усугубляются тем соображением, что в случае какого-либо нового проявления, будет ли совершена ныне казнь или нет, нарекания за него неминуемо падут на меня, хотя решительное предотвращение или устранение его возможности – вне моих сил. В таком положении только мудрая опытность государя может указать решение, наиболее соответствующее настоящим обстоятельствам.
6. Прокламация Исполнительного комитета «Народной воли»
О казни Квятковского* и Преснякова* (5 ноября 1880 г.)
4-го ноября, в 8 часов 10 минут утра, приняли мученический венец двое наших дорогих товарищей, Александр Александрович Квятковский и Андрей Корнеевич Пресняков.
Они умерли, как умеют умирать русские люди за великую идею: умерли с сознанием живучести революционного дела, предрекая ему близкое торжество. Но не доблесть их станем мы разбирать: их оценят потомки. Здесь мы намерены констатировать некоторые новые обстоятельства, сопровождавшие смерть этих мучеников.
Правительство убило их тайком в стенах крепости, вдали от глаз народа, пред лицом солдат. Какое соображение руководило палачом? Почему Лорис Меликов, смаковавший смерть Млодецкого* на Семеновском плацу, не задушил и этих всенародно? Почему царское правительство не воспользовалось по-прежнему этим зрелищем, как любимейшим средством – разжечь инстинкты масс против интеллигенции? Не потому ли, что народ берется за ум? Не потому ли, что настроение масс таково, что грозит собственной шкуре начальства?
Поживем, увидим.
Почему казнен Квятковский, а не Ширяев, Пресняков, а не Окладский или Тихонов? Александру II и его наперсникам хотелось крови; хотелось также гвардию задобрить, пострадавшую в лице Финляндского полка; хотелось отвести глаза народу, и вот выхвачен «дворянин» Квятковский, – а не крестьянин Ширяев; выхвачен и без всяких юридических улик, вопиюще обвинен в гибели караула 5-го февраля. Но крови одного Квятковского оказалось мало; и притом царям нужны дворники, швейцары, – и казнили мещанина Преснякова за ограждение своей свободы против уличного нападения со стороны неизвестных лиц. Казнили Преснякова, как грозу шпионов, как предполагаемого убийцу верных царских слуг – шпионов. […] Остальных казнить неловко: слишком много, притом все крестьяне да мещане; чего доброго, народ в мученики возведет. Оставалось только… замуравить в склеп.
Не знаем, долго ли царское правительство будет с успехом дурачить русский народ; но русское общество, чем оно себя заявило? Прекрасно сознавая, что наша борьба за народ и права человека есть борьба и за свободу общества; понимая всю бесцельность смертной казни и относясь к ней с омерзением, как к напрасному варварству, – общество молчало, молчало, когда один говор его смутил бы палача! Своею дряблостью, пассивностью оно вычеркнуло себя из ряда борющихся общественных сил. Пусть же не требует впредь, чтобы партия действия принимала его в расчет при выборе момента и формы борьбы.
Русская интеллигенция! Из твоих рядов вышли эти мученики, чтобы, презрев личное счастье, стать за народное знамя. В их лице казнили тебя. Но не иссякнет источник животворной силы; на смену выбывшим товарищам ты вышлешь десятки новых и с кличем «смерть тиранам!» поведешь народ к победе.
Братья и товарищи! Отдельные лица и кружки пылали страстью помериться с врагом, вырвать узников из пасти его. Братья! Не поддавайтесь чувству удали и мщения; будьте верны расчету; сберегайте, накопляйте силы, судный час недалеко!
7. Прокламация «От рабочих членов партии “Народная воля”»
Товарищи рабочие!
Каково наше положение, об этом говорить много не приходится. Работаешь с утра до ночи, обливаясь кровавым потом; жрешь хлеб да воду, а придет получка, – хоть бы что осталось в руках. Так было прежде: но теперь положение наше становится все хуже, ужаснее! Почти на всех заводах и фабриках идет рассчитывание рабочих. Голодные, оборванные, целыми толпами ходят они от завода к заводу, прося работы хоть из-за хлеба. А из деревни нужда гонит новые толпы голодных и оборванных; продукты с каждым днем дорожают. Что же ждет нас впереди? И на кого нам надеяться? […]
Товарищи-рабочие! пора взяться за ум; пора призвать к ответу своих притеснителей, разорителей. Пора русскому народу взять управление делами в свои руки.
Так думаем мы, социалисты-рабочие, так думали наши товарищи рабочие: Петр Алексеев*, Филат Егоров*, Малиновский*, Зарубаев* и многое множество других, которых правительство заморило по тюрьмам и на каторге. Так думали мученики-рабочие: братья Ивичевичи[319], Логовенко*, Горский*, Бильчанский*, Федоров[320] и другие, казненные по приказу царскому.
Но не страшила виселица смелых народных борцов; на место погибших выступали новые, и схватка становилась все жарче и жарче. Чем ближе подступали социалисты к корню зла, к царю-изменнику, тем больше героев высылала рабочая среда. Все последние покушения совершены рукой крестьянской да мещанской! Сбылось предсказание Петра Алексеева: поднялась мускулистая рука рабочего и первые увесистые удары ее пришлись на голову первейшего тирана. Это тебе царь-батюшка, цветики, погоди, колыхнется море народное, познаешь ты ягодки.
Из числа этих героев в последнее время было осуждено на смерть пятеро: дворянин Квятковский, мещанин Андрей Пресняков, крестьянин Степан Ширяев, мещанин Иван Окладский и крестьянин Яков Тихонов.
Из них двое – Квятковский и Пресняков – 4 ноября, в 8 час. 10 мин. утра казнены смертью тайком от народа, в стенах крепости, остальные помилованы – заживо погребены в одиночной тюрьме.
Товарищи! неужели мы не отомстим за своих заступников и борцов; неужели мы будем молчать перед своими мучителями! Нет! Иначе кровь этих мучеников за народное счастье и волю падает на наши головы!
8. Резолюция Гаврского конгресса социалистов[321]
О солидарности с русскими революционерами
Французские социалисты-рабочие, собравшиеся на Национальный Конгресс 1880 г. в Гавре, не исполнили бы своего долга, если бы не выразили полной своей солидарности с русскими нигилистами, так мужественно сражающимися на другом конце Европы за свободу, за человеческие права и за социальную справедливость.
Братья России и Сибири! взоры французского пролетариата обращены на вас; он шлет вам благодарность за подаваемый вами пример; он шлет вам пожелания близкого торжества. Вашей победе, вопреки Священному Союзу тиранов и эксплуататоров, быть может, суждено стать предвестником освобождения других народов и сигналом международной революции.
Помня героическую роль женщин в эпопее, которая в скором времени должна завершиться полным освобождением русского народа, Конгресс, перед заключением прений по женскому вопросу, входящему в программу настоящего его заседания, посылает вам через развалины Зимнего дворца и славные плахи ваших последних мучеников, Квятковского и Преснякова, выражение своей симпатии и своего удивления, свои приветствия и ободрение.
9. А. Д. Михайлов*
Письмо товарищам, осужденным по «процессу 16-ти» (31 октября 1880 г.)
[…] Этому процессу суждено вызвать много новых сил на то общественное поприще, на котором вы с таким самоотвержением работали. Газеты, разнося в сотнях тысяч экземпляров ваши глубокие и горячие убеждения, полные беззаветной любви к русскому народу, пробудят в сынах его благородные стремления и выведут на путь, который вы определили, как деятельностью, так и словом.
Партии Народной Воли и организации Исполнительного Комитета, которой вы положили начало, процесс оказал неоцененную услугу. Ваш венец первый терновый и вместе лавровый венец партии. Вы первые бесстрашные мученики из членов этой организации. Ваш светлый ореол окружил ее, и она ценит и гордится им, и деятельность ее докажет, что товарищи преемники ваши достойны вас.
Мы надеемся на силы этой организации. Несмотря на все преследования правительства и потери, причиненные ей, она как сказочный богатырь растет и крепнет. Она уже считает многие десятки и даже сотни людей своими членами. Главные принципы ее получили санкцию и большое развитие. Разделение труда и техника усовершенствовали многие отрасли деятельности – особенно боевую. Эта организация захватила уже главные центры: Москву, Киев, Одессу, Харьков и многие другие центральные города. Бывшая при вас рознь фракций почти исчезла, так как жизнь и логика фактов не дают места разногласию. […]
Вожаки «Черного Передела» уехали за границу, молодежь в большинстве сочувствует нам. Да, дорогие, дело идет и идет успешно. Знайте, что Ваша гибель не пройдет даром правительству, и если вы совершили удивительные факты, то суждено еще совершиться ужасным.
Последний поцелуй, горячий, как огонь, пусть долго, долго горит на ваших устах, наши дорогие братья. Пишу это письмо от всех ваших и моих товарищей.
10. Заявление группы народников[322]
После нескольких лет деятельности в народе, где мы первоначально ставили своею целью создание массовой сознательно-революционной организации, мы пришли к следующим выводам:
1) что массовая организация такого рода в настоящее время по множеству причин не достижима;
2) что для возбуждения в народе общего революционного движения необходим сильный внешний толчок вроде политического переворота или известной комбинации экономических и всяких случайных причин (всероссийский голод, неудачная война и т. п.);
3) что, ввиду вышесказанного, роль интеллигенции в народе сводится к подготовлению его активного и возможно более сознательного участия в движении, вызванном вышеозначенными причинами, и к тому, чтобы, заручившись предварительно доверием и популярностью в массах, стать руководителями и организаторами движения.
Признавая прошлогодний раскол партии на две фракции крайне вредным[323] для дела народного освобождения, мы в то же время находим:
1) Что террористические поступки при настоящем положении дела сами по себе не изменяют условий деятельности в народе, и 2) что партия «Народной Воли», признавая всю важность деятельности в народе, в способах этой деятельности вполне сходится с нами.
Ввиду всего этого, а также для обоюдного согласования деятельности, мы порешили соединиться с партией «Народной Воли».
11. В. Н. Фигнер
О настроении в обществе в конце 1880 – начале 1881 г. (из показаний на следствии /1884/)
[…] В то время, как партия «Народной Воли» желала лишь прекращения реакции, окружающее влекло ее на пьедестал. […]
Я, конечно, должна оговориться, что подразумеваю во всем предыдущем ту часть общества, с которой мы, революционеры, входим в соприкосновение, но так как мы задаемся целью, ставим единственной задачей и занятием своим проникновение во все слои, во все сферы, так как мы имеем сообщников не только по губернским городам, но и по провинциальным закоулкам, и все эти сообщники имеют друзей и близких, и все окружены целым слоем, так называемых, сочувствующих, за которыми следуют еще люди, любящие просто полиберальничать, то и выходит, в конце концов, что мы встречаем повсюду одобрение и нигде не находим себе нравственного отпора и нравственного противодействия. Поэтому не нахальство руководит нами, когда мы говорим от лица общества; мы составляем до известной степени передовой отряд части этого общества; быть может, часть эта кажется нам, вращающимся в ней, больше, чем она есть на самом деле, но зато она, наверное, значительнее, чем думают люди противоположного нам лагеря. […]
2-е апреля, 19 ноября и 5 февраля[324] создали такое настроение, что, если бы в то время комитет и вся организация «Народной Воли» отказались от своей разрушительной деятельности, то явились бы волонтеры или какая-нибудь новая организация, которые взяли бы на себя миссию цареубийства. […]
12. А. В. Тырков*
Из воспоминаний о членах Исполнительного комитета «Народной воли»
Большая часть революционной молодежи была захвачена тогда народовольческим течением. Черный Передел представлял собой скорее партию теоретиков, которая не могла дать сейчас же никакого дела. […] И те, у кого душа болела, невольно шли к народовольцам. На эти элементы их пример действовал очень решительно. Я не говорю о влиянии того или другого лица. Я не мог бы, напр., сказать, кто именно на меня влиял. Влияли дух партии и вся атмосфера жизни. […]
Те, кого я знал, были люди трезвые, уравновешенные. В них не было ни экзальтации, ни преувеличенных надежд, но они считали своим долгом вести свою работу, не отступая.
Самым нервным был Исаев*. В нем была, может быть, доля излишней возбудимости. Александр Михайлов* весь был поглощен своим делом и любил его. Казалось, он не чувствовал ни тяготы, ни напряжения, а шел свободной, уверенной поступью, как человек, вполне знающий, куда и зачем он идет. Этим объясняется его всегдашняя ясность настроения духа. Сомневаюсь, чтобы он знал моменты острых сомнений и колебаний. Такие люди останавливаются, выбирают, а затем идут, не сворачивая с раз намеченного пути. Из всех, кого я знал, я не замечал ни в ком такой ненависти, какая была у Михайлова и какая еще скрывалась в Перовской. Последний раз я встретился с Михайловым незадолго до его ареста. Приготовления к катастрофе 1 марта уже начались. Заговорили об Александре II и о том, что духовенство старается по-своему объяснить причину неудачных покушений. Михайлов сжал кулак и, опустив его мерным движением на стол, сказал: «теперь мы, кажется, с ним покончим». В тоне голоса и в глазах, метнувших искры, вылилась вся сила его воли и бесповоротность в решениях. […]
В Михайлове это было сильное, ровное чувство мужчины, в Перовской – более тонкое, острое, глубокое и в то же время порывистое чувство женщины. Она точно мстила Александру II за то, что он оторвал ее от ее спокойной, мирной работы пропагандистки.
Я слышал о Колодкевиче*, как о человеке тоже большой нравственной силы, но сам видел его раза два. Я встретил его в первый раз у его старых знакомых, людей по-видимому прежней формации, от которых пахло не то идеализмом народничества, не то еще чем-то более ранним. Колодкевич был молчалив и сумрачен, с виду даже суров. Хозяйка завела почему-то речь о Рудине и задала вопрос, возможны ли в настоящее время Рудины, и какова была бы их роль. Этот вопрос, обращенный к Колодкевичу, звучал очень странно. Он не стал ей даже отвечать на него, а указал рукой на одного из присутствовавших, спросите, мол, его. Вероятно, подумал: эк, куда хватила. Колодкевич оставил во мне впечатление человека в высшей степени благородного, с характером, и если сурового, то только по отношению к себе.
Из моих воспоминаний о Вере Николаевне Фигнер приведу небольшой эпизод встречи с ней в день акта в университете, когда министру народного просвещения Сабурову* было нанесено оскорбление[325]. Идя по Невскому, по направлению к университету, я встретил Фигнер. – «Что вы тут делаете? Ведь вам давно надо быть в университете». Я сказал, что мне эта история не нравится, и потому не тороплюсь… – «Не нравится?..» – бросила она мне решительно и кратко, повернулась и побежала дальше. У нее всегда был бодрый, смелый вид; гордость женщины соединялась в ней с гордостью бойца; движения были быстры и решительны. Она обладала при этом таким звучным музыкальным разговорным контральто, что ее речь лилась как музыка. Такого голоса я никогда не слыхал. Низкие, грудные тоны его сообщали характер особенного мужества и глубины всему ее существу. Все вместе взятое было удивительно красиво.
Баранников* был человек совсем особого типа. Красивый брюнет с смуглым цветом лица, с отливом в глазах, какой бывает у южан, росту выше среднего, гибкий и стройный, он любил жизнь, но такую, которая давала бы ему сильные ощущения. Когда у него в кармане оказывались прокламации или вообще какие-нибудь подпольные издания, он старался от них поскорее отделаться и просил других заняться их распространением. Это дело казалось ему слишком скучным. Зато готов он был быть везде, где чуялась опасность. К опасности он относился очень просто, как к самой обычной вещи, нисколько не рисуясь своим пренебрежением к ней. Храбрость и отвага составляли его прирожденные качества. Такие люди не могут выдерживать тюрьмы, и когда его арестовали, предсказывали, что он умрет без свободы.
Взаимные отношения членов центральной организации не могли, конечно, быть плохими. Все они давно и хорошо знали друг друга. Трудность осуществления той задачи, которую они себе поставили, и способы борьбы требовали дружных отношений. Мелким счетам не могло быть места. Наконец, нравственный подъем духа был таков, что все мелкое само собой исчезало и подавлялось. Всех соединяло чувство духовного братства. Все – мужчины и женщины – были между собой на ты.
13. П. С. Ивановская*
Из воспоминаний
[…] Мы все работали с мало или совсем незнакомыми нам лично людьми, и сближение определялось часто одним иногда названием «социалист» с прибавлением «революционер». И это служило достаточным ручательством близости, родства, готовности товарища пойти на всякого рода жертвы. Но жить вместе в условиях конспиративной квартиры с никогда не виданным человеком вызвало необходимость отнестись с большой осторожностью к созданию семьи-фикции. Порой случались категорические отказы селиться вместе с чужим и казавшимся чуждым человеком, хотя бы и радикалом. Из чувства предосторожности мы выразили желание раньше оборудования квартиры встретиться с будущим нашим хозяином. Мы шли с Лилой[326] на смотрины, как на первый пробный экзамен, в приподнятом настроении, преувеличивая несколько действительность. Лилочка, как более молодая, экспансивная, торопясь и волнуясь, все приставала с вопросами: «Какой он – добрый, умный, серьезный?.. Откуда пришел он?..» Фантазия не оставляла нас в продолжение всего пути, ведшего нас к совсем неизвестному человеку; мы строили различные догадки, многочисленные предположения насчет предстоящего свидания. Но встреча с Н. И. К[ибальчичем]* вышла довольно сухой, сдержанной, с коротким обменом мнений по поводу устройства квартиры и количественного состава работников. И мы не только не познакомились дружески, как одной веры и одной мысли люди, но вынесли к нашему замкнутому будущему хозяину не вполне доброе отношение. Правда, солидный по виду Н. И. казался много старше своих лет, и это внушало с нашей стороны почтительное к нему чувство. Он был среднего роста, не очень сильного сложения, черты лица были тонки и правильны; но излишне разлитая бледность, без сменяющейся нервной подвижности, придавала его физиономии какой-то неприятный вид безжизненности, оттенок равнодушия ко всему. Спадавшие на высокий лоб пряди темных волос, прямых, как ледяные сосульки, создавали на лишенном подвижности лице выражение тупости, полного небытия. Изредка, впрочем, его прекрасные, голубые глаза внезапно вспыхивали, смягчая и скрашивая вялость лица.
«Вот так хозяин! Степка-растрепка… Жить и работать доведется в условиях сложных, требующих большой осмотрительности, порой быстрой находчивости… Все же любопытно!» – выпаливала на обратном пути Лила свои заключения. […]
Действительность показала, как наивна была попытка в течение одной встречи понять и узнать сложную и замкнутую натуру Н. И. Это внешнее впечатление, производимое в первый момент Н. И. Кибальчичем, многих приводило к несправедливым о нем суждениям, в чем, однако, не было ни правды, ни вдумчивого понимания его индивидуальных особенностей. Это ошибочное о нем представление возникало потому, что он был чужд обычных шумных, энтузиастических порывов. Но Н. И. не был пессимистом в вульгарном смысле этого слова, хотя и иллюзий, присущих большинству тогдашней молодежи, у него, действительно, не было; однако, в его словах светилась надежда. Мучительно перестрадав период жесточайшей реакции и продолжительного одиночного заключения, он в редкие моменты, как бы переполненный горечью, говаривал, что у него является иногда желание бросить зажженную спичку у пороховой бочки. […]
В нашей типографской работе Н. И. не принимал ни малейшего участия. Уходя из дому в 10 часов утра с портфелем под мышкой, в изрядно поблекшем цилиндре, он обычно возвращался поздно вечером, в редких случаях – к обеду. В своей комнате он занимался много, упорно. Его очень занимал тогда новый тип воздушного двигателя. Он заглядывал изредка в нашу рабочую комнату, но не для помощи, а, вернее всего затем, чтобы ослабить немного напряженную работу мысли, расправить вечно согбенную над книгами спину. Иногда он едва-едва касался своего прошлого продолжительного сидения в тюрьме, знакомства в ней с уголовными типами из «шпаны». По мере продолжения нашей совместной жизни Н. И. все более и более к нам приближался, и мы стали его больше понимать, свыкаться с этим своеобразным человеком, медлительным философом. Ему были чужды мелочность, обывательщина, кичливость своими знаниями. Всегда спокойный, меланхоличный, он вдруг оживал до неузнаваемости при каждом посещении нашей квартиры В. Н. Фигнер, делаясь веселым, разговорчивым. […]
В обновленной типографии хозяином и фиктивным главой семьи сделался Михаил Федорович Грачевский* (не могу вспомнить, под какой фамилией мы жили в ней), человек в революционной работе не новый, уже испытанный, изрядно надорванный долгим бесплатным приютом заботливого правительства и мыканьем по белу свету. […]
Просидевший в тюрьмах в чрезмерной пропорции, он выглядел излишне бледным, худым от долгого одиночного заключения. В черных, глубоко сидевших в орбитах глазах светился тревожный огонь и что-то упрямое, строгое. Сухое лицо аскета темнело каждый раз, когда его сильно волновало что-нибудь, когда он до скрежета сжимал зубы. При этом от уха до челюстей вздувались валики над впалыми щеками, мускулы лица судорожно двигались. В те моменты он казался одним из тех раскольников, которые сожгли себя живьем в Тираспольских Плавнях. Ум и характер у него был тугой, малоподвижный. Внешние обстоятельства жизни несколько иссушили его натуру; но в нем много было спокойного самообладания и редкой преданности делу революции, ни малейшего компромисса никогда, ни при каких обстоятельствах в нем не проявлялось. […] Было, конечно, у Грачевского еще не потухшее совсем сердце, нуждавшееся в любви, нежности и уюте. Но дать ему этого никто не мог: бездомные, с упрощенной, суженной до крайности жизнью, революционеры все свои помышления устремляли на общие, не касающиеся их лично, условия жизни и общежитейские функции исполняли мимоходом, по необходимости…
Работал М. Ф. с нами ограниченное время, урывками, уходя по утрам на иного характера работу. Накануне выхода четвертого номера «Народной Воли», от 4 декабря, он оставался дома, и все работники копошились у печатного станка. М. Ф. пожелал сам оттиснуть последние страницы номера. Благодаря сильному нажиму жилистых рук, вал быстро с шумом пробежал в последний раз. Сняли осторожно лист. Грачевский с заметным волнением в голосе громко проговорил:
– Страна пробуждается… Да здравствует народная воля!
14. Разъяснение программы партии
Из передовой статьи газеты «Народная Воля», № 4, 5 декабря 1880 г.
Гибель типографии помешала нам сделать своевременно разъяснения и дополнения программы. Отсюда ее неправильное толкование и одностороннее понимание многими по сей день. Все это обязывало нас заготовить ряд статей программного характера; но первою возможностью сказать обстоятельное вольное слово мы должны воспользоваться, чтобы остановить внимание партии, как можно скорее, на новом факторе народной жизни, факторе чрезвычайного значения, обращающем положение дел в исключительное. Мы говорим о голоде многих миллионов. […]
Народному терпению бывает конец; под неотразимым стихийным давлением голода возможно массовое движение целых областей. Партия социально-революционная должна серьезно взвесить историческое значение момента и… приготовиться! […] В истории революционного движения наступает героический период. […]
Каждая инсуррекция[327] – это такое дело, где по преимуществу оправдывается пословица: человек предполагает, а бог располагает. Множество обстоятельств, более или менее неожиданных, постоянно встречаются на пути человеческих расчетов, то мешая им, то помогая. К числу таких неизвестных величин в инсуррекции относится настроение народных масс. Очень часто горячая, кипучая, по всем наблюдениям, масса в решительный момент не двинет пальцем; наоборот, забитая, инертная толпа совершенно неожиданно проявляет энергию и самодеятельность. […]
Одно из самых драгоценных свойств, каким только может обладать народ, – это политическое, гражданское развитие. Политическое развитие может спасти народ при самых неблагоприятных условиях, при полном экономическом разорении, при наличности целой стаи хищников, при опасностях иноземного господства. Никакое бедствие не страшно, если в народе живет уверенность в своих верховных правах, если в нем сильна привычка и уменье следить за всеми государственно-общественными делами, начиная с деревни и кончая дворцом. При отсутствии политического развития, наоборот, ни роскошь природы, ни прекрасные свойства национального ума и характера, ни широкое общественное чувство не спасает народ от нищеты и рабства. […]
Конечно, иногда первые шаги народной самодеятельности в революционную эпоху не умелы, иногда самые дикие страсти и инстинкты выступают наружу, но как бы то ни было, торжествуя, народ начинает сознавать свое право; покинутый на произвол судьбы, лишенный обычных опекателей, народ приучается организовывать общественные отношения, контролировать своих доверенных лиц и пр., и пр., словом – делается в большей степени гражданином. И затем, когда революционная буря утихает и жизнь постепенно входит в свое обычное русло, повышение политического развития народа сразу сказывается в уменьшении всяких злоупотреблений, правонарушений, произвола. Жить становится легче.
Поэтому всякая инсуррекция наибольшие результаты дает тогда, когда она является только прелюдией к народной революции или ее эпизодом; говоря другими словами, – если инсуррекция только дает толчок народной революции. Насколько возможно взвесить все наше положение, – в России дело так бы и вышло.
Будем ли мы однако в состоянии подготовить удачное восстание раньше стихийного народного движения, или оно предупредит наши расчеты, – в обоих случаях нам кажется наиболее производительно затратить силы, сорганизованные партией, мы можем, только направляя их для разрешения, так сказать, народных сил, для превращения народных масс в сознательную политическую силу. Вот почему мы постоянно говорим и говорили о передаче власти народу, о народной воле, о народном самодержавии. Для народа важно достигнуть лучших общественных форм, но еще важнее – достигнуть этого самому; для него всего важнее пережить такой исторический момент, в течение которого он, народ, был бы действительным распорядителем своих судеб. […]
Для того, чтобы рельефнее выразить, как мы понимаем разрешающую роль партии, мы возьмем наглядный пример. Убедительно просим, однако, читателя не видеть в наших словах изложения плана действии. Только революционное доктринерство сочиняет планы на десять лет вперед; настоящий же, живой революционер имеет только один план: свою основную идею применять к обстоятельствам и осуществлять сообразно с ними. Итак, мы говорим только к примеру, для большей наглядности. Допустим, что партия сорганизовала достаточные силы, дождавшись всенародного движения, начала действовать самостоятельно и овладела центральной властью. Какова ее дальнейшая роль? Создавать новый государственный строй, декретировать необходимые реформы? Мы полагаем – нет. Только в самом несчастном случае, только тогда, если бы народный организм не проявлял уже ни одной искры жизни, – можно было бы признать такую деятельность. В обыкновенное же время для партии было бы обязательным употребить приобретенную власть и средства на то, чтобы революционизировать всю Россию – призывать повсюду народ к захвату власти и осуществлению его заветных желаний, помогать ему в этом всеми силами, и свою центральную власть держать в руках исключительно для того, чтобы помочь сорганизоваться народу. […]
Правительство в революционный момент терпит поражение от двух причин: во-первых, вследствие нападения боевой революционной силы, во-вторых – в следствие разложения собственных сил. Но боевую силу, достаточную для того, чтобы разбить правительство хотя на короткое время, немыслимо составить без участия народа, ибо нескольких тысяч бойцов единовременно интеллигенция поставить не в состоянии. Разложение же правительственных войск совершится в значительной степени вследствие антиправительственного настроения масс, которые заражаются иногда на самих баррикадах. Воздействие со стороны партии на массы, тесная связь с ними составит, таким образом, для нас главное условие успеха, и только необходимость сообразоваться со средствами заставляет нас всегда указывать на известную экономизацию сил. […]
Повсюду, даже в наиболее оживленных центрах, замечается недостаток в людях по всем отраслям деятельности. Такое тесное сплочение всех революционных фракций могло бы восполнить этот недостаток. Найдет ли партия в себе достаточно единодушия и преданности делу для того, чтобы, оставляя мелкие различия взглядов, сомкнуться на общей работе? Мы надеемся, что – да. […]
15. Н. И. Кибальчич
Политическая революция и экономический вопрос («Народная воля», № 5, 5 февраля 1881 г.)
Никогда никакой общественно-революционной партии не выпадала на долю такая тяжелая и сложная задача, как та, которая поставлена историей русской социально-революционной партии. Вместе со своей основной задачей – социально-экономической – мы должны взять на себя еще работу разрушения системы политического деспотизма, т. е. то, что везде в Европе сделано давно и сделано не социалистами, а буржуазными партиями. Поэтому ни одной социалистической партии в Европе не приходится выдерживать такой тяжелой борьбы, приносить столько жертв, как нам. Но если нужны героические усилия для того, чтобы работать при подобных условиях и держать высоко знамя народного освобождения, зато в этих же условиях, в окружающей нас политической обстановке, заключается и выгодная сторона для осуществления нашей задачи в будущем. Политический строй, не удовлетворяющий теперь ни одного общественного класса, ненавидимый всей интеллигенцией, должен неизбежно пасть в близком будущем; но вместе с тем этот строй, доведший народ до голодовок и вымирания, роет могилу и для того экономического порядка, который он поддерживает. Процесс разложения существующей политической системы фатально совпал с процессом экономического обнищания народа, прогрессивно усиливающимся с каждым годом, и разрушение современного политического строя, путем победного народного движения, неизбежно повлекло бы за собой также крушение того экономического порядка, который неразрывно связан с существующим государством.
Поэтому мы думаем, что политическая борьба с государством для нашей партии является не посторонним элементом в нашей социалистической деятельности, а, напротив, могущественным средством приблизить экономический (или, по крайней мере, аграрный) переворот и сделать его возможно более глубоким, т. е. средством осуществить в жизни часть нашей программы. […]
Все мнения социалистов различных оттенков по этому вопросу можно разделить на три типические категории. К первой категории принадлежат те, которые придают политическим формам чересчур большое значение, признавая за ними силу производить в стране какие угодно экономические изменения путем лишь приказаний власти сверху и повиновения подданных, или граждан, внизу; по своим практическим задачам это, по большей части, якобинцы, «государственники», стремящиеся путем захвата власти в свои руки декретировать политический и экономический переворот, провести сверху в жизнь народа социалистические принципы, не вызывая при этом активного участия народа в фактическом переустройстве и даже, «по соображениям», подавить его революционную инициативу. У нас органом якобинских тенденций является газета «Набат», издаваемая г. Ткачевым*. Ко второй категории принадлежат те социалисты, которые, наоборот, признают за политическим фактором ничтожное значение в общественно-экономической жизни, отрицая всякое серьезное влияние, положительное или отрицательное, политических форм на экономические отношения; поэтому в своих практических задачах эти лица признают бесполезным и даже вредным делом для социалистов затрачивать какую бы то ни было часть своих сил на политическую борьбу. У нас представителями последнего мнения является та фракция (или, вернее, часть ее), которая имеет своим литературным органом «Черный Передел». Наконец, синтезом этих двух односторонних мнений служит тот взгляд, который, признавая тесную связь и взаимодействие политического и экономического факторов, полагает, что ни экономический переворот не может осуществиться без известных политических изменений, ни, наоборот, свободные политические учреждения не могут установиться без известной исторической подготовки в экономической сфере. Этот взгляд, разделяемый нашей фракцией и нашим органом, мы разовьем дальше в частностях, а теперь обратимся к доводам наших антагонистов.
Лица, не разделяющие политической части нашей программы, часто ссылаются на Маркса, который в своем «Капитале» доказал, что экономические отношения и формы какой-либо страны лежат в основе всех других общественных форм – политических, юридических и т. д.; отсюда выводят, что всякое изменение экономических отношений может произойти лишь как результат борьбы в экономической же сфере, и что поэтому никакая политическая форма, никакая политическая революция не способна ни задержать, ни вызвать экономический переворот. Заметим, что ученики Маркса идут дальше, чем сам учитель, и делают из его положения, верного по существу, абсурдные практические выводы. В доказательство того, что Маркс не думает так, как они, приведем то место из его «Гражданской войны во Франции», где он определяет историческое значение Парижской Коммуны: «Это была найденная, наконец, политическая форма, в которой должно осуществиться экономическое освобождение труда… Поэтому Коммуна должна была служить рычагом для разрушения экономических основ, на которых зиждется существование сословий, а, следовательно, и сословного господства». Эти же слова встречаются и в манифесте Генерального совета интернационала, изданном немедленно после падения Коммуны, следовательно, мысль, выраженная в них, разделяется целой группой представителей европейского социализма. Другой авторитет, на которого иногда также ссылаются, по недоразумению, приверженцы чистой экономической доктрины, г. Лавров*, в своей недавно вышедшей книге о Парижской Коммуне подает такой совет деятелям будущих революций: «В минуту, когда исторические комбинации позволят рабочим какой-либо страны, хотя бы временно, побороть врагов и овладеть течением событий, рабочие должны теми средствами, которые будут целесообразны, каковы бы ни были эти средства, совершить экономический переворот и обеспечить его прочность, насколько это будет возможно». А что политический путь решения экономического вопроса не исключается и Лавровым из числа «целесообразных средств», – это явствует из всей его книги; для примера приведем его объяснение той относительно слабой роли, какую играл интернационал во время Коммуны: «Агитация интернационала, направлявшаяся на чисто экономические вопросы и не выставившая никакой политической программы в зависимости от своих экономических требований, оказалась бесполезною в ту самую минуту, когда обстоятельства вызвали победоносный взрыв пролетариата в одном из самых важных пунктов Европы». […]
Конечно, экономический переворот должен быть прежде подготовлен историей, т. е. в фактическом соотношении экономических сил, а также в идеях и привычках народной массы должны прежде произойти известные перемены, для того чтобы совершившаяся политическая революция, захватив государственную организацию, могла провести в жизнь то, что создано и желательно народу в экономическом отношении.
Мы именно думаем, что русский государственный строй характеристичен не только как система полнейшего чиновничьего произвола, но также по своей отсталости и даже противоположности с экономическими и правовыми учреждениями, привычками и воззрениями народной массы. Наше государство служит примером того громадного отрицательного значения, какое может иметь политическая система, отставшая от экономических требований народа. В Европе политический прогресс идет впереди прогресса общественно-экономического, и политические формы, особенно во время революций, служат средством для возбуждения экономического вопроса и для приближения экономического переворота; у нас же непрерывный гнет политической системы задерживает ту экономическую, правовую и политическую реорганизацию, которая неизбежно наступила бы с падением этой системы и с возможностью свободно проявиться революционной инициативе народа. […]
Еще одно замечание для оценки значения государства в русской жизни. Обратите внимание на те поводы, которые вызвали крупные и мелкие восстания в крестьянстве. Эти поводы всегда были политического или юридического свойства, шли сверху, из государственной или административной сферы: это или мнимый царь, самозванец, или мифическая «золотая грамота», или какие-нибудь юридические нарушения закона (как его понимает народ), или, наконец, городской бунт, подающий пример деревенскому населению. Но едва ли были случаи, чтоб какая-нибудь деревня или местность взбунтовались без внешнего повода или примера, вследствие того только, что они голодают; нужно еще сознание народом нарушения своих прав или надежда на успех восстания. Конечно, основным условием почти всякого народного волнения являлись материальные страдания, но поводом всегда служило или какое-нибудь нарушение закона (действительное или мнимое) со стороны начальства, или бунтовской почин, идущий из среды какого-нибудь организованного ядра, близкого народу по своим интересам. […]
Но в настоящее время ни раскольники, утратившие большую часть прежней боевой энергии, ни казачество, представляющее привилегированное сословие, сравнительно с крестьянством, неспособны, по-видимому, дать лозунг народному восстанию. Одна лишь социально-революционная партия, прочно укрепившись среди городского и фабричного населения и заняв удобные и многочисленные позиции в крестьянстве, может послужить тем ферментом, который необходим для возбуждения городского и деревенского движения. […]
Но кто сделает первый почин восстания – город или деревня? Судя по большей развитости и подвижности городского населения; судя, наконец, по тому, что деятельность партии должна дать большие результаты в количественном и качественном отношении в городе, нежели в деревне, нужно думать, что не деревня, а город даст первый лозунг восстания. Но первая удача в городе может подать сигнал к бунту миллионов голодного крестьянства.
16. Письмо Исполнительного комитета «Народной воли» Карлу Марксу
25 октября (6 ноября) 1880 г.
Многоуважаемый гражданин!
Русская передовая интеллигенция, всегда чуткая и отзывчивая на движения мысли и жизни западноевропейской, в свое время с восторгом встретила появление в печати Ваших научных трудов. В них наука давала санкцию лучшим течениям русской жизни, и «Капитал» стал настольной книгой интеллигенции.
Но в царстве византийского мрака и азиатского произвола всякое движение общественной мысли – синоним революционного движения. Ясно, почему скоро Ваше имя должно было неразрывно слиться с борьбой внутри России и, вызвав глубокое уважение и расположение одних, подпало гонению других: труды Ваши были изъяты из обращения, и самый факт изучения их сочтен за признак политической неблагонадежности.
Мы знаем, с каким интересом следили Вы, многоуважаемый сотоварищ, за всеми фазисами русской революционной деятельности, и рады констатировать, что трудное время ею пережито. Революционный опыт, закалив бойцов, определил как теоретическую постановку дела, так и практический путь его осуществления. Революционные фракции, неизбежные в новом и столь трудном деле, сходятся мало-помалу в одно и, вместе взятые, ищут слияния с народным протестом, у нас столь же стародавним, как и самое рабство.
При таких условиях до победы недалеко. Задача наша была бы значительно облегчена, будь за нас серьезное сочувствие общественного мнения свободных стран, для чего требуется лишь знание истинного положения дел в России. В этих соображениях мы поручаем товарищу нашему Льву Гартману* озаботиться организацией средств для правильного ознакомления общественного мнения Англии и Америки с текущими событиями нашей общественной жизни. Вас же, многоуважаемый сотоварищ, просим оказать ему содействие в этом деле. Твердо решившись разбить оковы рабства, мы уверены, что недалеко то время, когда родина наша многострадальная займет в Европе место, достойное свободного народа.
С удовольствием выражаем Вам, многоуважаемый сотоварищ, чувства глубокого уважения к Вам всей русской социальной партии.
17. Из программы рабочих, членов партии «Народная воля» (ноябрь 1880 г.)[328]
А
Исторический опыт человечества, а также изучение и наблюдение жизни народов убедительно и ясно доказывают, что народы тогда только достигнут наибольшего счастия и силы, что люди тогда только станут братьями, будут свободны и равны, когда устроят свою жизнь согласно социалистическому учению, то есть следующим образом:
1. Земля и орудия труда должны принадлежать всему народу и всякий работник вправе ими пользоваться.
2. Работа производится не в одиночку, а сообща (общинами, артелями, ассоциациями).
3. Продукты общего труда должны делиться по решению между всеми работниками, по потребностям каждого.
4. Государственное устройство должно быть основано на союзном договоре всех общин.
5. Каждая община в своих внутренних делах вполне независима и свободна.
6. Каждый член общины вполне свободен в своих убеждениях и личной жизни; его свобода ограничивается только в тех случаях, где она переходит в насилие над другим членом своей или чужой общины.
Если народы перестроят свою жизнь так, как мы, социалисты-работники, этого желаем, то они станут действительно свободны и независимы, потому что не будет более ни господ, ни рабов […]
Работа общиною, артелью даст возможность широко пользоваться машинами и всеми изобретениями и открытиями, облегчающими труд; поэтому у работников, членов общины, производство всего нужного для жизни потребует гораздо меньше труда и в их распоряжении останется много свободного времени и сил для развития своего ума и занятия наукою […] Число всяких улучшений сделается бесконечно больше, чем теперь, и люди-работники достигнут высокой власти над природой.
Личная свобода человека, т. е. свобода мнений, исследований и всякой деятельности, снимет с человеческого ума оковы и даст ему полный простор.
Свобода общины, т. е. право ее вместе со всеми общинами и союзами вмешиваться в государственные дела и направлять их по общему желанию всех общин, не даст возникнуть государственному гнету, не допустит того, чтобы безнравственные люди забрали в свои руки страну, разоряли ее в качестве разных правителей и чиновников и подавляли свободу народа, как это делается теперь.
Б
Мы глубоко убеждены, что такой общественный и государственный порядок обеспечил бы народное благо, но мы знаем также по опыту других народов, что сразу и в самом близком будущем невозможно добиться полной свободы и прочного счастья народа. Нам предстоит долгая и упорная борьба с правителями и расточителями народного богатства – постепенное завоевание гражданских прав […] Необходимо сделать первый шаг!
В
Но этот шаг следует обдумать. Следует прежде всего выяснить себе, кто наши враги, кто наши друзья и каких изменений в теперешних порядках следует добиваться. Мы должны знать, что:
1. Все, кто живет теперь на счет народа, т. е. правительство, помещики, фабриканты, заводчики и кулаки, никогда по доброй воле не откажутся от выгод своего положения, потому что им гораздо приятнее взваливать всю работу на спину рабочего, чем самим приняться за нее. Эти господа смекают, что рабочий народ будет служить им лишь до тех пор, пока он темен, задавлен нуждою и разорен, пока он не понимает, что сила его в союзе всех работников. Поэтому бесполезно ждать от этих господ улучшения теперешних порядков. Правда, они устраивают иногда комиссии для улучшения быта рабочих на фабриках и заводах; но все заботы их напоминают заботы хозяина о содержании рабочего скота. Никогда не станут они думать о поднятии народного образования, никогда не дозволят рабочему человеку устроиться так, чтобы он перестал в них нуждаться. Стало быть, рабочий народ должен рассчитывать на свои силы – враги ему не помогут.
Но народ всегда может рассчитывать на верного союзника – социально-революционную партию. Люди этой партии набираются из всех сословий русского царства, но жизнь свою отдают народному делу и думают, что все станут равны и свободны, добьются справедливых порядков только тогда, когда делами страны будет заправлять рабочее сословие, т. е. крестьянство и городские рабочие, потому, что все другие сословия если и добивались свободы и равенства, то лишь для себя, а не для всего народа. Поэтому социально-революционная партия – лучший союзник, и рабочий народ всегда может братски протянуть ей руку.
Кроме нее, у народа нет других верных союзников: однако во многих случаях он найдет поддержку в отдельных лицах из других сословий, в людях образованных, которым также хотелось бы, чтобы в России жилось свободнее и лучше. Их не очень тревожит то обстоятельство, что русский крестьянин в кабале у хозяина и кулака, потому что этот гнет им незнаком, но они испытали на своей шкуре произвол полицейский и чиновничий и охотно помогли бы народу с ним покончить. Народ, конечно, выиграл бы от послабления правительственного гнета: всем дышалось бы вольнее, мысль каждого человека работала бы сильнее, знания стали бы доступнее всем, число доброжелателей народа возросло бы, но главное – народ мог бы сговориться и сплотиться. Поэтому рабочий народ не должен отвергать этих людей: выгодно добиться расширения свободы рука об руку с ними. Нужно только, чтобы рабочие не забывали, что их дело на этом не останавливается, что вскоре придется расстаться с этим временным другом и идти далее в союзе с одною социально-революционною партией.
2. Перемены в порядках, которые мы желаем совершить, должны быть понятны народу и согласны с его требованиями, иначе он не станет их вводить и поддерживать […]
3. Перемены в порядках должны приближать жизнь к социалистическому строю.
Г
Принимая все это во внимание, мы признаем, что в ближайшее время мы можем добиваться следующих перемен в государственном строе и народной жизни:
1. Царская власть в России заменяется народоправлением, т. е. правительство составляется из народных представителей (депутатов); сам народ их назначает и сменяет; выбирая, подробно указывает, чего они должны добиваться, и требует отчета в их деятельности.
2. Русское государство по характеру и условиям жизни населения делится на области, самостоятельные во внутренних своих делах, но связанные в один Общерусский союз. Внутренние дела области ведаются Областным управлением; дела же общегосударственные – Союзным правительством.
3. Народы, насильственно присоединенные к русскому царству, вольны отделиться или остаться в общерусском союзе.
4. Общины (села, деревни, пригороды, заводские артели и пр.) решают свои дела на сходах и приводят их в исполнение чрез своих выборных должностных лиц – старост, сотских, писарей, управляющих, мастеров, конторщиков и пр.
5. Вся земля переходит в руки рабочего народа и считается народной собственностью. Каждая отдельная область отдает землю в пользование общинам или отдельным лицам, но только тем, кто сам занимается обработкой ее. Никто не вправе получить земли больше того количества, которое он сам в силах обработать. По требованию общины устанавливаются переделы земель.
6. Заводы и фабрики считаются народною собственностью и отдаются в пользование заводских и фабричных общин; доходы принадлежат этим общинам.
7. Народные представители издают законы и правила, указывая, как должны быть устроены фабрики и заводы, чтобы не вредить здоровью и жизни рабочих, определяя количество рабочих часов для мужчин, женщин и детей и пр.
8. Право избирать представителей (депутатов) как в Союзное правительство, так и в Областное управление принадлежит всякому совершеннолетнему: точно так же всякий совершеннолетний может быть избран в Союзное правительство и Областное управление.
9. Все русские люди вправе держаться и переходить в какое угодно вероучение (религиозная свобода); вправе распространять устно или печатно какие угодно мысли или учения (свобода слова и печати); вправе собираться для обсуждения своих дел (свобода собраний); вправе составлять общества (общины, артели, союзы, ассоциации) для преследования каких угодно целей; вправе предлагать народу свои советы при избрании представителей и при всяком общественном деле (свобода избирательной агитации).
10. Образование народа во всех низших и высших школах даровое и доступно всем.
11. Теперешняя армия и вообще все войска заменяются местным народным ополчением. Все обязаны военной службой, обучаются военному делу, не отрываясь от работы и семьи, и созываются только в случае определенной законом надобности.
12. Учреждается Государственный Русский банк с отделением в разных местах России для поддержки и устройства фабричных, заводских, земледельческих и вообще всяких промышленных и ученых общин, артелей, союзов.
Вот какие, по нашему мнению, перемены в народной жизни могут быть совершены в ближайшее время; мы думаем, что весь народ – городские рабочие и крестьянство – поймет всю их полезность и готов будет их отстаивать. Городским рабочим следует только помнить, что отдельно от крестьянства они всегда будут подавлены правительством, фабрикантами и кулаками, потому что главная народная сила не в них, а в крестьянстве. Если же они будут постоянно ставить себя рядом с крестьянством, склонять его к себе и доказывать, что вести дело следует заодно, общими усилиями, тогда весь рабочий народ станет несокрушимой силой.
Д
Над этим придется много и усердно поработать, и мы думаем, что работу нужно повести так:
а. Те из рабочих, которые твердо порешили, что теперешние порядки и всю народную жизнь следует изменить, составляют небольшие, но дружные общества (кружки) рабочих, выясняют себе, чего следует добиваться, и готовят себя к тому времени, когда общими усилиями нужно будет приступить к выполнению переворота. Кружки должны быть связаны между собой, но в то же время должны быть тайными, недоступными для правительственных ударов.
б. Члены кружков должны выяснять народу, что из теперешнего гибельного порядка один выход – насильственный переворот, что переворот необходим и возможен. С этой целью члены кружков размещаются по заводам, фабрикам и деревням и заводят новые кружки рабочих и крестьян под разными предлогами, преимущественно вполне законными (так, например, кружок заводит свою кассу, библиотеку, чтения, общежития и пр.). Пользуясь уважением и любовью рабочих, члены кружка поддерживают бунтовской дух в рабочей среде, устраивают где нужно стачки против фабрикантов и готовятся к борьбе с полицейскими и правительственными властями, всегда стоящими за фабриканта. Те из рабочих кружка, которые выкажут свою умелость и настойчивость в ведении рабочего дела, поступают в главные рабочие кружки, и таким образом тайный союз рабочих укрепляется.
Е
Невозможно угадать, при каких именно условиях придется действовать рабочим союзам (рабочей организации). Но каковы бы они ни были, необходимо постоянно иметь в виду общие правила:
1. Для того чтобы добиться чего бы то ни было, рабочие должны составлять силу, способную напирать на правительство и при надобности готовую поддержать свои требования с оружием в руках. Дойдет ли дело до кровавой борьбы или враги народа уступят без бою, все равно: нужно готовить силу, и чем больше эта сила готова вступить в бой, тем скорее враги отступят без боя.
2. Напасть на врагов с надеждою на победу может только вся социально-революционная партия, в которую рабочая организация входит как часть. Партия собирает в народе и обществе силы для совершения переворота, устраивает союзы в крестьянстве и в среде городских рабочих, в войске и других общественных слоях. Партия выделяет из себя боевой союз, который нападает на правительство, расстраивает его, приводит в замешательство и этим облегчает всем недовольным – народу, рабочим и всем добро желательным им людям – подняться и произвести повсеместный переворот.
Раз началось надежное возмущение в городе или в деревнях, партия должна поддержать его своими силами, внести в него свои требования, вызвать подобные же волнения в других местах, где только возможно; должна объединить эти волнения в одно общее восстание и расширить его на всю Россию. Одновременно нужно расстроить правительство, уничтожить крупных чиновников его (чем крупнее, тем лучше), как гражданских, так и военных; нужно перетянуть войско на сторону народа, распустить его и заменить народным ополчением из крестьян, рабочих, бывших солдат и всех честных граждан.
Для успеха крайне важно овладеть крупнейшими городами и удержать их за собою. С этой целью восставший народ немедленно по очищении города от врага должен избрать свое Временное правительство из рабочих или лиц, известных своею преданностью народному делу. Временное правительство, опираясь на ополчение, обороняет город от врагов и всячески помогает восстанию в других местах, объединяет и направляет восставших. Рабочие зорко следят за Временным правительством и заставляют его действовать в пользу народа.
Когда восстание одержит победу по всей стране, когда земля, фабрики и заводы перейдут в руки народа, а в селах, городах и областях установится выборное народное управление, когда в государстве не будет иной военной силы, кроме ополчения, тогда немедленно народ посылает своих представителей в (Союзное правительство) Учредительное собрание, которое, упразднив Временное правительство, утверждает народные завоевания и устанавливает порядок общесоюзный. Представители действуют по точной инструкции, какую дадут им избиратели.
Вот общий план деятельности партии во время переворота.
Может быть, однако, и другой случай.
Если бы правительство из боязни общего бунта решилось сделать обществу кое-какие уступки, т. е. дать конституцию, то деятельность рабочих не должна от этого изменяться. Они должны заявлять себя силой, должны требовать себе крупных уступок, должны вводить своих представителей в парламент (т. е. законодательное собрание) и в случае надобности поддержать их требования массовыми заявлениями и возмущениями.
Напирая таким образом постоянно на правительство, набираясь сил в борьбе с ним, партия «Народной воли» выжидает лишь удобного момента, когда старый, негодный порядок окажется неспособным противостоять требованиям народа, и совершает переворот с полной надеждой на успех.
18. Из Устава народовольческой рабочей дружины (конец 1880 – начало 1881 г.)[329]
[…] III. Прием и выход.
1. Прежде поступления нового члена вопрос о его приеме должен быть решен всеми членами дружины единогласно.
Вступающему предъявляются следующие требования:
а) знакомство и искренняя преданность задачам партии; б) решимость отдать все свои силы на служение делу освобождения народа; в) обещание исполнять требования устава; г) такое личное поведение, которое не вредило бы ни репутации партии, ни интересам своей дружины; д) желание и умение скрывать то, что может провалить дружину, например практические дела, имена и квартиры членов и т. д.; е) обещание вести себя перед властями в случае ареста с достоинством, не вредя своими показаниями товарищам; при аресте с несомненными доказательствами виновности обещание отказаться от дачи каких бы то ни было показаний; ж) доверие к товарищам, дружеские отношения к ним, единодушие и согласие с товарищами в частной жизни; з) обещание подчиняться решению большинства в делах своей дружины, и к) распоряжениям Центральной группы.
Без разрешения дружины ни один член не имеет права оставить ее; выход возможен в двух случаях: а) Центральная группа может дать члену поручение, обусловленное выходом из дружины; б) если дружина узнает, что член не годен почему-нибудь для дела, она имеет право выделить этого члена навсегда или на время…
[…] VI. Меры в случае неисполнения устава.
Намеренному шпиону – смерть! О нем дается знать Центральной группе и кружкам дружины.
Член, разглашающий тайны дружины, ведущий себя так, что может, хотя и не умышленно, повредить товарищам и доброй славе партии, подвергается тому наказанию, какое наложит на него Центральная группа.
19. И. П. Емельянов*
Из показаний (22 апреля 1881 г.)
В 1870 году я был взят моим родным дядей из деревни, пожелавшим меня взять для того, чтоб дать мне возможность получить образование. Взявши меня 9 лет от роду, босоногого, почти что в одной рубашке, он увез меня с собой на место своей служебной деятельности, в Турцию, в Константинополь, где занимал довольно видное место при русском посольстве. Преобразив меня из дикаря, хотя внешним видом, в так называемого мальчика порядочного общества, он стал исправлять мой малороссийский акцент в русский и вместе с тем выучил меня читать и писать. Обратив меня в благовоспитанного ребенка с более или менее порядочными манерами, он ввел меня в общество детей русских семейств. […]
Будучи чрезвычайно любознательным и впечатлительным, я постоянно приставал ко всякому с расспросами и разъяснениями. Очень часто мое любопытство не было удовлетворяемо, а разъяснения не полные. Я был молчалив и много думал. Переезжая с места на место с моим дядей, имевшим разные командировки, я имел возможность видеть многое и встречать людей не только различных классов и состояний, но и разных народностей. Все это давало богатую пищу моим размышлениям. Размышляя, я совершенно самостоятельно (мне было лет 11–12) напал на мысль и идею, которую принято теперь называть социализмом. Я напал и, сам того не замечая, развивал ее сам в себе. […]
Я пристрастился к чтению книг. Пользовался не только свободным временем, но иногда и ночами. Пройдя очень быстро детскую литературу и для юношества, я дошел до книг серьезного содержания и стал следить за ходом периодической прессы. Обратил особенное внимание на целый ряд политических процессов. Я увидел, что у меня есть значительная доля солидарности по взглядам и убеждениям с подсудимыми, я им сочувствую. Издается наконец «Земля и Воля». Программа «Земли и Воли» очень близко подходит к моим взглядам на политическое и экономическое положение России. Я имел возможность сделать несколько путешествий по внутренней и южной России. Меня поражает русский мужик своей забитостью, угрюмством, бедностью и рабской покорностью своему положению. Он терпит все и всякие притеснения от местной администрации. Маклачество[330] и взяточничество господствуют среди русского народа. Я мечтаю посвятить себя улучшению благосостояния русского народа, как один из его сынов. Но мне хочется посмотреть западно-европейские страны. Я учусь в училище и ремеслу и наукам. Перехожу из класса в класс с наградами. Кончаю курс! Как один из первых – послан за границу от училища на казенный счет. Приезжаю в Париж. Работая, знакомлюсь с французским крестьянином и парижским рабочим. Выношу отрадное впечатление. Посещаю с этнографической целью Германию, Австрию, Швейцарию, Францию. Мое любопытство удовлетворено. Нахожу, что везде экономическое и культурное положение стран лучше, чем в России, за границею слежу за «процессом 16». Нахожу и разделяю сообразно моим убеждениям программу «Народной воли». Разделяя программу «Народной воли», считаю себя не вправе оставаться индифферентным. Приезжаю в ноябре месяце 1880 г. в Петербург и поступаю в число членов русской социально-революционной партии. Не переставая усердно заниматься науками и следить за литературой, нахожу время принимать активное участие в делах партии, главным образом, в принятии участия по преступлению 1-го марта. В качестве метальщика, вооруженного разрывным снарядом, стоял на углу Невского и Малой Садовой и затем у Театрального моста. […]
20. И. Г. Орлов*
Из показаний (май 1881 г.)
Начало моей революционной деятельности относится к началу 1880 г.; слово «революционной» здесь не совсем уместно: к этому времени, т. е. к началу 1880 г., относится начало моей культурной деятельности, выражавшейся в том, что я, заведя связи с рабочими, старался всеми возможными средствами поднять их умственный уровень, для чего я занимался с ними арифметикой, русским языком, физикой, химией; давал им читать различные легальные книжки из народного быта, читал с ними совместно книги более серьезные, но исключительно легальные. Такого рода деятельность продолжалась до мая месяца 1880 г.; с этого времени характер моих занятий с рабочими несколько видоизменился, что выразилось, во 1-х, в том, что я стал давать рабочим для чтения книги нелегальные; во 2-х, мои связи с рабочими значительно расширились, так что я имел возможность вести дело с целым кружком рабочих. […]
Так называемую террористическую деятельность в этот момент моей деятельности (с начала 1880 г. до мая этого же года) я безусловно отрицал, хотя среди рабочих замечалась сильная склонность к подобного рода деятельности. […] В конце мая 1880 г. я познакомился с некоторыми из членов партии «Черного передела». Познакомившись с ними, я заметил, что мои убеждения близко сходятся со взглядами их партии. Результатом этого знакомства оказалось следующее: они (чернопередельцы) обещались мне помогать в моих занятиях с рабочими материально и нравственно, т. е. знакомить меня с людьми, которые могли бы заниматься с рабочими, давать материальные средства для моего собственного пользования, а также и для вспомоществования рабочих, снабжать меня книгами легальными и нелегальными. В это время у чернопередельцев велись переговоры с народовольцами по поводу соглашения о деятельности среди рабочих; на эти переговоры чернопередельцы пригласили меня, как человека, знающего рабочего не по книжкам, а по собственному непосредственному изучению. Поводом к этим переговорам, как я узнал потом, послужило следующее обстоятельство: чернопередельцы завели знакомство с одним кружком рабочих, с этим же кружком познакомились и народовольцы. Тут явился следующий вопрос: «Кому же с этим кружком заниматься?» Ни чернопередельцы, ни народовольцы отступить не хотели; совместной деятельности, благодаря различной теоретической постановке вопроса о революционной деятельности, не могло быть. […]
В конце июля или начале августа (хорошо не помню) чернопередельцы снова столкнулись с народовольцами на практической почве, опять началась прежняя канитель о возможном соглашении деятельности среди рабочих. В этих переговорах я снова принял участие. Переговоры эти тянулись около месяца, хотя результатов никаких не являлось и не предвиделось в смысле соглашения. Наконец, народовольцы представили нам свою программу (вновь ими выработанную), впоследствии напечатанную, как «Программу рабочих, членов партии “Народной воли”». Программа эта значительно отличалась от прежней программы партии «Народной воли». Для меня же эта программа хотя и не была вполне удобна для соглашения, но при известных толкованиях с их стороны (народовольцев) я мог согласиться вести с ними совместную деятельность, которая бы выражалась в том, чтобы я знакомил рекомендуемых народовольцами интеллигентных лиц со своими рабочими с той целью, чтобы они занимались с рабочими различными науками; в свою очередь и народовольцы обещали меня познакомить, так сказать, с их рабочими, затем помогать взаимно книгами, средствами…
21. И. И. Майнов*
Из воспоминаний о пропагандистской деятельности народовольческой группы в Москве
[…] Еще в 80-м году рабочее дело велось народовольцами в Петербурге, Одессе, Киеве, Харькове, Саратове, а в конце 80-гo начало оно зарождаться и в Москве. Руководителем всей вообще народовольческой деятельности в Москве был в то время Петр Абрамович Теллалов*, известный в кружках под именем «Петра Николаевича». Для пропаганды в разных слоях интеллигентного населения в Москве уже раньше существовала «Городская группа», в ведении которой состояло несколько групп и кружков, преимущественно студенческих. Для организации рабочих решено было образовать совершенно независимую от Городской, «Рабочую группу», частью из местных, частью из приезжих пропагандистов, которых П. А. вызвал в Москву с этой целью. Таким образом, в начале 81-го года прибыли из Петербурга занимавшиеся раньше с тамошними рабочими, но затем вынужденные перейти на нелегальное положение: студент Технологического Института А. С. Борейша* и некто Крылов*, крестьянин по происхождению, сектант по вероисповеданию, в ранней молодости служивший приказчиком, а в последнее время занимавший положение управляющего каким-то домом в Петербурге. Помимо пропаганды среди рабочих, Крылов имел в виду особую задачу: революционизирование раскольничьего населения в Москве и на своей родине – во Владимирской губернии. С этой целью, не ограничиваясь личными сношениями с московскими сектантами, Крылов (он же Воскресенский, он же Феофан), написал целое послание, в котором пытался обосновать социализм на Евангелии и побудить последователей разных сект объединиться в «Христианское Братство», представлявшее по идее автора нечто среднее между сектой и теперешним Крестьянским Союзом. В позднейшее время Феофан не прерывал своих сношений с раскольничьим миром и настойчиво предлагал Рабочей группе отпечатать его послание и распространить его в Москве и в провинции, но группа отклонила это предложение, главным образом, ввиду чисто литературных недостатков послания. […]
Приступая к постановке нового дела, Теллалов нашел нужным прежде всего развить общий взгляд на те задачи, которые должны преследовать народовольцы в рабочей среде, и установить по возможности ясно и определенно внутренний порядок группы и ее отношения к другим органам партии. Естественно, что Исполнительному Комитету, по общему духу народовольческой организации, предоставлялась широкая власть: он мог назначать в состав группы разных лиц по своему усмотрению, мог переводить членов группы в другие местности или поручать им другие функции, сохранял за собой постоянное право контроля и указаний, которые для группы были обязательны. Пополнялась группа, помимо назначения от Исполнительного Комитета, путем кооптации, причем для приема нового члена требовалось единодушное согласие всех наличных членов. Был установлен своего рода ценз: возраст не менее 20 лет; не менее двух лет принадлежности к революционным кружкам, и известный уровень знакомства с теорией социализма и литературой рабочего вопроса, соответствовавший среднему уровню наличных членов группы. Максимальный состав группы, в интересах конспиративности, не должен был превышать числа 15 человек. Для непрерывности работы предполагалось установить обязательность кандидатуры, т. е. привлечения каждым членом группы к участию в его пропагаторской работе по меньшей мере двоих лиц из числа его знакомых, удовлетворяющих требованиям вступления в группу; в случае ареста пропагандиста, группа могла бы при таком порядке тотчас же заместить убылое место человеком уже знакомым с делом, не теряя связей арестованного, что раньше случалось сплошь и рядом. К сожалению, это постановление на практике оказалось трудновыполнимым, так как полиция арестовала всех и каждого, не разбирая, кто кем числится. […]
Инструкция рекомендовала каждому пропагандисту возможно обстоятельнее знакомиться с условиями трудовой жизни в сфере его наблюдений, а по возможности и с личным составом рабочего населения в этой сфере, чтобы действовать не слепо, по случайностям встречи с тем или иным лицом, а с наибольшей экономией сил, намечая для пропаганды именно тех рабочих, которые пользуются среди товарищей особым влиянием или обладают выдающейся энергией и дарованиями. Таких лиц вовсе не имелось в виду извлекать из их среды, направляя непременно на политический террор, наоборот, – на них смотрели, как на авангард, который со временем сумеет увлечь за собою массу и поведет ее в бой. […]
Завязав первые знакомства, пропагандисты затем уже сравнительно легко расширяли свои связи, так как каждый вновь приобретенный рабочий в свою очередь, по ревности неофита, спешил приобрести последователей, и к осени пропаганда велась в Москве приблизительно на 30 «пунктах». Под «пунктом» подразумевался тогда определенный уголок деятельности: либо мастерская или фабрика, на которой имелись связи, либо просто несколько рабочих разных профессий, лично знакомых друг с другом и потому представлявших как бы один кружок, хотя бы и неорганизованный; совершенно новое знакомство в такой сфере, в которую ранее не было доступа, составляло также новый «пункт», а потому определить общее количество рабочих, состоявших в непосредственной связи с группой, было бы очень трудно: на ином пункте имелся всего один человек, на другом было человек 6–8, а в общем на всех этих тридцати пунктах насчитывалось приблизительно человек 100–120. […]
По-видимому, кроме народовольческой группы и кружка народников, пропагандой среди рабочих занимались в то время и некоторые лица, действовавшие вполне самостоятельно. С одним из таких лиц членам группы удалось завязать сношения: оказалось, что под влиянием этого одиночки, человека уже средних лет, находилось несколько десятков самой разнообразной молодежи из интеллигентного пролетариата, рабочих, приказчиков и даже юнкеров; вся эта разнокалиберная и совершенно неорганизованная масса жадно поглощала всякую тенденциозную и нелегальную литературу и, если не особенно разбиралась в теориях, то во всяком случае обнаруживала определившееся революционное и социалистическое настроение. […]
Читались книги: Михайлова* «Пролетариат во Франции», Шелгунова* «Рабочий пролетариат в Англии и во Франции», статьи из «Отечественных Записок»[331] о движении чартистов[332], переводные книги: Бехера[333] «Рабочий вопрос», Торнтона «Труд», нелегальное издание Лассаля* «Труд и капитал», кроме того отдельные произведения Костомарова*, Карновича*, Беляева*, Семевского*, Мордовцева* по истории России и в особенности крестьянства и его борьбы за волю. Считалось необходимым знакомить рабочих с историей Великой Революции[334] и с парижской коммуной, а также с теорией ценности Маркса, которая излагалась обыкновенно изустно или по одному из многочисленных в то время рукописных конспектов, составлявшихся чуть ли не во всех городах, где только велась пропаганда, и затем ходивших по рукам. Для облегчения рабочих в выборе чтения членами группы был составлен особый каталог легальных книг и журнальных статей по истории и рабочему вопросу; кроме того пропагандисты записывались в частных библиотеках для чтения и передавали в пользование рабочих свои билеты. […]
Многие из фабричных и мастеровых, уходя летом и на большие праздники на побывку в свои деревни, просили давать им на дорогу книжки и прокламации для распространения среди односельчан. Это обстоятельство живо заинтересовало Теллалова, и он настаивал на том, что после того, как рабочее дело в Москве упрочится, непременно надо будет организовать, независимую от Городской и Рабочей групп, Крестьянскую группу, которая занялась бы агитацией по селам. […]
22. М. Ю. Ашенбреннер*
Из воспоминаний о народовольческих кружках в армии
[…] Широкое, хотя, быть может, и не глубокое движение в войсках в начале 80-х гг., во-первых, служит показателем значительности общего революционного движения в России в ту эпоху. Военная среда, изолированная своими специальными интересами, не лишена была интеллигентности в лице некоторых своих представителей, разбросанных по разным концам России; эти отдельные лица, несомненно, стояли в рядах русской безсословной интеллигенции, хотя и тонули в безразличной массе у себя, в своей среде. […]
Во-вторых, движение в военной среде служит также показателем назревшей необходимости в нелегальной деятельности в силу утраты надежды на действительность оппозиционной деятельности. Из сказанного выше не следует заключать, что революционное движение в войсках было созданием нескольких горячих голов. Я остановлюсь только на ближайших причинах революционного брожения между офицерами: это – безнадежное, отчаянное положение России; влияние литературы и прессы, легальной и нелегальной, верно отражавшей русскую действительность; военно-революционная традиция, никогда не умиравшая, носителями которой были всегда отдельные лица; знакомства и связи с революционерами, а главное – привлечение военных к усмирительным операциям, и к полицейской службе. В больших городах войска содействовали полиции в антипатичнейших предприятиях: арестах, облавах, охране арестованных при усмирениях, судах и казнях. Военная община состоит из элементов, связанных дисциплиною в колонию. Эта община не может быть лишена социального инстинкта; только в ней элементы утрачивают свою самостоятельность в пользу целого, с которым они солидарны бессознательно. Солдаты и офицеры, отправляясь на усмирения, смущались, обижались, роптали и озлоблялись. Невольное участие в жестоком и несправедливом деле и служение орудием в нечистых руках будили совесть и пробуждали сознание гражданской ответственности и солидарности у более чутких, отзывчивых и нравственно развитых. Эти же чуткие, наиболее развитые и были наиболее влиятельны. Такие офицеры стали собираться и совещаться о том, как они должны относиться к современным событиям и как должны вести себя при усмирениях.
В-третьих, военные кружки возникали одновременно в разных концах России, иногда самопроизвольно (напр., на юге), и развивались правильно и органически: они делились на части, как клеточка, или почковались, и эти части оставались между собой в тесной и постоянной связи и вырабатывали одинаковую или общую программу. Это объясняется единством происхождения и естественным стремлением согласовать свои действия; а в силу местной близости, единства состава и происхождения, существенные изменения в конституциях провинциальных групп (так было на юге и юго-западе) принимались единогласно. […]
В конце 80-го года сложилась первая военная группа, которая и стала затем центральной. Учредителями были Рогачев[335], Суханов*, Штромберг*, Желябов* и Колодкевич*; последние двое как делегаты Исполнительного Комитета партии «Народной Воли». Центральная группа поставила своей целью организацию строго централизованной военно-революционной партии для борьбы за политическое и экономическое освобождение народа, во главе которой ставилась автономная по своим специальным задачам центральная группа. Члены центральной группы назначались Исполнительным Комитетом, программа которого признавалась основной статьей кружкового устава; посему-то назначением военной организации было активное содействие партии «Народной Воли» в революционной борьбе с существующим политическим и экономическим строем. […]
Пропаганда была настолько действительна, а почва так благодарна, что повсюду стали складываться кружки: в Кронштадте – морские, артиллерийский, армейский, в Петербурге – в военных академиях (только не в академии генерального штаба) и военных училищах. Если не ошибаюсь, первый кружок был основан Рогачевым в Гельсингфорсе; затем Рогачев и один моряк с большим успехом действовали в Прибалтийском и Северо-Западном крае; а вскоре появились кружки в центральных губерниях, по Волге и на Кавказе. Ближайшие к центру кружки находились с ним в более тесной связи; остальные, кажется, складывались самостоятельнее, и программы их были разнообразнее, что, я думаю, больше зависело от их удаленности от центра, чем от личного состава. […]
Первоначальная программа южных кружков была очень эффектна, но мало состоятельна по существу. Эту программу можно формулировать как дружественный нейтралитет в пользу народа, протестантов, демонстрантов и восставших. В других местностях кружковые программы были весьма разнообразны, начиная от программы самообразования до террористической.
Везде в кружках в первый, подготовительный период их существования чувствовалась необходимость в пополнении и систематизации своих познаний. На юге велись беседы по экономическим и политическим вопросам, излагали по мере сил и возможности учения Прудона*, Луи Блана, Лассаля*, Родбертуса[336], Маркса, катедер-социалистов[337] и др. Пропаганда между сослуживцами была весьма успешна. К сложившемуся ядру будущего кружка однородные элементы притягивались одни силою, так сказать, химического сродства, то есть в силу единства убеждения и согласия воль, другие просто примешивались механически. Эти последние элементы ассоциировались не по сходству, а, так сказать, по смежности. Такая готовность вступить в связь вне ассимиляции с целым объясняется служебным сотрудничеством, школьными связями, личной дружбой и товариществом. Товарищество – высшая добродетель военного человека – немыслимо без взаимной выручки. Тут-то открываются сильные и слабые стороны военной кружковой организации. Отбившись так или иначе от союза, товарищ утрачивает активную силу, сохраняя, может быть, свою потенциальную ценность. Руководимые сердечным чувством или чужою волею, они, в одном случае, напр., при разгроме, делаются добычею сердцеведов-прокуроров и следователей, а в лучшем случае неспособны к инициативе и не оценивают истинного призвания каждого рядового революционера состоять в готовности занять место выбывшего из строя главаря. Привитое службой беспрекословное, автоматическое повиновение воле старшего приносило в данном случае сомнительную пользу, несравненно более сомнительную, чем поведение по велению нравственного сознания. […]
Численный состав кружков на юге, достигнув известного предела (около 10 человек), не возрастал далее. Временными членами в двух пехотных кружках состояли строевые офицеры постороннего ведомства; предполагалось, что по возвращении в свои части, они станут ядром новых кружков. Кроме того, завязывались связи с некоторыми артиллерийскими частями в ближайшей местности. Южный же морской кружок вырастал не по дням, а по часам, так, что принял неудобные в конспиративном отношении размеры; но к предложению разделиться на части моряки отнеслись несочувственно. В декабре 81-го г. приехал на юг лейтенант Александр Викентьевич Буцевич*, и от него мы узнали о возникновении повсюду военных революционных кружков и о существовании центральной группы. Познакомившись с нашей программой, он нашел ее недостаточной. Мы защищали свою программу, но он указывал на ее несостоятельность и доказывал, что, по смыслу своего существования, военная организация должна носить боевой характер; что ее назначение – активное содействие партии «Народной Воли», и ее задача – готовиться к военному мятежу. Ему возражали, что увлечь за собою единичных солдат не трудно; но возмутить целые роты, батальоны, батареи возможно только при общем народном восстании, что тогда даже и недостаточная подготовка не помешает; а общее народное восстание – праздная мечта; что революционное движение в России до сих пор не имело массового характера, а являлось в виде частичных мятежных протестов; а потому единая практически осуществимая и достаточная задача наша – подготовить сначала отдельные части, затем (как предельное требование) целые гарнизоны к тому, чтобы они не подымали оружия против народа и народных защитников ни в каком случае. Эта программа-минимум, и она исполнима, если не во всем объеме, то частично. Он же говорил, что наша программа-минимум праздная мечта, что смешно говорить о подготовке армий и гарнизонов, да в этом и нет надобности. Бывают такие моменты в общественной жизни, когда нужно открыто и бесповоротно стать на ту или другую сторону, а не оставаться благородным свидетелем, так сказать, между молотом и наковальней; подготовить одну, две роты, батарею, эскадрон к открытому возмущению легче, чем осуществить наши неопределенные и обширные замыслы. Одна рота, открыто ставшая на сторону возмутившихся, может принести неисчислимые услуги: напр. захватить арсеналы и передать оружие инсургентам, захватить пушки, пороховые погреба, обезоружить целые части, арестовать энергичных распорядителей усмирения, освободить политических заключенных. […]
В результате этих совещаний было присоединение двух армейских кружков, а затем и морского кружка к партии «Народной Воли». Кружковые программы двух первых кружков были изменены так: задача кружков – активная поддержка протестующих и восставших; главенство Исполнительного Комитета партии «Народной Воли»; непосредственное подчинение по специальным делам автономному военному центральному кружку; обязательство явиться в распоряжение военного центра по первому требованию. […]
23. Устав центрального военного кружка народовольцев[338]
Первоначальный набросок (конец 1880 г.)
1) Центральный военный кружок, имея своею целью полное политическое и экономическое освобождение народа, вполне разделяет программу партии «Народной Воли», отпечатанную в 3 № ее органа.
2) Составляя разветвление существующей революционной организации, кружок, как специально военный, ставит себе задачи: а) организовать в войске силу для активной борьбы с правительством; и б) парализовать остальную часть войска, почему-либо неспособную к активной борьбе.
3) В пределах программы, центральный кружок безусловно подчиняется решению Исполнительного Комитета, оставляя за собой право совещательного голоса: а) при начертании политики партии на следующий период, б) во всех случаях, когда исполнение возлагается на военную организацию.
Примечание. Отдельные члены военной организации имеют право самостоятельно, без совещания с кружком, принять предложение Исполнительного Комитета.
4) При изменении программы военная организация имеет решающий голос.
5) Условия вступления в центральный кружок: сознательный и деятельный социалист-революционер.
6) Для приема в члены требуется единогласное решение кружка и согласие Исполнительного Комитета.
7) Член обязывается ставить интересы партии выше всех других.
8) Решения кружка постановляются большинством 1/3 голосов.
9) Выход члена центрального кружка из организации партии безусловно воспрещается.
10) Выход его из центрального военного кружка допускается лишь с согласия Исполнительного Комитета и единогласного решения самого кружка.
11) Агенты Исполнительного Комитета могут входить в центральный кружок: а) как постоянные его члены со всеми правами и обязанностями члена кружка и б) как временно прикомандированные с голосом совещательным по текущим делам кружка и голосом решающим за Исполнительный Комитет.
12) Решение кружка во всех делах для члена обязательно.
13) Центральный военный кружок ведает денежные средства всей военной организации. Все поступления от военной организации идут в центральный кружок, причем 75 % передаются в Исполнительный Комитет, а 25 % остаются в самостоятельное распоряжение центрального кружка. […]
24. Э. А. Серебряков
Из воспоминаний о народовольческом кружке офицеров в Кронштадте
[…] В Кронштадте первый партийный революционный кружок создали черно-передельцы. […] Это был кружок молодых мичманов, который занимался пропагандой среди матросов с целью приготовить из них будущих пропагандистов в деревню. По-видимому, пропаганда шла довольно успешно – так, по рассказам одного из участников этого кружка, они сорганизовали на передельческой программе от 80 до 100 человек матросов. Но так как чернопередельческая программа не ставила своей задачей непосредственную политическую борьбу, то она и не могла иметь успеха среди офицерства, и через сравнительно короткое время этот кружок распался и большая часть членов примкнула к нам.
Скажу несколько слов о Суханове, игравшем такую крупную роль в деле военной организации. […]
По своему характеру и темпераменту он не был создан для политической деятельности. По натуре это был мягкий, добрый, мирный человек, с большой склонностью к науке, и живи он в другое время, из него, вероятно, выработался бы крупный ученый культурный деятель. Но вместе с тем Николай Евгеньевич был глубоко честный и прямолинейный человек, не способный ни на какие компромиссы, – и если раз он убеждался в чем-нибудь, для него уже не существовало сомнений и колебаний – и он шел прямо, не уклоняясь в сторону. Эти-то свойства его характера и сделали из него, мирного, мягкого человека – решительного, ни перед чем не останавливающегося революционера. […]
Осенью 1879 года, возвратившись из плавания, я отправился к своим двум приятелям, У[клонскому]* и З[авалишину]*, с которыми не видался уже более четырех месяцев.
– А знаете ли, Еспер Александрович, – сказал мне У[клонский], – что Суханов знаком с социалистами и обещал им набрать у нас в Кронштадте 300 человек офицеров в их партию.
– Да, – заметил З[авалишин], – у него бывает член Исполнительного Комитета, и знаешь, Еспер, он рассчитывает на тебя; ты ему почему-то очень понравился.
– Но я ему сказал, – воскликнул У[клонский], – что относительно вас-то, он ошибается в расчете, что я знаю ваши убеждения и вы никогда не согласитесь на его предложения.
– Вы совершенно правы, – ответил я, – я никогда не соглашусь фигурировать на Казанской площади, чтобы быть побитым шорниками, или в чем-нибудь в этом роде. […]
На следующее воскресенье, я, вместе с некоторыми приятелями, пошел к Суханову. У него мы застали большую компанию офицеров и двух штатских, которых Николай Евгеньевич представил нам, назвав одного Андреем[339], другого Глебом[340] […]
Сначала разговор шел об общих предметах, мало интересных. В разговоре я не принимал почти никакого участия, а все свое внимание сосредоточил на присутствовавших штатских, желая разгадать, кто из них интересующий меня член Исполнительного Комитета. Назвавшийся Андреем был замечательно красив, высокого роста, с темно-русыми бородою и волосами; серые глаза его, казавшиеся темными, были замечательно живы и выразительны. Другой – невысокого роста с лицом, почти совсем закрытым густой черной бородой, с проницательными черными, как уголь, глазами.
Разговор продолжался недолго. Немного времени спустя после нашего прихода Суханов прервал разговор и, обратившись к присутствующим, сказал:
– Господа, эта комната имеет две капитальные стены; две другие ведут в мою же квартиру; мой вестовой – татарин, почти ни слова не понимающий по-русски; а потому нескромных ушей нам бояться нечего, и мы можем приступить к делу.
Потом, повернувшись к высокому штатскому, прибавил:
– Ну, Андрей, начинай!
Тогда штатский, назвавшийся Андреем, встал и, обращаясь к офицерам, произнес с большим энтузиазмом длинную горячую речь.
– Так как Николай Евгеньевич передал мне, – начал он, – что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, то я постараюсь познакомить вас с тою и другою, как умею: мы, террористы-революционеры, требуем следующего…
Я не могу точно передать его речи, но суть ее заключалась в обзоре положения дела в России, в самой резкой критике правительства и его действий, в доказательствах неизбежности революции, в изложении и объяснении программы партии и в соответствии ее тогдашнему положению дел в России и в доказательстве необходимости центрального террора.
Трудно передать впечатление, произведенное на присутствующую публику этой речью. Все бывшие в этот вечер у Николая Евгеньевича, за исключением нас, не были подготовлены услышать подобную смелую речь. Все они привыкли говорить о правительстве, особенно же о революционных партиях, только в своих тесных кружках и то в известной форме. Никому из них Николай Евгеньевич не сказал, кто у него будет; и они даже не подозревали, с кем имеют дело. Суханов всех, кто ему нравился, приглашал к себе по одному и тому же способу: «приходите ко мне тогда-то, у меня хороший человек будет», – говорил он и больше никаких объяснений не давал.
Когда Андрей произнес слова: «мы террористы-революционеры», все как бы вздрогнули и в недоумении посмотрели друг на друга. Но потом, под влиянием увлекательного красноречия оратора, начали слушать с напряженным вниманием. Интересно было видеть перемену, происшедшую в настроении всего общества. Беззаботная, довольно веселая компания офицеров, как бы по мановению волшебного жезла, стала похожа на группу заговорщиков. Лица понемногу бледнели, глаза разгорались, все как бы притаили дыхание, и среди мертвой тишины раздавался звучный приятный голос оратора, призывавший окружавших его офицеров на борьбу с правительством. Кто знал Желябова, тот, вероятно, помнит, как увлекательно он говорил. Эта же речь была одною из самых удачных, по его же собственному признанию.
Андрей кончил […] под влиянием его речи начались оживленные разговоры, строились всевозможные планы самого революционного характера. И если бы в это время вошел посторонний человек, он был бы уверен, что попал на сходку самых горячих заговорщиков-революционеров. Он не поверил бы, что за час до этого все эти люди частью почти совсем не думали о политике, частью даже относились отрицательно к революционерам. Ему и в голову не пришло бы, что завтра же большая часть из этих революционеров будет с ужасом вспоминать об этом вечере. […]
Но на некоторых из офицеров, в том числе на моих товарищей и на меня, этот вечер произвел неизгладимое впечатление. Мы и ранее были более чем оппозиционно настроены, и многое из того, что говорил оратор, отвечало нашему настроению и было известно нам. На нас произвела особенно сильное впечатление личность говорившего, его вера и убежденность, а главным образом ясное, точное понимание и последовательное, логическое изложение плана и способа борьбы с господствовавшим в России режимом и их возможность и осуществимость. Ранее, как я уже упоминал, у нас было недоверие к революционным партиям и революционной борьбе, главным образом потому, что мы не верили в силу партий, будучи убеждены, что они не имеют ясных, определенных программ и состоят главным образом из зеленой молодежи и энтузиастов. В этом убеждении поддерживало нас и то обстоятельство, что, сталкиваясь последние годы с революционерами, мы встречали лиц, которые не могли нам ясно показать, что они хотят и каким образом могут добиться своей цели. После же встречи с Желябовым и Колоткевичем, наше мнение о революционерах резко изменилось. В них мы встретили не только умных, но сильных людей с ясным политическим пониманием. Такой же переворот в наших взглядах произвела программа партии «Народной Воли». В ней вопросы учредительного собрания и национализации земли были поставлены ясно и точно, что вполне соответствовало нашему мировоззрению, и не будь в программе террора, мы немедленно бы примкнули к партии. […]
По-видимому, сам Суханов тоже еще в то время не принадлежал к организации. Это можно было заключить по той резкой перемене, которая произошла в нем чрез несколько месяцев. В это время он хотя и относился крайне сочувственно к партии, но по многим вопросам относительно участия в ней офицеров отказывался высказать свое категорическое мнение – так, на мое заявление, что меня останавливает от вступления в партию главным образом ее террористическая деятельность, он отвечал:
– Я бы понял, если бы вы не соглашались принимать участие в террористической деятельности партии только потому, что, будучи офицером и держась военных традиций, вам тяжело принимать участие в тайном способе уничтожения врага, и вы предпочитаете способ открытой борьбы. Но я не понимаю, как может коробить человека уничтожение врага народного, раз он пришел к убеждению, что это действительно враг народа. […]
В начале осени 1880 года […] я поехал в Петербург и зашел к Николаю Евгеньевичу; увидя меня, он воскликнул:
– Ну, Еспер Александрович, мы довольно философствовали в прошлом году; пора и за дело приниматься.
– Дайте мне опомниться, Николай Евгеньевич, и тогда потолкуем, в каком деле и чем мы можем быть полезны.
– Но знаете, Еспер Александрович, покуда будем толковать и опоминаться, то сделают все и без нас. […]
Во время этих споров об организации выяснилась разница между Сухановым, – для которого дело организации было ново и который, под влиянием охвативших его чувств, стремился как можно скорее привлечь симпатичных ему людей на самую боевую деятельность в партии, а потому на самом деле несколько отпугивавший их, – и Желябовым, опытным организатором, понимавшим, что не следует побуждать людей брать на себя большие обязательства, чем они в настоящий момент вполне расположены на себя взять, что вообще обещания в заговорщическом деле играют ничтожную, формальную роль. В действительности важны не большие или маленькие обязательства, а люди их давшие, что каждый, вступивший в партию, выполнить свою роль соответственно своим свойствам, а не обязательствам, им данным.
25. А. К. Карабанович*
Из показаний (май 1884 г.)
Вскоре после того как составился кружок, в Кронштадт на квартиру Завалишина приехал Суханов с Желябовым, и тогда составилась сходка из членов образовавшегося кружка в присутствии Желябова. Сходка эта была устроена, чтобы выяснить цель революционного военного кружка. Желябов говорил, что партия «Народной Воли» стремится организовать революционные кружки среди войска на тот предмет, что если подымется восстание, то чтобы по возможности большее число войска было на стороне народа, а не против него. Как может случиться восстание – об этом было много разговоров; предполагалось, что это может произойти в Петербурге, и именно начаться среди фабричных рабочих; допускалась также возможность, что восстание вспыхнет где-нибудь на юге или на Волге и оттуда распространится на всю Россию. Насколько я понял, между членами кружка было такое мнение, что сделать революцию – это дело агентов «Народной Воли», наше же дело принять участие в революции, вступив в ряды сражающихся против правительства. Возможность устройства революции в Кронштадте была отвергнута, но принято было предложение, что во время восстания в Петербурге потребуют войска из Кронштадта для усмирения народа и тогда члены кружка перейдут на сторону народа и постараются увлечь за собой подведомственных им нижних чинов. Но так как было известно, что среди нижних чинов не было сочувствующих революции, то предлагалось, чтобы партия «Народной Воли» послала своих агентов для пропаганды среди матросов. Было выражено мнение, что если в роте найдется несколько толковых людей, сочувствующих революции, то они сумеют в критический момент увлечь остальных за своим ротным командиром.
Я должен еще оговориться, что о том, каким образом может произойти революция, у каждого из членов кружка было свое мнение. О возможности убить государя у нас в кружке не было разговоров, хотя об этом были намеки в каждом революционном издании. Лично я был того мнения, что революция может произойти только в единственном случае, а именно если правительство созовет представительное собрание и предложит ему на обсуждение, как выйти из затруднительного положения, в котором находится правительство благодаря распространению в России революционных идей; тогда, по моему мнению, должно было произойти то же, что происходило во всех других европейских государствах, т. е. революция. […]
Я еще припомнил факт, касающийся несогласия кружка исполнять поручения Исполнительного комитета. Кажется, Завалишин выразил мнение: «Как же я обяжусь исполнять поручение Исполнительного комитета, а вдруг он поручит мне убить кого-нибудь?» Желябов же не настаивал на принятии этого пункта программы и сказал, что это в сущности для формы и что никаких поручений и не предполагается делать членам военных кружков, что для исполнения поручений у них есть много своих охотников.
В начале 1881 г., в какой именно месяц не помню, Завалишин, сидя со мной рядом в минном классе, сказал мне: «Будете сегодня в Петербурге, так заходите к Суханову*, у него сегодня сходка, он звал вас». Я действительно в тот день собирался в Петербург и, приехав туда, зашел к Суханову, у которого застал очень много незнакомых лиц и был в сущности удивлен, что меня пригласили на такую сходку. В числе знакомых помню Желябова, были также Завалишин* и Штромберг*, других же не помню. Когда я вошел, то все жарко спорили о Французской Коммуне[341] и в то же время о революции в России, т. е. в одних кружках спорили о Коммуне, в других – о революции в России. В эти споры я не вмешивался и вынес о них впечатление такое же, как и в прежних наших толках о возможности в близком будущем революции в России. Кроме того, припоминаю, что Желябов перечислял силы партии, но говорил это в общих фразах, вроде того, что в таком-то городе существует значительное число лиц военного сословия, организованных в кружок, в таком-то городе кружка нет, но там несколько лиц энергично работают и имеется в виду составить кружок, и все в этом роде. Он упоминал, что, например, в Петербурге в числе лиц военного кружка есть гвардейские офицеры, академики и вообще всякого рода оружие, а также, что в других городах есть и лица с солидным положением, т. е. батальонные и полковые командиры. […]
Прямо об убийстве государя я не помню, чтобы говорили на сходке Суханова, но, разумеется, здесь было говорено, что убийство государя могло бы служить одним из поводов к возникновению революции. […]
26. Н. М. Рогачев*
Из показаний (февраль 1884 г.)
На собрании Центральной военной группы, между прочим, мне дана была командировка в следующие города: Москву, Орел, Смоленск, Витебск, Динабург, Ригу, Митаву, Либаву, Вильно и Минск. […] Цель этой командировки была сорганизовать местные военные кружки, что мне и удалось сделать почти во всех указанных городах. […]
Перед указанной командировкой я получил сведения о тех офицерах, на которых следовало обратить внимание. Эти сведения давались в таком роде: «офицер NN, был когда-то товарищем такого-то и тогда сочувственно отзывался о революционном движении в России; живет в таком-то городе; позднейших сведений не имеется», – вот и все. Всякий понимает, что на основании подобных указаний немыслимо составить себе хотя бы какое-нибудь представление о человеке. И тем не менее всюду, где мне случалось бывать, офицеры сами шли навстречу нашим желаниям; иногда достаточно было сказать 2–3 слова, чтобы человек согласился вступить в партию. Когда же случалось объявить, что я послан в качестве агента от Центра, то интерес возбуждался чрезмерный, даже нежелательный с нашей точки зрения. Так, при назначении следующего собрания тем офицерам, с которыми уже познакомился, просишь, чтобы посторонних никого не было, приходишь и непременно застаешь несколько новых лиц; при этом хозяин квартиры объясняет, что эти люди вполне надежные, что они желают вступить в кружок, согласны на всякие условия и что их неудобно было удалить.
И что всего более знаменательно! В организацию идут офицеры не первых чинов, а поручики, штабс-капитаны, капитаны и штаб-офицеры. Конечно, с этими последними дело шло не так-то легко: они не бросаются очертя голову на первый зов, но зато приобретение их гораздо прочнее для партии, чем обер-офицеров. Если они идут в партию, то не по увлечению, не потому, что прочли книжку, а вся жизнь роковым образом направляет их на революционный путь. […]
27. Н. Е. Суханов*
Из показаний на суде (11 февраля 1882 г.)
Я сознаю всю тягость моего преступления; я сознаю всю безнадежность своего положения; я сознаю себя виновным в покушениях и приготовлениях к цареубийству и не пытаюсь в этом оправдываться. Я сознаю участь, которая ждет меня, и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады.
Всякий, зная лишь тот один факт с внешней его стороны, что офицер флота, присягавший императору, делается виновным в таких преступлениях, всякий, говорю я, скажет, что этот человек – человек бесчестный, позабывший и совесть и долг. Вот и я хотел выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступником против существующего порядка и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств.
Я хочу просить вас снисходительно выслушать мой рассказ потому именно, что, если останутся прежними все бытовые стороны жизни народа, если не изменятся наши порядки, то на этой скамье подсудимых будут сидеть, может, и ваши, господа, дети, дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное образование.
Начну с детства.
Мой отец был доктор, человек, в высшей степени добрый, помогавший бедным не только даровыми советами, но и деньгами. В том городе, где он жил, он составил себе такую хорошую репутацию, что был известен и любим всеми и каждым, – и о нас говорили: «это дети нашего доктора». Словом, я получил уже с детства направление нравственное.
Дальнейшие подробности моей жизни я пропускаю. Я скажу только, что, когда я был в Морском Училище, я читал в газетах и слышал о лицах, обвиняемых по суду за государственные преступления и высылаемых административно в Сибирь. Я постоянно удивлялся их количеству и желал знать причину этого. Я стал интересоваться экономическим и социальным строем общества, читать различные системы и теории, часто противоречащие друг другу, и, не найдя в них ответа на мучившие меня вопросы, я решился оставить политику, забыть экономические вопросы и углубиться в область науки, не требующей напряжения нравственных сил, область чисто объективную – наук математических.
В это время я кончил курс и был назначен в сибирскую флотилию, в г. Владивосток. Я купил себе книг по математике, физике и химии, чтобы на досуге заниматься своими любимыми предметами. Во Владивосток я поехал через Сибирь.
По дороге, на каждой почти станции, я видел так называемых политических преступников, которые препровождались в глубь Сибири. То была пора пробуждения нравственных сил и хождения в народ. За ними не было ни одного заговора, ни одного убийства. Это были люди, воодушевленные одною идеею народного блага. Я помню удивление начальников этапов и пересыльных команд: они говорили мне, что они вовсе не понимают, почему могут ссылаться тысячами эти молодые и честные силы России. Мне часто делалось больно, обидно и тяжело, но я чувствовал себя бессильным помочь горю, и я решил исполнять по приезде во Владивосток свои обязанности честно и думал, что, если бы все рассуждали, как я, то и это будет достаточно.
Меня назначили на паровую шхуну, имеющую совершать рейсы в Японском море, и на меня возложили обязанности вести хозяйственную часть, несмотря на то, что я отказывался от этого. С первых же дней я увидел, что оставаться честным и быть в ладу с начальством невозможно. Система хищничества во флоте развита в высшей степени. Командиры судов всю разницу денег между справочными ценами на каменный уголь и действительными кладут себе в карман, делясь барышами с русскими консулами за удостоверение подлинности счетов последними: кроме того, поставщики угля немало лишних денег получают за фальшивые счета. Лица, которым доверяет правительство, так позорят Россию, так позорят это правительство! И если бы эти ворованные деньги шли на что-нибудь порядочное! А то они прокучиваются в кабаках и публичных домах за границей.
Я считал своим долгом не позволять этого. Я помню изумление своего командира, части своих товарищей, когда я протестовал против нагрузки угля на суда без моего ведома и по фальшивым ценам. На меня кричали, что я подрываю дисциплину и пр. Мне удалось доказать свою правоту: командир был исключен из службы по суду, но высочайше прощен и оставлен во флоте. Я, кроме неприятностей по службе, ничего не приобрел. Меня стали все чуждаться. […]
Через три года, в 1878 г., я возвратился в Петербург. Я крайне удивился, узнав, что мою родную сестру и зятя преследует правительство, что они находятся в административной ссылке. Я знал, что эти люди, наверное, ничего противозаконного не сделали и не могли сделать, что эти честные и хорошие люди неосновательно, по доносу какого-нибудь подлого лица, терпят всевозможные лишения; и, живя в Петербурге, нельзя было не знать, что таких лиц очень много. На вопрос первоприсутствующего, почему я не пробовал проводить свои мнения в жизнь путем литературы и на упрек в этом, я отвечу, что я – не литератор. Для этого нужно иметь особенные дарования, и нельзя мне поставить в упрек этого, потому что и о литературном проведении в жизнь идей никто из присутствующих здесь судей тоже ничего не слыхал…
Жить стало тяжело. По приезде в Кронштадт я поступил в минные классы. Я занимался хорошо. Я всегда был очень усерден. В 1880 г. я был назначен заведовать электрической выставкой в Петербурге. В это время я сошелся с социально-революционной партией, к которой теперь и принадлежу. Я не теоретик, я не вдавался в рассуждения, почему необходим другой государственный строй, а не настоящий. Я только чувствовал, что жить теперь просто не стоит, слишком гадко: все правительственные сферы, все испорчено, все основы подгнили. Вопрос династический был совершенно чужд мне, как чужд он и социалистам. Кто бы ни был на престоле – это решительно безразлично, пусть будет какая-нибудь возможность жить и народу, и мыслящему классу, а жить становилось невозможно. […]
Губились тысячи интеллигенции, народ пухнул от голода, а, между тем, в правительственных сферах только и раздавалась казенная фраза: «все обстоит благополучно». Небольшая клика губернаторов, жандармов и всевозможного рода казнокрадов развратничала, пировала и губила государство. И я принес свои знания на пользу террористической партии, в успешной деятельности которой я видел залог обновления государства. […]
28. Студенческое движение
28.1. «Народная воля», № 5, 5 февраля 1881 г.
Как известно, университетский акт 8 февраля ознаменовался «беспорядками», которые продолжались и в последующие дни[342]. Наша пресса в значительной степени извратила характер и смысл этих происшествий. Постараемся восстановить их в истинном свете, на основании нескольких студенческих корреспонденций.
Министерство Сабурова*, со своими обещаниями разных льгот и вольностей, откладываемых, однако, на неопределенное время, вызвало против себя даже большее неудовольствие студентов, чем министерство гр. Толстого*. Система Сабурова, постоянно рекомендующая «погодить», «выждать», «быть благоразумными» и проч., начала деморализовать студентов, выдвигая в их среде на видное место разных молодых стариков, карьеристов, вообще тот тип, который уже окрещен в студенческой среде кличкой «бонапартистов»[343]. […]
Масса студенчества, разумеется, не имеет и не имела ничего общего с «бонапартистами», но, с другой стороны, они, как всякая масса, не отличаются и безусловным радикализмом. Обе крайние партии составляют, как везде, меньшинство.
Имея в виду сплочение, под непосредственным попечением начальства, самых безнравственных элементов студенчества, радикальное меньшинство начало сплачиваться и со своей стороны. В его среде образовался «Центральный Университетский Кружок»[344], который, ввиду невозможности фигурировать в качестве легальной организации, решился держать свой личный состав в секрете. Приближающийся акт 8 февраля, на котором можно было безошибочно предположить со стороны «бонапартистов» разные овации начальству, заставил Центр. Унив. Кружок принять меры со своей стороны для того, чтобы овации не состоялись, и чтобы, напротив, министерству было высказано недоверие студентов и их неудовлетворение одними посулами. Форма протеста не была строго предрешена и должна была сообразоваться с обстоятельствами. Человек 300 или 400 изъявили желание поддержать протест; можно было бы, конечно, набрать и более значительное количество пособников, если бы не необходимость конспирации в подготовке дела. Тайна была соблюдена действительно очень строго. […]
Акт 8 февраля, по обыкновению, собрал в университет значительную публику. Тысячи 4 человек присутствовали в зале. По прочтении проф. Градовским[345] университетского отчета раздались рукоплескания. Но в это время с левой стороны хор послышался голос[346]. Приводим эту речь целиком:
«Господа! Из отчета ясно: единодушные требования всех университетов оставлены без внимания. Нас выслушали для того, чтобы посмеяться над нами?! Вместе с насилием нас хотят подавить хитростью. Но мы понимаем лживую политику правительства; ему не удастся остановить движение русской мысли обманом! Мы не позволим издеваться над собой: лживый и подлый Сабуров найдет в рядах интеллигенции своего мстителя!»
Поднявшийся шум мешал расслышать слова говорившего. Крики «тише», «молчать», «слушай», наполнявшие залу, приводили публику в смущение: неизвестно было, к кому они относились – к говорившему студенту или к тем лицам, которые мешали ему говорить. В это же время из толпы товарищей выделяется студент 1-го курса Подбельский*, подходит к Сабурову и дает ему затрещину. Несмотря на то, что внимание публики было отвлечено шумом на хорах, слух о пощечине разносится по зале. Подымается ужасный шум, раздаются крики: «вон подлого лицемера», «вон мерзавца Сабурова», «вон негодяев». Несколько человек юристов кидаются на хоры с целью схватить оратора. Происходит кое-где свалка. […]
На другой день собрался совет университета и повесил головы; поставлен был вопрос: «как быть после вчерашнего скандала». Судили, рядили и порешили, наконец, назначить университетский суд. «Над кем?» – был второй вопрос. На это должен был ответить инспектор, расследовав предварительно дело. Тот долго не задумывался, он указал на лиц, намозоливших ему глаза в период царствования его в университете. И вот к суду привлекаются девять студентов и два вольнослушателя. 10 февраля в суд явились обвиняемые, за исключением Подбельского и Бернштейна. Роль прокурора выполнял тот же инспектор; один из помощников его был и судебным приставом и свидетелем, другие помощники были свидетелями; некоторые студенты являлись добровольно давать показания и уличать подсудимых. Пункты обвинения известны из легальных газет.
Из добровольных свидетелей студентов естественник Кутенов и юрист Латкин обнаружили качества, вполне достойные волонтеров III отделения: первый расписывал приметы и способы нахождения (фамилии не знал) одного протестанта, не привлеченного к суду; второй уличал троих подсудимых в «беспорядках» 8 февраля.
Суд всячески старался замять дело, т. е. взвалить вину на посторонних университету лиц и ограничить число протестовавших 10–15 человек, но тут были принесены листы, на которых подписалось до 500 человек, сочувствующих идее протеста, но считающих форму протеста бестактной, в том числе 82 человека, сочувствующих и форме протеста. Суд и совет растерялись. Обнаружить дело в таких грандиозных размерах – неудобно; профессора порешили запрятать эти листы в портфель, – благо ни одна газета не печатает заявлений и подписей тех студентов.
28.2. Прокламация Центрального университетского кружка (февраль 1881 г.)
Правительство сжилось за последнее время с мыслью, что студенчество неспособно ни к политической жизни, ни к гражданскому мужеству. К единодушным заявлениям всех высших учебных заведений оно отнеслось с пренебрежением. Но среда студенческая не обезличена, в ней таится скрытая сила; эта сила страстная, могучая, которая не согнет своей выи под игом железного деспотизма, прикрытого подачками и посулами. Она твердо и решительно будет защищать интересы студенчества.
8 февраля она впервые сочла своим долгом выступить пред лучшей частью русского интеллигентного общества и ученой корпорацией в открытую борьбу с представителем и выразителем желаний, столь излюбленных правительством и чуждых студенчеству.
Над Сабуровым произносится приговор. Студенчество клеймит наглого лицемера, срывает мантию эфемерного блеска, обнажает немощь и убожество всей безнравственной политики правительства и заявляет, что у всего молодого и мыслящего один ответ, одна кара: позор!
29. А. Д. Михайлов*
Первое письмо из тюрьмы (16 декабря 1880 г.)
[…] Простите, милые; простите мне риск, который обошелся так дорого[347]. Это несколько дней мучило меня очень сильно. Но один синий мудрец случайно утешил меня пословицей: «На всякого мудреца достаточно простоты». Святая истина! Теперь я спокоен. Борьбу с инстинктами жизни одолел в несколько дней и примирился с будущим, но привязанности к дорогим людям… это ужасная вещь… чем глубже они – тем беспощаднее терзают сердце, надрывают грудь… подавляют, но и зажигают огонь высокой страсти… Вы должны знать, что творится в душе Вашего товарища и друга, и приготовьте себя в этом отношении. Борьба с привязанностью тяжелее во много раз борьбы с жизнью. […]
Синие[348] и прокурор Добржинский* (он ведет мое дело) очень интересуются знать, разбита ли партия и думает ли прекратить террор. Отвечу – нет, развивается, окружена сочувствием, а террор – одно из средств программы, вытекающей из условий борьбы. Изменить программу могут только исторические перемены, некоторые реформы и т. д. […]