1. Катков М. Н. Из передовой статьи «Московских ведомостей», 1881, № 1, 1 января.
2. Из дневника А. В. Богданович (запись 15 января 1881 г.) // Богданович А. В. Три последних самодержца. М.; Л., 1926. С. 43.
3. Из дневника П. А. Балуева (запись 3 февраля 1881 г.) // Валуев П. А. Дневник 1877–1884 гг. Пг., 1919. С. 142.
4. Предложения М. Т. Лорис-Меликова о реформах. Из Журнала Особого совещания (16 февраля 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 167–172.
5. Из письма М. Е. Салтыкова-Щедрина Г. З. Елисееву (16 февраля 1881 г.) // Щедрин Н. (Салтыков М. Е.). Полное собрание сочинений. Т. XIX. Кн. 2. Письма (1876–1884). М., 1939. С. 192.
6. Из воспоминаний народовольца С. А. Иванова о встречах с А. И. Желябовым // Былое. 1906. № 4. С. 230–232.
7. В. Н. Фигнер об Исполнительном комитете перед 1 марта. – Запечатленный труд. Ч. 1 // Фигнер В. Н. Собрание сочинений. Т. 1. С. 260–261.
8. Из воспоминаний М. Н. Ошаниной (Полонской) об Исполнительном комитете перед I марта. – Полонская М. Н. К истории партии «Народная Воля» // Былое. 1907. № 6 (18). С. 6–7.
9. Из показаний Н. Рысакова на следствии. 1–8 марта 1881 // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 235, 237, 238, 241, 244–245.
10. Из показаний А. И. Желябова на следствии. 2 марта 1881 г. // Там же. С. 280.
11. Из воспоминаний А. В. Тыркова о подготовке покушения 1 марта. – Тырков А. В. К событию I марта 1881 г. // Былое. 1906. № 5. С. 147–149.
12. Из показаний Н. И. Кибальчича о своем участии в подготовке 1 марта. 20 марта 1881 г. // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 292–294.
13. Из доклада М. Т. Лорис-Меликова Александру III об аресте Тригони и Желябова. 28 февраля 1881 г. // Там же. С. 17.
14. Из воспоминаний В. Н. Фигнер о подготовке покушения 1 марта 1881 г. – Запечатленный труд. Ч. 1 // Фигнер В. Н. Собрание сочинений. Т. 1. С. 230–233.
15. Из завещания Игнатия Гриневицкого (февраль 1881 г.) // «Народная Воля» в документах и воспоминаниях. М., 1930. С. 249–250.
16. Официальное сообщение о цареубийстве. «Московские ведомости», 1881, 2 марта // Московские ведомости. 1881. 2 марта. № 61.
17. Тихомиров Л. А. Смерть Александра II. – Из архива Л. Тихомирова // Красный архив. 1924. Т. 6. С. 173–174.
18. Памяти Гриневицкого // Былое. Вып. 1 (1900–1902). Ростов н/Д., 1906. С. 12–13.
19. Из воспоминаний А. В. Тыркова о встрече с С. Л. Перовской сразу после цареубийства. – Тырков А. В. К событию 1 марта 1881 г. // Былое. 1906. № 5. С. 149.
20. Из воспоминаний В. И. Дмитриевой о дне 1 марта. – Дмитриева В. И. Тени прошлого // Каторга и ссылка. 1926. № 3 (24). С. 63–64.
21. Русанов Н. Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов (1892 г.) // Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания в двух томах. Т. 1. М., 1967. С. 355–357.
22. Из воспоминаний И. Ясинского о дне 1 марта // 1 марта 1881 года. Сб. М., 1933. С. 167.
23. Из дневника П. А. Балуева. Запись 2 марта 1881 г. // Валуев П. А. Дневник 1877–1884 гг. Пг., 1919. С. 147–148.
24. Из рапорта начальника Санкт-Петербургского Главного жандармского управления генерала Комарова (3 марта 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 23.
25. Извещение «От Исполнительного Комитета» об убийстве Александра II (1 марта 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М., 1965. С. 232–233.
26. Обращение Исполнительного Комитета к народу «Честным мирянам, православным крестьянам и всему народу русскому» (2 марта 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 233–234.
27. Прокламация «От рабочих членов партии Народной Воли» (2 марта 1881 г.) // 1 марта 1881 года. Прокламации и воззвания, изданные после цареубийства. Пг., 1920. С. 8.
28. Прокламация «От Южного Рабочего союза» (14 марта 1881 г.) // Там же. С. 19–21.
29. Прокламация «Исполнительный комитет европейскому обществу». 8 марта 1881 г. // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 235–236.
30. Из письма С. М. Степняка-Кравчинского жене (весна 1881 г.) // Таратута Е. А. С. М. Степняк-Кравчинский – революционер и писатель. М., 1973. С. 221.
31. По поводу события 1 марта. – Черный передел. 1881. № 3 // Памятники агитационной литературы. Т. I. Черный передел. Орган социалистов федералистов 1880–1881 г. М.; Пг., 1923. С. 266–267.
1. М. Н. Катков*
Из передовой статьи «Московских ведомостей», 1881, № 1, 1 января
Истекший год был годом кризиса и перехода… Перехода к чему? В истории бывают переходы лишь к тому, что неизбежно, к тому, что должно быть, стало быть к лучшему […]
Истекший год был год взрыва в Зимнем Дворце и учреждения «диктатуры», быстро покончившей с затруднениями и успокоившей всех, – год призыва новых людей к государственному делу, перехода власти из рук в руки, многих падений и многих возвышений, – год неурожая и дороговизны хлеба, отмены соляного налога и многообещающих начинаний, – год либерального словоизвержения и реакционных попыток к понижению уровня русского образования, – год, который не досказал своего слова и передает теперь своему преемнику неизвестное наследие…
2. А. В. Богданович[349]
Из дневника (запись 15 января 1881 г.)
Сегодня город разукрашен флагами по случаю победы над текинцами[350]. Народ ее не понимает. Один дворник, на приказание пристава вывешивать флаги, спросил очень наивно: «Неужто опять промахнулись?»
3. П. А. Валуев*
Из дневника (запись 3 февраля 1881 г.)
Третьего дня ко мне заезжал Michel l-er[351]. Особенно любезен… Должно было что-нибудь значить. И точно: оказывается, что государю угодно, чтобы я участвовал в совещании, которое должно состояться у Его Величества относительно представленной гр. Лорис-Меликовым записки. Ближний боярин мне ее вчера прислал. Монумент посредственности умственной и нравственной. При наивно-циническом самовосхвалении, при грубом каждении государю и грубом изложении разной лжи, – прежняя мысль о каких-то редакционных комиссиях из призывных экспертов.
4. М. Т. Лорис-Меликов*
Предложения М.Т. Лорис-Меликова о реформах. Из Журнала Особого совещания (16 февраля 1881 г.)
Генерал-адъютант, граф Лорис-Меликов всеподданнейше представляет вашему императорскому величеству, что, призвав его, в тяжкую для России минуту, к управлению министерством внутренних дел, […] ваше величество преподали ему указания на необходимость, для успешного выполнения порученной ему задачи, принятия мер, направленных не только к строгому преследованию вредных проявлений социального учения и к твердому упрочению правительственной власти, временно поколебленной прискорбными событиями минувших лет, но, главным образом, и к возможному удовлетворению законных потребностей и нужд населения. Действовав с того времени в предуказанном вашим величеством направлении, министр внутренних дел свидетельствует, что первые шаги по этому предначертанному высочайшею волею пути принес ли уже заметную пользу. […] Объединение действий правительственных органов, охраняющих государственный и общественный порядок; облегчение участи административно высланных, особенно из среды учащейся молодежи, внесение более сердечного участия в руководство учебною частию в империи; усиленное внимание правительства к местным земским нуждам в широком объеме, выразившееся как в удовлетворении некоторых ходатайств, оставлявшихся прежде без движения, так и в назначении сенаторских ревизий с главнейшею целью изучения сих нужд; отмена ненавистного для народа соляного налога; предпринятый пересмотр не удовлетворяющего своей цели законодательства о печати – о казали и оказывают благотворное влияние на общество в смысле успокоения тревожного состояния оного и возбуждения верноподданнической готовности служить вам, государь, всеми своими силами для завершения великого дела государственных реформ, предпринятого вами с первых же дней восшествия вашего на прародительский престол.
По мнению министра внутренних дел, в видах прочнейшего установления порядка, таким настроением необходимо воспользоваться. Великие реформы царствования вашего величества, вследствие событий, обусловленных совместными с ними, но не ими вызванными, проявлениями ложных социальных учений, представляются до сих пор отчасти не законченными, а отчасти не вполне согласованными между собою. Кроме того, многие первостепенной государственной важности вопросы, давно уже предуказанные державною волею, остаются без движения в канцеляриях разных ведомств. […] Сенаторские ревизии, имеющие главною своею целью исследование настоящего положения провинции и местных потребностей, должны внести богатый вклад в эти материалы и уяснить местными данными то направление, какое для успеха дела необходимо будет дать предстоящим преобразовательным работам центральных учреждений; но и эти данные, при окончательной разработке их, несомненно окажутся недостаточными без практических указаний людей, близко знакомых с местными условиями и потребностями. […]
Будучи убежден, что для России немыслима никакая организация народного представительства в формах, заимствованных с Запада, и что, равным образом, далеко несвоевременно высказываемое некоторыми приверженцами старинных форм предположение о пользе образования у нас земской думы или земского собора, министр внутренних дел замечает, что высказываемые в среде некоторой части общества мнения о необходимости прибегнуть к представительным формам составляют лишь выражение созревшей потребности служить общественному делу, а наиболее практическим способом дать законный исход этой потребности представлялся бы порядок, испытанный уже, по мудрым указаниям вашего величества, при разработке крестьянской реформы, с применением его, конечно, к потребностям и задачам настоящей минуты.
Исходя из этого основного начала и принимая во внимание, что на местах имеются ныне уже постоянные учреждения, способные представить сведения и заключения по вопросам, подлежащим обсуждению высшего правительства, следовало бы остановиться на учреждении в С. – Петербурге временных подготовительных комиссий, с тем, чтобы работы этих комиссий были подвергаемы рассмотрению с участием представителей от земства и некоторых значительнейших городов.
Состав таких подготовительных комиссий мог бы быть определяем, каждый раз, высочайшим указанием из представителей центральных правительственных ведомств и приглашенных с высочайшего соизволения сведущих и благонадежных лиц, известных своими специальными трудами в науке или опытностью по той или другой отрасли государственного управления или народной жизни. В состав комиссий входили бы и ревизующие сенаторы, по окончании ими ревизий.
Число комиссий должно бы, по мнению генерал-адъютанта графа Лорис-Меликова, быть ограничено на первое время двумя по главным отраслям, к которым могут быть отнесены предметы из занятий: административно-хозяйственные и финансовые. […]
Круг занятий административно-хозяйственной комиссии могли бы составить нижеследующие предметы ведомства внутренних дел, одновременно или в последовательном порядке:
а) преобразование местных управлений в губерниях, в видах точного определения объема прав и обязанностей оных, и приведение административных учреждений в надлежащее соответствие с учреждениями судебными и общественными и потребностями управлений;
б) дополнение, по указаниям опыта, положений 19 февраля 1861 года и последующих по крестьянскому делу узаконений, соответственно выяснившимся потребностям крестьянского населения;
в) изыскание способов к скорейшему прекращению существующих доныне обязательных отношений бывших крепостных крестьян к своим помещикам;
г) пересмотр положений земского и городового, в видах пополнения и исправления их по указаниям прошедшего времени;
д) организация продовольственных запасов и вообще системы народного продовольствия и
е) меры по охранению скотоводства.
Предметы занятий финансовой комиссии (вопросы: податной, паспортный и другие) подлежали бы определению вашим императорским величеством по всеподданнейшему докладу министра финансов, основанному на предварительном соглашении с министром внутренних дел, тем более, что многие из предметов ведомства обоих названных министерств находятся в тесной между собою связи.
На обязанности комиссий лежало бы составление законопроектов в тех пределах, кои будут им указаны высочайшею волею.
За сим составленные подготовительными комиссиями законопроекты подлежали бы, по указанию верховной власти, предварительному внесению в общую комиссию, имеющую образоваться под председательством особо назначенного высочайшею волею лица из председателей и членов подготовительных комиссий, с призывом выборных от губерний, в коих введено положение о земских учреждениях, а также от некоторых значительнейших городов, по два от каждой губернии и города; причем, в видах привлечения действительно полезных и сведущих лиц, губернским земским собраниям и городским думам должно быть предоставлено право избрать таковых не только из среды гласных, но и из других лиц, принадлежащих к населению губернии или города.
Из губерний, где земские учреждения еще не открыты, мог ли бы быть призваны лица по указанию местной власти.
Для занятий общей комиссии могло бы быть назначено крайним сроком не более двух месяцев.
Рассмотренные и одобренные или исправленные общею комиссию законопроекты подлежали бы внесению в государственный совет с заключением по оным министра, к ведомству коего относится предмет нового законопроекта.
Работы не только подготовительных, но и общей комиссии, должны бы иметь значение исключительно совещательное и ни в чем не изменяющее существующего ныне порядка возбуждения законодательных вопросов и рассмотрения их в государственном совете. […]
Рассмотрев, согласно высочайшему повелению вашего императорского величества, вышеизложенные соображения министра внутренних дел, совещание считает обязанностью доложить вам, государь, что оно всецело присоединяется к взгляду генерал-адъютанта Лорис-Меликова на проявившиеся уже благие последствия тех мер, какие, по высочайшим вашего величества указаниям, были приняты в последние 12 месяцев, а также разделает и мысли его относительно того пути, которого предстояло бы ныне держаться, дабы, развивая и усовершая предначертанные вашим императорским величеством преобразования, скрепить благотворную связь между правительством и лучшими силами общества. Одобряя, вследствие того, в общем виде предположения министра внутренних дел, совещание признает особую важность за теми из них, которые относятся к учреждению общей комиссии, с участием выборных представителей от земства и некоторых городов. Все, что касается состава, созыва и порядка действий этой комиссии потребует, по убеждению совещания, самого тщательного обсуждения и подробного определения. Но приступать к этим подробностям ныне едва ли еще удобно, ибо многие стороны дела могут вполне выясниться лишь по мере исполнения тех подготовительных действий, которые должны предшествовать созыву общей комиссии. Посему совещание полагает ограничиться теперь установлением лишь главнейших по настоящему делу положений, предоставив дальнейшее развитие их последующему времени. […]
Вопрос о призвании в состав комиссии лиц из окраин империи, как то: Сибири, Закавказья и губерний царства польского, по мнению совещания, может быть оставлен открытым и подлежать ближайшему соображению при подробной разработке настоящих предположений.
Равным образом, осторожнее было бы теперь же не определять с точностью срока (два месяца) для занятий общей комиссии. […]
5. М. Е. Салтыков-Щедрин[352]
Из письма Г. З. Елисееву[353] (16 февраля 1881 г.)
Был у Абазы*. […] «Внутреннее обозрение» ни за что в свете не соглашается пропустить. Говорит: в такую минуту, когда готовится почти полное освобождение – и вдруг такая статья! Обещал показать статью Лорис-Меликову и сказал, что, может быть, через два месяца и можно будет пустить ее. Хотел на будущей неделе заехать и сказать. Я на всякий случай не велел разбирать статью. […]
6. С. А. Иванов[354]
Из воспоминаний о встречах с А.И. Желябовым
[…] Речь зашла о политике Лорис-Меликова, на котором сосредоточивалось тогда, как в фокусе, внимание русского общества. Отношение Желябова к нему было безусловно отрицательное. Он указывал на то, что Лорис-Меликов, под прикрытием либеральных фраз, ведет деятельную борьбу с революцией, что она ведется им не хуже всякого другого на его месте, даже лучше пожалуй, потому что удары направляются им с выбором и расчетом, а не бьют, как это бывало часто прежде, по пустому месту. Амнистируя административных ссыльных, да и то не всех, он и не подумал коснуться осужденных по процессам, стараясь таким образом купить возможно дешевле общественное сочувствие и благодарность. […] И в конце концов все сведется к нулю или чему-нибудь очень мизерному; далее жалких заплат он не пойдет, а не ими зачинить русское дырявое рубище. И поэтому революционерам остается только одно: продолжать начатую борьбу, продолжать во что бы то ни стало, потому что только она одна может дать какие-нибудь результаты, будить общественную совесть и выводить общество из инертности. […] Встретился я с ним вскоре после университетского акта (8 февраля), ознаменованного известным инцидентом с министром народного просвещения Сабуровым (студент университета Подбельский дал ему пощечину)[355]. Дело это было организовано с ведома центрального университетского кружка, находившегося в непосредственных отношениях с народовольческой организацией. Инциденту этому я не сочувствовал, и мне было интересно узнать мнение об этом такого видного члена партии Народной Воли, как Желябов, но он, видимо, уклонился от этого разговора, ограничившись замечанием, что это дело чисто университетское и студенты сами лучше других могут разобраться в нем. […]
Каждый раз при свидании разговор касался так или иначе вопроса о террористической деятельности партии, и Желябов всегда являлся горячим защитником политического террора. «Это средство исключительное, героическое, говорил он, но зато и самое действительное, лишь бы только борьба эта велась последовательно, без перерывов. Партизанские эпизоды, растягиваемые на продолжительное время, действуют лишь на воображение публики, но не устрашают правительство. Все значение этого орудия борьбы и все шансы на успех заключаются именно в последовательности и непрерывности действий, направлять которые необходимо на определенный намеченный пункт. Под ударами систематического террора самодержавие дает уже трещины. У правительства вне его самого нет опоры; долго выдерживать подобное напряженное состояние оно не в силах и пойдет на действительные, а не на призрачные уступки, лишь бы только борьба велась неуклонно. Замедление для нас гибельно, мы должны идти форсированным маршем, напрягая все силы; а за нами пусть идут другие по проторенному и испытанному уже пути, и они возьмут свое». […]
7. В. Н. Фигнер*
О совещании Исполнительного комитета перед 1 марта 1881 г.
В первой половине февраля Комитет созвал своих членов на совещание. Приготовляя покушение на царя, он хотел поставить вопрос о возможности или невозможности одновременно с покушением сделать попытку инсуррекции. Члены из Москвы и тех провинций, в которых были народовольческие группы, должны были сдать сведения, достаточно ли окрепла и расширилась организация партии и таково ли настроение широких кругов в разных местностях, чтобы наличными силами партии, при поддержке сочувствующих слоев общества предпринять вооруженное выступление против правительства.
Ответ был неблагоприятный. Подсчет членов групп и лиц, непосредственно связанных с нами, показал, что наши силы слишком малочисленны, чтобы уличное выступление могло носить серьезный характер[356]. В случае попытки вышло бы то же, что произошло в 1876 году на Казанской площади, – избиение, но в еще более широких размерах и безобразных формах, чем было при той первой демонстрации скопом, предпринятой «Землей и Волей»[357]. От выступления пришлось отказаться. Революция рисовалась в то время еще в неопределенных чертах и в неопределенном будущем. Только с военных бралось обязательство по требованию Исполнительного Комитета взяться за оружие; что касается штатских, то в уставы местных групп такое обязательство до тех пор не вносилось.
Заседания нашего совещания происходили на моей квартире у Вознесенского моста. Чтобы не навлечь подозрения, мы собирались через день в числе 20–25 человек. Но, хотя рассеянные по главнейшим городам империи мы представляли собою слишком ничтожную силу, чтобы предпринять попытку вооруженного восстания, – вопрос все же был поставлен, его обсуждали, и уже это было важно. Мысль, раз высказанная, не могла умереть, и, разъехавшись, каждый в своей местности невольно мысленно обращался к ней.
8. М. Н. Ошанина[358]
Из воспоминаний об Исполнительном комитете перед 1 марта
Интересно […] сопоставить заседания Комитета в начале его деятельности и в конце. Как первые заседания были полны горячих дебатов по разным теоретическим вопросам, так последние отличались характером спокойного обсуждения различных практических предприятий. Не всегда, впрочем, спокойного: перед 1 мартом заседания носили характер лихорадочный; чувствовалось страшное напряжение нервов, некоторая усталость и развинченность. Все внимание поглощалось террором да еще военными и их участием в ближайшем предприятии (освобождение Нечаева, от которого нам, особенно Желябову, не хотелось отказаться, несмотря на письмо Нечаева, умолявшего не заботиться о нем). На этих последних общих заседаниях до 1-го марта (я приехала из Москвы как раз после ареста Михайлова[359], может быть даже он был арестован, когда я уже была в Петербурге, только я не успела с ним повидаться) все разговоры вертелись на этих ближайших планах. Говорили также о пополнении Комитета и развитии местных групп. Наш отчет с Теллаловым[360] о Московской группе (единственной серьезной поддержке в случае провала стариков) возбудил даже преувеличенные надежды, но в общем был выслушан вяло. Только Желябов после заседания хотел узнать все подробности и особенно характеристики лиц, могущих быть кандидатами в члены Комитета. Он чувствовал, что большинство выбудет из строя, и, говоря со мною в этот раз, признавал, как и раньше, пагубную сторону террора, затягивающего помимо их воли людей. Я хорошо помню этот разговор потому, что он продолжался и на второй день. Что будет после покушения, удачного или неудачного? Ни на какие серьезные перемены в политическом строе Желябов не рассчитывал. Максимум чего он, да и другие, ждали, это, что нам будет легче продолжать свою деятельность: укрепить организацию и раскинуть ее сети во всех сферах общества. Но и это при условии, что уцелеет хоть часть людей, способных и привыкших вести дело общей организации. Желябов боялся, что и этого может не быть. Поэтому-то он и придавал такое значение Москве, думая, что там кроется та ячейка, из которой выработается новый Комитет в случае погибели старого. Что касается всех остальных, то мало кто заботился о будущем, все способности казались поглощены одним: удачным выполнением покушения. Впрочем, на одном из собраний, помню Суханова, развивавшего свои планы бомбардирования Петербурга Кронштадским флотом; он, казалось, сильно верил в осуществимость своих планов и на чье-то скептическое замечание отвечал: «дайте еще годик-другой – увидите». Почему-то меня поразила в тот раз фигура Исаева. Это был человек очень не глупый и на которого раньше возлагались большие надежды. Теперь оказалось, что он ни о чем не мог говорить, кроме динамита и бомбы. От его склонности теоретизировать не осталось и следа и он даже не жаловался, как Желябов, на невозможность «почитать книжку».
Вообще я уехала из Петербурга в очень тяжелом настроении. Фраза Желябова «Помни, если твоя Москва не выручит, будет плохо!» показывала ясно, насколько положение шатко…
9. Н. И. Рысаков[361]
Из показаний на следствии
Будучи уже нелегальным, я познакомился с человеком, которого мне назвали Захаром[362]. Мы имели продолжительный разговор о рабочем деле. […] В то же время […] у нас зашел разговор о покушении на жизнь государя императора. Я высказал свои мысли, стараясь доказать, что открытое восстание невозможно по инициативе самого народа, что он настолько обессилен и разъединен, что не встанет вследствие недовольства существующим порядком до тех пор, пока не явится смелый и решительный предводитель, какими в прошлое время были самозванцы. Этот предводитель есть социально-революционная партия «Народная Воля». Когда же он сказал, что не откажусь ли я от каких-либо террористических действий, то я ответил, что «нет». Он прибавил, что на крупные террористические действия нужно, кроме желания, еще некоторое революционное прошлое. В ту минуту я такового не имел, а потому не мог рассчитывать, чтобы партия предложила мне что-либо. Я не считал свое прошлое, полное только отчасти агитацией, за такое, которое служило бы достаточной гарантией за мою революционную надежность. […]
Иногда с собраний с Захаром мы уходили вместе и тогда велся разговор о покушении на жизнь государя императора, но так общо, что ничего определенного о способах и месте действия вынести из него было нельзя. Он говорил, что все средства уже испробованы, – остается путь открытого нападения. Я с этой мыслью был вполне согласен, и она нравилась мне больше, чем все прежние способы, и я даже почему-то вообразил, что покушение будет с обыкновенным оружием в руках. […]
А так как положение дел было достаточно спокойно, то по спокойным же рассуждениям я заключал о факте, как отдаленном. Только за последнее время, за неделю или полторы до совершения покушения 1-го марта 1881 года, я заметил в действиях своих товарищей некоторую лихорадочность, что объяснялось тем, что начались частые и усиленные аресты. «Нужно спешить», – сказал Захар мне на одном из свиданий, и, получив мое согласие на участие в покушении, он начал говорить о способах совершения покушения. Я узнал, что действие будет произведено посредством взрыва, посредством какого-нибудь метательного снаряда. […]
Покушение на жизнь государя императора не было задумано террористическим отделом рабочей организации, […] поэтому давшие согласие на покушение должны были, по всей вероятности, охранять и помогать покушению, а в случае надобности защитить товарищей, и […] покушение будет сделано кем-либо из видных деятелей-революционеров, т. е. членом Исполнительного Комитета. […]
Партия, задумав последнее покушение, руководствовалась, большею частью, теми же мотивами, какие служили ей и прежде, в прежних покушениях, частью же желала привести в исполнение приговор исполнительного комитета – это опрос чести партии – и, наконец, частью желала сама перейти в наступательное действие, потому, что чувствовала себя на это сильною. По словам одного из лиц, принадлежавших к партии действия, я могу заключить это. В одном из разговоров со мной, Захар мне сказал: «Мы теперь сильнее прежнего, а поэтому не будем задирать, как бессильные». […]
Вряд ли однако, партия хотя за неделю до покушения оставалась верною своему понятию о своих силах, потому что в действиях ее сказалась спешность и на сцену выступили люди без революционного прошлого. Я объясняю это массой арестов, о которых я слышал за последнее время и которые, должно полагать, расстроили несколько планы партии, а также, пожалуй, убавили веру, хотя немного, в свои силы. […]
10. А. И. Желябов*
Из показаний А.И. Желябова на следствии
[…] Дружина, входя в состав боевых сил Исполнительного комитета, имела целью: 1) устранение шпионов, действующих в рабочей среде; 2) привлечение лучших рабочих к участию в подобных делах; 3) собирание определившихся лиц в группы для самостоятельного исполнения террористических предприятий, намеченных рабочей организацией; 4) группы эти должны быть готовы принять на себя инициативу инсуррекционного движения, которое партия считает почти неизбежной переходной ступенью в деятельности подготовительной ко всеобщей революции; 5) наконец, боевая дружина служит школой для выработки из себя характеров, способных к самопожертвованию в интересах общего дела. Рысаков заявил себя с первых шагов прекрасным агитатором среди рабочих. На мой взгляд, в нем были большие задатки спокойного, мужественного террориста. Все это, вместе взятое, выдвигало его как редкую нравственную силу. […]
11. А. В. Тырков[363]
Из воспоминаний о подготовке покушения 1 марта 1881 г.
[…] Однажды, в начале ноября 80-го г., ко мне зашел Л. Тихомиров* и предложил принять участие в наблюдениях за выездами царя. Наблюдениями должны были заняться несколько человек. Тихомиров предполагал пригласить кроме меня Елизавету Николаевну Оловенникову* и, кажется, Тычинина*. Партия, по его словам, одобрила этот выбор, и дело было за нашим согласием. Мы все трое согласились. Очень скоро было назначено заседание наблюдательного отряда, т. е. кружка лиц, которые должны были наблюдать за выездами царя. На этом заседании присутствовали Тихомиров, Перовская, Гриневицкий, Рысаков, Оловенникова, Тычинин, я и еще студент петербургского университета С., оставшийся неоткрытым[364]. Рысаков был для некоторых из нас человеком новым. Его познакомили с нами под кличкой «Николай». […]
На первом заседании Рысаков вел себя странно: нервничал, смеялся совершенно некстати. Видно было, что ему не по себе, что он волнуется. Я обратил внимание Перовской на его состояние, но она ответила, что это вполне верный человек, что за него ручается Тарас (Желябов). Потом Рысаков вел себя спокойнее, так что речь о нем больше на заходила.
Наш отряд должен был определить, в какое время, по каким улицам и насколько правильно царь совершает свои выезды и поездки по городу. Наблюдения решено было вести каждый день двум лицам, по установленному наперед расписанию. Каждый из двух должен был наблюдать до известного часа, после чего на смену ему выходил бы его товарищ. Пары наблюдателей должны были чередоваться каждый день. Эта система пар с постоянной сменой очереди и порядка имела в виду замаскировать наблюдения. […] Заседания отряда происходили раз в неделю. Главная роль принадлежала Перовской, которая записывала результаты наблюдения. Первое время наблюдать было трудно, т. к. нам не было еще известно, когда государь выезжает. Поэтому приходилось дольше следить за дворцом. Но скоро мы определили время и обычное направление поездок. Обыкновенно царь выезжал из дворца около половины второго и направлялся в Летний сад. Он ездил в карете, окруженный шестью всадниками из конвоя Е. В., на великолепных лошадях, очень быстро. Двое из этих всадников прикрывали собою дверцы кареты. Из Летнего сада он или возвращался прямо во дворец, что бывало редко, или заезжал куда-нибудь, без соблюдения правильности. Таков был маршрут по будням. По воскресеньям государь ездил в Михайловский манеж на развод. Путь его лежал обыкновенно по Невскому, а оттуда по Малой Садовой. Время выездов соблюдалось с пунктуальной точностью. Первый из нас наблюдал обыкновенно от дворца до Летнего сада или манежа, второй – от Летнего сада или манежа до возвращения государя домой. По его пути расхаживала многочисленная охрана из каких-то штатских, вероятно сыщиков.
Перовская не только отбирала от нас сведения, но и сама участвовала с нами в наблюдениях. Из манежа царь возвращался домой мимо Михайловского театра по Екатерининскому каналу. Перовская первая заметила, что на повороте от Михайловского театра на Екатерининский канал кучер задерживает лошадей и карета едет почти шагом. Рассказывая нам об этом на ближайшем заседании, она прибавила: «Вот удобное место!» Для меня ее замечание стало понятно только в день 1-го марта. […]
По плану Исполнительного Комитета покушение на государя должно было произойти или из лавки Кобозева на Малой Садовой[365] путем взрыва мины, заложенной под мостовую, или ручными бомбами. Местом для нападения было намечено именно тот сворот на Екатерининский канал, на который Перовская обратила внимание. Метальщики должны были выйти на Екатерининский канал к известному часу и появиться в известном порядке, т. е. самая очередь метания бомб была приблизительно намечена заранее. Так, по крайней мере, передавал мне один из метальщиков Емельянов[366], с которым мне пришлось познакомиться в первый раз уже в Московской пересыльной тюрьме. Он же говорил, что первую бомбу должен был, согласно очереди, бросить Тимофей Михайлов*, а Рысакова предполагали поставить на последнее место, т. е., как говорил Емельянов, ему хотели дать понюхать пороху. Вспоминаю теперь, что Перовская указывала еще на пустынность Екатерининского канала. Здесь, следовательно, представлялось меньше всего шансов задеть взрывом прохожих.
12. Н. И. Кибальчич*
Из показаний Н.И. Кибальчича на следствии
Относительно события 1-го марта 1881 года и подготовлений к нему, я о своем участии имею показать следующее. Я признаю, что я сделал все части как тех двух метательных снарядов, которые были брошены под карету императора, так и тех, которые были впоследствии захвачены на Тележной улице. Изобретение устройства этих снарядов принадлежит мне, точно так же, как все части их: ударное приспособление для передачи огня запалу и взрывчатое вещество – гремучий студень, были сделаны мной одним, без участия каких-либо помощников, на квартире, которой я указать не желаю. Снарядов было сделано мной четыре штуки, из них два было решено употребить в действие, а остальные два оставить, так сказать, в резерве. Для приготовления их мне пришлось употребить много времени и труда прежде, чем я собрал нужные технические сведения и изобрел данное устройство снаряда. Нужно заметить, что я, среди своей партии, был первым, взявшимся добыть нитроглицерин. С целью ознакомиться с предметом, я перечитал все, что я смог найти в литературе на русском, французском и немецком языках. Но для того, чтобы, во-первых, производить собственными средствами приготовление динамита, и, во-вторых, чтобы устроить вполне удовлетворяющий цели метательный снаряд с динамитом, мне приходилось придумывать много новых, нигде не употреблявшихся приспособлений. […]
Вообще все мое участие во взрыве 1-го марта ограничивалось исключительно научно-технической сферой, а именно: 1) я давал советы относительно того, какое количество динамита необходимо для того, чтобы взрыв, во-первых, достиг цели, а, во-вторых, – не причинил вреда лицам, случившимся на тротуаре при проезде государя, а также прилежащим домам; во-вторых, придумал и приспособил с помощью двух других лиц 4 метательных снаряда; в-третьих, ездил с двумя лицами, взявшимися бросить два снаряда, на опыт, на котором снаряд с ударным приспособлением и с гремучей ртутью, но без динамита был брошен, если не ошибаюсь, Рысаковым с целью убедить участников взрыва в годности устройства снаряда. Таким образом, в вопросе о времени и месте события я не имел решающего голоса. Знал только, и то последнее лишь время перед взрывом, что взрыв должен произойти во время езды императора в манеж и что лица, имеющие метательные снаряды в руках, должны были стоять в это время неподалеку от мины и в случае неудачи пустить в дело снаряды. Поэтому для меня явилось неожиданностью то, что метательные снаряды были употреблены в действие без предварительного взрыва мины. Прибавляю к этому, что снаряды были изготовлены не в моей квартире, а на другой, которой я указывать не желаю[367]. […]
13. М. Т. Лорис-Меликов
Из доклада об аресте Тригони[368] и Желябова 28 февраля 1881 г.
Всеподданнейшим долгом считаю довести до сведения вашего императорского величества, что вчерашнего дня вечером арестованы: Тригони (он же Милорд) и сопровождавшее его и не желающее до настоящего времени назвать себя – другое лицо; при сем последнем найден в кармане заряженный, большого калибра, револьвер; хотя, по всем приметам, в личности этой можно предполагать Желябова, но, до окончательного выяснения, не беру на себя смелость утверждать это. […]
Как Тригони, так, в особенности, предполагаемый Желябов, категорически отказались, на первых порах, от дачи всяких показаний, причем предполагаемый Желябов наотрез отказывается указать свою квартиру. К полудню надеюсь разъяснить его личность чрез Окладского, которого я приказал снова доставить ко мне из крепости.
Во всяком случае могу заранее доложить, что как Тригони, так и его спутник занимают весьма серьезное положение в революционной среде.
14. В. Н. Фигнер
О подготовке покушения 1 марта 1881 г.
[…] Все наше прошлое и все наше революционное будущее было поставлено на карту в эту субботу, канун 1 марта: прошлое, в котором было шесть покушений на цареубийство и 21 смертная казнь[369] и которое мы хотели кончить, стряхнуть, забыть, и будущее, – светлое и широкое, которое мы думали завоевать нашему поколению. Никакая нервная система не могла бы вынести долгое время такого сильного напряжения.
Между тем все было против нас: нашего хранителя – Клеточникова[370] мы потеряли, магазин[371] был в величайшей опасности; Желябов, этот отважный товарищ, будущий руководитель метальщиков и одно из самых ответственных лиц в предполагаемом покушении, выпадал из замысла: его квартиру необходимо было тотчас же очистить и бросить, взяв запас нитроглицерина, который там хранился; квартира на Тележной, где должны были производиться все технические приспособления по взрыву и где сходились сигналисты и метальщики, оказывалась, по заявлению ее хозяев, Саблина[372] и Гельфман, сделанному накануне, не безопасной, – за ней, по-видимому, следили, и в довершение всего мы с ужасом узнаем, что ни один из четырех снарядов не готов… А завтра – 1 марта, воскресенье, и царь может поехать по Садовой… Мина в подкопе не заложена.
Среди этих-то обстоятельств 28 февраля мы, члены Исполнительного комитета, собрались на квартире у Вознесенского моста. Присутствовали не все, так как для оповещения не было времени. Кроме хозяев квартиры, меня и Исаева*, были: Перовская*, Анна Павловна Корба*, Суханов*, Грачевский*, Фроленко*, Лебедева*; быть может, Тихомиров*, Ланганс* – наверное не помню. Взволнованные, мы были одушевлены одним чувством, одним настроением. Поэтому, когда Перовская поставила основной вопрос, как поступить, если завтра, 1 марта, император не поедет по Малой Садовой, не действовать ли тогда одними разрывными снарядами, все присутствующие единогласно ответили: «Действовать! Завтра во что бы то ни стало действовать!» Мина должна быть заложена. Бомбы должны быть к утру готовы и наряду с миной или независимо от нее должны быть пущены в ход. Один Суханов заявил, что он не может сказать ни да, ни нет, так как снаряды еще никогда не были в действии.
Было около трех часов дня субботы.
Исаев был немедленно отряжен в магазин зарядить мину; квартира Желябова и Перовской, с помощью Суханова и военных, была очищена, и Софья Львовна перешла к нам. Не успели оповестить не только всех членов, но даже сигналистов Садовой улицы, но роли последних, как и метальщиков, были заранее определены, и свидание на воскресенье со всеми ими уже условлено.
С пяти часов вечера три человека должны были явиться на нашу квартиру и всю ночь работать над метательными снарядами. Это были Суханов, Кибальчич* и Грачевский. До восьми часов вечера на квартиру беспрестанно заходили члены Комитета то с известиями, то по текущим надобностям, но так как это мешало работе, то к восьми часам все разошлись, и на квартире остались, считая меня и Перовскую, пять человек. Уговорив измученную Софью Львовну прилечь, чтобы собраться с силами для завтрашнего дня, я принялась за помощь работающим там, где им была нужна рука, хотя бы и неопытная: то отливала грузы с Кибальчичем, то обрезывала с Сухановым купленные мной жестянки из-под керосина, служившие оболочками снарядов. Всю ночь напролет у нас горели лампы и пылал камин. В два часа я оставила товарищей, п отому что мои услуги не были более нужны. Когда в восемь часов утра Перовская и я встали, мужчины все еще продолжали работать, но два снаряда были готовы, и их унесла Перовская на квартиру Саблина на Тележной; вслед за ней ушел Суханов; потом я помогла Грачевскому и Кибальчичу наполнить гремучим студнем две остальные жестянки, и их вынес Кибальчич. Итак, в восемь часов утра, 1 марта, четыре снаряда были готовы после 15 часов работы трех человек. В десять часов на Тележную пришли Рысаков, Гриневицкий, Емельянов и Тимофей Михайлов. Перовская, все время руководившая ими вместе с Желябовым, дала им точные указания, где они должны стоять для действия, а потом, после проезда царя, где сойтись.
15. И. И. Гриневицкий*
Из завещания (февраль 1881 г.)
…Александр II должен умереть. Дни его сочтены.
Мне или другому кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее, – это покажет недалекое будущее.
Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы.
Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением монархическим, неограниченным, а мы – деспотизмом…
Что будет дальше?
Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь… меня, обреченного, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много еще дорогих жертв унесет борьба, а еще больше последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убежден в том, не особенно далека, и которая зальет кровью поля и нивы нашей родины, так как – увы! – история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв.
Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что должен был сделать и большего от меня никто, никто на свете, требовать не может.
Дело революционной партии – зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой, а не повальным избиением лучших людей страны.
Игнатий Гриневицкий.
16. Цареубийство
Официальное сообщение
[…] Сегодня, 1 марта, в 1 ч. 45 м., при возвращении Государя Императора с развода, на набережной Екатерининского Канала, у сада Михайловского дворца, совершено было покушение на священную жизнь Его Величества посредством брошенных двух разрывных снарядов; первый из них повредил экипаж Его Величества, разрыв второго нанес тяжелые раны Государю. По возвращении в Зимний Дворец, Его Величество сподобился приобщиться св. Тайн и затем в Бозе почил в 3 часа 35 минут пополудни. Один злодей схвачен.
17. Л. А. Тихомиров*
Смерть Александра II
[…] Император выехал в карете из Михайловского дворца. Его сопровождал в санях полицеймейстер Дворжицкий[373], а также конвойцы, казаки, на улице была и полиция, хотя, говорят, в небольшом числе, и народ, ждавший, как всегда, проезда царя. Когда карета свернула на Екатерининский канал, Рысаков бросил бомбу.
Она брошена была, очевидно, в волнении, с опозданием, не в надлежащую секунду, в след кареты. Взрыв ранил казака, какого-то прохожего и одного конвойца и несколько повредил карету, но не настолько, чтобы нельзя было ехать дальше. Сам император остался невредим. Он вышел из кареты и спросил, схвачен ли преступник? Рысаков был уже схвачен, его обыскивали, отняли кинжал и револьвер. Император посмотрел на него:
– Это ты бросил бомбу?
– Я.
– Хорош.
Полицеймейстер просил его ехать скорее во дворец. Кучер со своей стороны заявил, что карета может ехать. Император, однако, оставался неподвижен. Его спрашивали, не ранен ли он?
– Я-то, слава богу, уцелел, но вот, – он указал на раненых.
– Еще слава ли богу, – отозвался Рысаков.
Он, конечно, ждал следующих взрывов. Но после того, как Рысаков так плохо использовал первый благоприятный момент, обстоятельства повернули сильно в пользу царя. К нему сбегались со всех сторон. Подбежали юнкера-павловцы, моряки и просто народ. Сам великий князь Михаил Николаевич*, услыхав гром взрыва, бросился на канал, хотя застал брата уже умирающим. Во всяком случае царь был уже окружен значительным числом разных лиц – конвоя, полиции, военных, народа. В рассказах о 1 марте, собранных Глинским[374], говорится, будто бы Гриневицкий стал к нему подходить. Это неправда, изобличаемая уже тем, что сраженный бомбою император упал на тротуар канала, прислонившись спиной к перилам, на том самом месте, где стоял Гриневицкий, а последний валялся тут же около. Дело в том, что Гриневицкий уже никак не мог подойти, когда сбежалось столько народа. При первом же шаге его, он обратил бы внимание на себя и на свою бомбу в белом платочке. Что он думал, что он замышлял, никто не знает, он унес свои предсмертные мысли в могилу. Но он стоял неподвижно. Так прошло несколько минут, 3, 4, 5, никто не считал, конечно. Император Александр II бродил бесцельно среди окружающих, упорно не подымаясь в карету, не отвечая на уговаривания свиты, наконец, вышел из окружающей толпы и направился тихо, поворачивая без надобности направо и налево, к тому месту, где стоял Гриневицкий.
Когда я слушал рассказ об этом, мне вспомнилась картина загипнотизированного, отыскивающего место, указанное ему гипнотизером. Словно зачарованный, осужденный судьбой, он сам шел навстречу своей смерти. Он потихоньку подвигался к Гриневицкому, который продолжал стоять неподвижно. Но вот царь подошел к нему вплотную, на два, три шага. Тогда Гриневицкий ударил бомбой в землю, и под гром взрыва жертва и убийца, оба пораженные насмерть, свалились рядом на панель канала. […]
18. Памяти Гриневицкого
[…] Прислонившись спиною к решетке канала, упершись руками в панель, без шинели и без фуражки, полусидел Александр II… Он был весь в крови и с трудом дышал… Ноги его были раздроблены, кровь сильно струилась с них, тело висело кусками, лицо было в крови… Около него лежала шинель, от которой остались одни окровавленные и обожженные клочья…
На месте взрыва лежал смертельно раненным и Гриневицкий. Его, вместе с другими ранеными, отнесли в ближайший придворный госпиталь. […]
Гриневицкий все время был в бессознательном состоянии, и только незадолго до смерти, в 9 ч., на короткое время к нему вернулось сознание. Стороживший его судебный следователь поспешил спросить его: «Как ваше имя?»
Гриневицкий, очевидно, понял этот вопрос, понял, где он, припомнил события последних часов. Он умирал, с ним начиналась уже агония… Он, всю жизнь свою боявшийся оказать какую-либо услугу врагам, остался и во время своей предсмертной агонии верен тому, чему он всегда служил.
– Не знаю, – отрывисто ответил он…
После страшных мучений Гриневицкий умер в 10 1/2 часов вечера 1-го марта 1881 г. Несколько раньше его – в 3 ч. 35 минут умер Александр II…
Имя Гриневицкого правительство узнало уже после того, как кончился процесс по делу 1-го марта…
19. А. В. Тырков*
Из воспоминаний о 1 марта
В самый день 1-го марта Перовская назначила мне свидание в маленькой кофейной, на Владимирской улице, близ Невского, чуть ли не известной теперь под именем «Капернаум». Свидание было назначено в начале четвертого часа. Не помню почему, но в этот день я прислушивался к улице. Вероятно, был сделан кем-нибудь намек, что именно в этот день нужно ждать развязки. К назначенному часу я шел на свидание издалека, от Таврического сада. В тех краях еще ничего не было известно о том, что творится на Екатерининском канале. Но на Итальянской, недалеко от Литейной, я встретил офицера, мчавшегося, чуть не стоя, на извозчике. Он громко и возбужденно кричал, обращаясь к проходившей публике. Я не мог разобрать, что он кричал, но видно было, что человек чем-то сильно потрясен. Я, конечно, понял, в чем дело. Придя в кофейную, я прошел в маленькую заднюю комнату, в которой и раньше встречался с Перовской. Комната эта бывала обыкновенно пуста. Я застал в ней студента С.[375], члена наблюдательного отряда. Он тоже ждал Перовскую. Вскоре дверь отворилась, и она вошла своими тихими, неслышными шагами. По ее лицу нельзя было заметить волнения, хотя она пришла прямо с места катастрофы. Как всегда она была серьезно-сосредоточена, с оттенком грусти. Мы сели за один столик и хотя были одни в этой полутемной комнате, но соблюдали осторожность. Первыми ее словами было: «кажется, удачно, – если не убит, то тяжело ранен». На мой вопрос: «как, кто это сделал?» – она ответила: «бросили бомбы: сперва Николай[376], потом Котик (Гриневицкий). Николай арестован; Котик, кажется, убит».
Разговор шел короткими фразами, постоянно обрываясь. Минута была очень тяжелая. В такие моменты испытываешь только зародыши чувств и глушишь их в самом зачатке. Меня душили подступавшие к горлу слезы, но я сдерживался, так как во всякую минуту мог кто-нибудь войти и обратить внимание на нашу группу. Студент С., очень скрытный и сдержанный человек, не проронил за все время ни слова.
20. В. И. Дмитриева[377]
Из воспоминаний о 1 марта
Это был странный и страшный день. Воскресенье. Утром зашел ко мне Караулов[378] и пригласил итти с ним в Измайловский полк на сходку, где должна была собраться сочувствующая «Народной Воле» молодежь. Отправились. Было солнечно и тепло. На улицах копошилась обычная праздничная толпа. Невский был полон гуляющими. В церквах звонили колокола. […] К 12 часам мы добрались до места. Не помню ни улицы, ни дома, где происходила сходка; помню только, что, когда мы пришли, народу собралось уже человек 50; большая комната была битком набита, табачный дым стоял столбом, а публика все продолжала прибывать. […] Мы с ним уселись на подоконнике и мирно разговаривали, удивляясь, почему так долго не начинают. Очевидно, кого-то ждали, потому что при каждом звонке все головы поворачивались к дверям, и разговоры на минуту смолкали. Но так и не дождались. Прозвенел звонок, и, вместо ожидаемого лица, не вошел, а ворвался в комнату студент-технолог и прерывающимся голосом произнес:
– Царя убили! Взрывы!.. Там, сейчас… на Невском!
В один миг все перепуталось и смешалось: одни окружили студента и стали расспрашивать его о подробностях; другие устремились в переднюю, разбирали свою одежду, куда-то бежали. […]
Не знаю, что чувствовали другие, но меня пробирала дрожь. Казалось, что вот сейчас должно что-то начаться… революция, баррикады. […]
На Загородном и Владимирской было пустынно, но Невский кишел народом. Все бежали туда, по направлению к Зимнему дворцу. На лицах было написано удивление, смешанное с испугом. Кто-то сказал: «Жалко, театры, наверное, теперь закроют…»
Когда мы около Екатерининского канала протискивались сквозь толпу, нам вслед послышались враждебные возгласы:
– Это все жиды, да студенты!.. Избить бы их всех, этих стриженых!
Мой спутник принял эти возгласы на свой счет и нерешительно сказал:
– А знаете что, не повернуть ли назад? Изобьют, пожалуй, черти…
Но я воспротивилась: я все еще чего-то ждала и тащила его все дальше и дальше.
Мы прошли к Дворцовой площади через Александровский сад и влились в молчаливую толпу, густыми шпалерами опоясавшую все огромное пространство перед дворцом. Толпа была настроена молчаливо и загадочно: не было слышно ни разговоров, ни смеха; все стояли плечо к плечу, тупо смотрели на дворец с развевающимся на нем штандартом, на проносившиеся по площади экипажи с военными, в плюмажах – и чего-то ждали. Всколыхнулись лишь тогда, когда под аркой главного штаба что-то произошло и туда поскакали конные жандармы. Должно быть, оттуда разгоняли, потому что из-под арки кучками выбегали люди и устремлялись в нашу сторону.
– Что там такое? – слышались тревожные вопросы.
– Ничего, студента били.
– А, может быть, из ихних кто?
– Кто его знает! В красной рубахе…
– Флаг, флаг спущают! Кончился, должно.
Мы подняли головы: штандарт, действительно, медленно спускался со шпиля. По толпе пронесся вздох; некоторые снимали шапки, крестились; чей-то бабий голос запричитал:
– Кончился наш голубчик, царство ему небесное, доконали злодеи!..
Больше ничего не было: ни баррикад, ни революции… И глухая тоска о несбывшемся черной тучей вползала в сердце…
Вечер прошел в такой же тишине и тоске. Театры были закрыты, улицы безлюдны, город молчал. Только у меня за стеной друг хозяйки ругал цареубийц и придумывал для них всевозможные казни. […]
21. Н. С. Русанов[379]
Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов[380] (1892 г.)
[…] Дело было 1 марта 1881 года. […] Мы были на углу Екатерининского канала… Вдруг раздался какой-то необычный гул, и мимо нас с гиком, со свистом, давя прохожих, промчалась бешеным галопом сотня казаков, копья вперед, шашки наголо. Обоих нас, точно электрический ток, пронизала одна мысль: должно быть, покушение. Мы не ошиблись. Казаки были вызваны по телеграфу к Зимнему дворцу. Навстречу нам бежал народ, рассыпаясь по улицам, по переулкам, торопясь сообщить что-то друг другу, встречным знакомым и незнакомым, и все это с каким-то таинственным видом. Местами образовались кучки; слышалось: «Убили… нет… спасен… тяжело ранен…» Я до сих пор не могу забыть выражения лица Шелгунова. Его глаза смотрели напряженно вдаль, точно старались разглядеть, что делалось за извилиной канала. Тонкий нос, острый подбородок, казалось, впивались в пространство. Бледен он был смертельно. Я понимал его: неужели новое неудачное покушение и, может быть, новая ненужная кровь и новые ненужные жертвы?..
Нам безумно хотелось бежать вперед, все вперед, туда, где совершался великий акт русской трагедии. Не знаю, как Шелгунов, но мне казалось, что я с ума сойду, если сейчас же не узнаю, чем кончилось там. Мы пробежали с ним несколько шагов, как нам навстречу попался знакомый редактор либерального «Церковного вестника», Поповицкий[381]. На его лице было написано какое-то мучительное и пугливое недоумение. Он бежал, как оказалось после, предупредить своих домашних, и тяжело дыша в енотовой шубе, махал меховой шапкой. Должно быть, он упал перед этим: по его лицу катились капли пота, верноподданнические слезы и маленькие ручейки от приставшего к лицу и растаявшего грязного снега. «Сейчас увезли… очень ранен… государя убили, наверно, убили… Сам видел; другого арестовали, а тот сам убил себя», – лепетал плачущий либерал без шапки. Мы сели на извозчика и доехали до квартиры Шелгунова вместе. О том, что государь тяжело ранен, знали уже почти все прохожие. По улицам бежали городовые и гвардейцы и запирали наскоро портерные, кабаки, харчевни: правительство боялось бунта и думало, что покушение было только сигналом восстания. Один извозчик закричал другому, везшему одного моего приятеля из «Отечественных записок»: «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить: государя на четыре части разорвало…»
В шесть часов вечера я был у Шелгунова, где собралось несколько близких друзей его из литераторов и кое-кто из революционеров. Шелгунов был сдержан, но, очевидно, внутренне доволен, и если не показывал большой радости, то по врожденному чувству такта. Но он был гораздо более озабочен, чем его друзья, по большей части младшие по возрасту. Он задавался уже вопросом: «Что же дальше, что делать, что предпринять, на что рассчитывать?» Большинство литературной братии отдавалось, напротив, всецело чувству радости и строило самые радужные планы. Старик Плещеев[382]и соредактор Николая Васильевича по «Делу» Станюкович[383] особенно врезались мне своим оптимизмом в памяти. Странное дело: революционеры представляли на этом собрании единственно серьезный критический элемент и напирали на то, что, мол, нельзя же только ликовать да ликовать, нужно и поразобрать промеж себя работу для возможного давления на правительство в печати, покамест не ушло время. Кстати сказать, даже такой на редкость умный человек, каким был Михайловский[384], еще несколько дней спустя утверждал, что «на этот раз на нас идет революция». И ему вторил своими картинными выражениями веселый, как никогда, Глеб Успенский. […] Николай Васильевич в своем несколько скептическом, но действенном отношении к событиям был согласен скорее с революционерами, чем с записными литераторами, лишь «сочувствовавшими» движению. К тому времени принесли уже правительственную телеграмму в первом, неисправленном еще издании, которая начиналась курьезными словами: «Воля всевышнего свершилась; господу богу угодно было призвать к себе возлюбленного монарха». Телеграмма была встречена с большим оживлением; кто-то сострил даже: «Народная воля – воля божия»…
22. И. И. Ясинский[385]
Из воспоминаний
…Сойдясь нечаянно с Каблицем[386], я привел его с собой. Нервы его были до такой степени натянуты, что некоторое время он сидел в передней и плакал.
– От радости, – сказал он мне шепотом, – и от ужаса перед предстоящим.
Он был оптимист, ждал восстания, ждал либеральной революции, выступления студентов с красным знаменем. Он точно не заметил полчищ верноподданной черни, состоявшей из лавочников, приказчиков и мелких денежников, всевозможных кумушек и кофейниц. Даже и студентов было не мало в толпе, связанной общим рабьим чувством.
Мы сидели за столом, когда пришел Осипович[387] с известием, что великий князь Владимир*[388] собирается поступить с Петербургом так же, как поступил с Парижем Наполеон Маленький. Он предлагает расстрелять Петербург, навести на город панику и пожертвовать в Бозе почившему по крайней мере двести тысяч человек.
– Хорошо, если бы его послушались! – вскричал Каблиц. – Потому что первые же ядра заставили бы проснуться… Э, да глупости, – двести тысяч уже не так-то легко убить, но, по крайней мере началось бы восстание.
– Уж не ваших ли раскольников? – спросил Осипович.
– Между прочим, и раскольников, – ответил Каблиц, вспыхнув, – но дело в том, что Лорис-Меликов не допустит.
23. П. А. Валуев*
Из дневника (запись 2 марта 1881 г.)
Вчера […] роковое событие совершилось. […] Гр. Лорис-Меликов не растерялся наружно, но оказался бессодержательным внутренне. Он должен был распоряжаться, но распоряжался как будто апатично, нерешительно. […] В первую минуту можно было ожидать уличных волнений; нужно было опереться на войско для охранения порядка. Я на том настаивал; но как будто не было командующих и штабов… К счастью все обошлось благополучно в этом отношении. Улицы были полны народа до 10 час. вечера; но потом опустело. […]
Сегодня выход воцарения. Весь город. Государь[389] в слезах. В Николаевской зале он сказал несколько слов генералам и офицерам. В ответ прекрасное дружное долго неумолкавшее и затем чрез все залы государя провожавшее ура!!! Я видел слезы почти на всех глазах. Войско у нас еще здорово. Все прочее, увы! – гниль!
24. Из жандармского рапорта
Об очной ставке между Н. Рысаковым и А. Желябовым 3 марта 1881 г.
[…] Рысаков и Желябов были предъявлены друг другу, причем они встретились как близкие знакомые, пожав друг другу руку. На вопрос Желябову, под какою фамилиею ему известен был предъявленный человек, он отвечал, что нелегальная его фамилия Глазов, а легальная Рысаков.
Затем Желябов обратился к прокурору палаты с просьбой объяснить ему, что такое случилось, что его разбудили в 2 часа ночи; и когда ему объявлено было, что сделано покушение на священную жизнь в Бозе почившего государя императора, тогда Желябов с большою радостью сказал, что теперь на стороне революционной партии большой праздник и что совершилось величайшее благодеяние для освобождения народа, цель партии осуществилась, что со времени казни Квятковского[390] и Преснякова[391] дни покойного императора были сочтены, за ним следили даже и тогда, когда он ездил по институтам, и ежели он не принял действительного участия в бывшем покушении, так только потому, что был лишен свободы, а нравственно он вполне сочувствует удавшемуся злодейству.
25. «От Исполнительного комитета»
Извещение об убийстве Александра II (1 марта 1881 г.)
Сегодня, 1 марта 1881 г., согласно постановлению Исполнительного Комитета от 26 августа 1879 г., приведена в исполнение казнь Александра II двумя агентами Исполнительного Комитета.
Имена этих мужественных исполнителей революционного правосудия Исполнительный Комитет пока не считает возможным опубликовать.
Два года усилий и тяжелых жертв увенчались успехом. Отныне вся Россия может убедиться, что настойчивое и упорное ведение борьбы способно сломить даже вековой деспотизм Романовых.
Исполнительный Комитет считает необходимым снова напомнить во всеуслышание, что он неоднократно предостерегал ныне умершего тирана, неоднократно увещевал его покончить свое человекоубийственное самоуправство и возвратить России ее естественные права. Всем известно, что тиран не обратил внимания на все предостережения, продолжая прежнюю политику. Он не мог воздержаться даже от казней, даже таких возмутительно несправедливых, как казнь Квятковского. Репрессалии продолжаются. Исполнительный Комитет, все время не выпуская оружия из рук, постановил привести казнь над деспотом в исполнение во что бы то ни стало. 1 марта это было исполнено.
Обращаемся к вновь воцарившемуся Александру III с напоминанием, что историческая справедливость существует и для него, как для всех. Россия, истомленная голодом, измученная самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылках, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом, – Россия не может жить так долее. Она требует простора, она должна возродиться согласно своим потребностям, своим желаниям, своей воле. Напоминаем Александру III, что всякий насилователь воли народа есть народный враг… и тиран. Смерть Александра II показала, какого возмездия достойна такая роль.
Исполнительный Комитет обращается к мужеству и патриотизму русских граждан с просьбой о поддержке, если Александр III вынудит революционеров вести борьбу с ним.
Только широкая энергичная самодеятельность народа, только активная борьба всех честных граждан против деспотизма может вывести Россию на путь свободного и самостоятельного развития.
26. «Честным мирянам, православным крестьянам и всему народу русскому»
Обращение Исполнительного комитета к народу (2 марта 1881 г.)
Уже много лет терпит народ русский от малоземелья, голодов, тяжелых податей, кривосудья и всякой неправды. Покойный царь Александр Второй не заботился о своем народе, отяготил его невыносимыми податями, обделил мужиков землей, отдал рабочего на разорение всякому грабителю и мироеду, не слушал слезных мужицких жалоб. Он защищал только одних богатых и сам пировал и роскошествовал, когда народ помирал с голоду. Он погубил сотни тысяч народу на войне, которую затевал без всякой надобности. Другие народы он будто бы защищал от турок, а свой народ отдал на разорение урядникам, становым и полицейским, которые хуже турок мучили и убивали крестьян. Мирских людей, которые стоят за народ и за правду, царь вешал и ссылал на каторгу да в Сибирь. Мирских ходоков к себе не допускал и мирских прошений не принимал. За все это страшная смерть покарала его. Великий грех на душе царя, когда он не заботится о своем народе. Великий грех и на его советниках, министрах да сенаторах: окружили они царя и не допускают до него мужицких слез.
Ныне вступает на престол новый царь Александр Третий. Он должен загладить грех своего отца и облегчить несносную народную тяготу.
Православные крестьяне! Подавайте всем миром государю прошения, посылайте к нему ходоков, откройте государю, как на Руси мужик мается хуже, чем в татарской неволе. Собирайтесь всем миром и пишите прошения.
Прошения такие:
I. Пусть государь прикажет новую нарезку земли без всякого выкупа.
II. Пусть уменьшит подати.
III. Пусть в мирские дела не вступаются ни чиновники, ни полиция.
IV. Пусть государь призовет в Сенат для совета и указания выборных мирских людей от деревень и от всего народа, чтобы впредь царскими советниками были не господа, а крестьяне; и пусть без совета этих выборных царь ничего не делает – ни податей не назначает, не ведет войн.
Православные! Когда царь уважит эти ваши прошения, воссияет правда на земле, исчезнут кривда и горе.
Сие объявление читать всем миром на сходах и препятствия сему отнюдь не чинить. Решение же мирское посылать с надежным человеком на имя государя императора в Санкт-Петербург.
27. «От рабочих членов партииНародной воли»
Прокламация (2 марта 1881 г.)
Русский рабочий люд!
Сего 1-го марта Александр II, мучитель всего народа, убит нами, социалистами. Объявляем об этом всенародно. Он убит за то, что не заботился о своем народе, отяготил его невыносимыми податями, обделил мужиков землей, отдал рабочего на разоренье всякому грабителю и мироеду. Он не давал народу воли, не слушал слезных мужицких жалоб; он защищал только одних богатых, а сам пировал и роскошествовал в то время, когда народ помирает с голоду. Царские слуги, урядники, становые, полицейские разоряли и грабили народ, мучили и убивали крестьян, а царь за это награждал, а не наказывал их. Мирских людей, которые стоят за народ и за правду, царь вешал и ссылал на каторгу в Сибирь. За все это он теперь убит. Царь должен быть пастырем добрым, душу свою за овцы полагающим; Александр II был лютым волком, и страшная смерть покарала его. Русские рабочие! Теперь вступает на престол новый царь, Александр III. Нужно, чтобы он не пошел в отца. Пусть он призовет народных выборных от всех деревень, заводов, фабрик, пусть узнает мужицкое горе и нужду и вперед царствует по правде. Пусть у него советниками в Сенате будут народные выборные. Тогда царь даст мужику и землю, и подати уменьшит, и волю даст народу. Подавайте все прошения об этом из городов, из деревень. Если же царь не послушает народного голоса и начнет, как его батюшка, вешать да ссылать в Сибирь всякого, кто стоит за рабочих, тогда нужно и его сменить. Помните, братья, что покоряться мучителю – тяжкий грех, чрез это терпит горе весь народ. Братья рабочие! Довольно мучилась вся Русская земля. Настала пора, когда правда воцарится на земле. Нужно только, чтобы рабочий народ действовал смело, как действовали Петр Алексеев*, Пресняков*, Тихонов*,
Ширяев*, Окладский*. Все эти наши братья-социалисты – из крестьян и мещан – не убоялись никакой муки, ни каторги, ни самой смерти, стоя за правду. Так и все должны делать, и тогда все пойдет хорошо, и не будет на Русской земле ни нищеты, ни слезного горя.
28. «От Южного Рабочего союза»[392]
Прокламация (14 марта 1881 г.)
Ко всем рабочим!
Всякий ждет себе от нового царя разных льгот, но боится заявить о своих нуждах, чтобы не назвали его бунтовщиком, а потому мы, «Южного Союза» рабочие, берем на себя почин и выскажем то, что у каждого рабочего на уме. Вот те требования, которые мы послали царю через графа Лорис-Меликова:
1) Свобода сходок для обсуждения своих нужд.
2) Уничтожение налога на душу; брать подати только с дохода.
3) Годовой доход в пятьсот рублей свободен от налога. С каждой сотни дохода свыше пятисот руб. взимать по 1 руб.
4) Заменить теперешнюю паспортную систему новой: чтоб, раз взявши паспорт, где прописан, можно было бы переменить его на том месте, где рабочий находится.
5) Издание законов, защищающих рабочих от произвола хозяев мастерских, фабрик и заводов. […]
8) Наделить землею рабочих не-мастеровых, в состав которых входят: отставные и билетные солдаты, городские мещане-бедняки и сельские крестьяне, наплыв которых увеличивает нищету городских рабочих.
9) Закон о нищих. Годные к работе нищие поступают в артельные мастерские, а не годные – в особые приюты в счет казны.
10) Приюты для сирот рабочих и для детей пострадавших рабочих, где могли бы они получить образование ремесленно-научное.
11) Снарядить комиссии для установления квартирной таксы сообразно с заработками.
12) Снарядить комиссии для установления таксы на съестные припасы и контролирование их доброкачественности.
13) Даровое обучение детей рабочего класса ремеслам и наукам, пригодным к жизни.
14) Позволить рабочим фабрик и мастерских устраивать кассы для взаимной поддержки в нужде.
15) Для уменьшения пьянства и разврата устроить бесплатные читальни с газетами и книгами, доступными для рабочих. Позволить воскресные народные чтения тем, кто пожелает их устраивать.
16) Возвратить сосланных без суда рабочих, пострадавших за интересы своих товарищей.
Мы, «Южного Союза» рабочие, взявшие на себя защиту интересов всех рабочих южного края, объявили войну капиталистам-угнетателям и их защитникам. Пусть нас обвиняют в жестокости; убийство и насилие противны нам так же, как и всем честным людям; нас заставили прибегнуть к насилию: мы не видели никакой поддержки и защиты от царя, никакой пощады от хозяев-капиталистов! Грабеж, произвол, насилие и полное обездоливание – вот спутники жизни рабочего!.. Теперь настал новый царь. Что сделает он для народа, которому клялся быть верным, мы не знаем. Испробуем пока мирный путь. Ответа на свои требования мы будем ждать месяц. Если же мы убедимся, что и от нового царя помощи ждать нечего, тогда мы будем действовать собственными силами, на свой страх! И кровь, пролитая нами, да падет на головы тех, кто мог примирить людей, но не сделал этого!!!
29. «Исполнительный комитет европейскому обществу»
Из прокламации (8 марта 1881 г.)
[…] Долгие годы тиранического правления завершились достойной карой. Исполнительный комитет, отстаивающий права личности и права русского народа, обращается к общественному мнению Западной Европы с разъяснением по поводу совершившегося события. Проникнутая идеалами человечности и правды, русская революционная партия долгие годы стояла на почве мирной пропаганды своих убеждений; ее деятельность не выходила из границ, допускаемых для частной и общественной деятельности во всех, без исключения, государствах Европы. […]
Везде, во всех странах, гибнут личности, но нигде они не гибнут по таким ничтожным поводам, как в России; везде интересы народа принесены в жертву господствующих классов, но нигде эти интересы не попираются с такой жестокостью и цинизмом, как в нашей стране. Гонимая, подвергнутая травле, поставленная при существующих условиях в невозможность проводить свои идеи, революционная партия медленно повернула на путь активной борьбы с правительством, ограничившись сначала отражением с оружием в руках нападений правительственных агентов.
Правительство ответило на это казнями. Жить стало невозможно. Пришлось выбирать между гибелью нравственной или физической. Пренебрегая постыдным существованием рабов, русская социально-революционная партия решилась или погибнуть, или сломить вековой деспотизм, задушающий русскую жизнь. В сознании правоты и величия своего дела, в сознании вреда системы российского самодержавия, – вреда не только для русского народа, но и для всего человечества, над которым эта система висит угрозою истребления всех прав, вольностей и приобретений цивилизации, русская социально-революционная партия приступила к организации борьбы с основами деспотического строя. Катастрофа с Александром II есть один из эпизодов этой борьбы. Исполнительный комитет не сомневается, что мыслящие и честные элементы западноевропейского общества понимают все значение этой борьбы и не отнесутся с осуждением к той форме, в какой она ведется, так как эта форма была вызвана бесчеловечием русских властей, так как другого исхода, кроме кровавой борьбы, нет для русского человека.
30. С. М. Кравчинский[393]
Из письма жене (весна 1881 г.)
Я еду, еду туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть!
Боже, если б ты знала, как я рад, – нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется мне еще быть! Довольно прозябания!
Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, – снова открывается предо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями! […]
Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет.
Загорается жажда давно уснувшая – подвигов, жертв, мучений даже – да![394]
31. «Черный передел» (1881, № 3)
По поводу события 1 марта
1-го марта 1881 года приговор Исполнительного Комитета над Александром II был приведен в исполнение. […]
Нет никакого сомнения, что мы переживаем последние дни неограниченной монархии, и революционные толчки всероссийскому трону лишь ускоряют роды конституционного режима в России.
Что же касается до основной задачи Народной партии, как мы ее понимаем, т. е. создания революционной организации в народе, поднятия в нем духа активности и веры в свои силы, то мы убеждены, что таким путем она далеко не достигнется.
Для нас необходимо, чтобы народ уверовал в себя, сознал свои силы, и единственный путь для этого мы видим в борьбе самого народа с его непосредственными врагами, так как нельзя заставить другого человека верить в его силы, борясь за него и за идеалы, им несознанные.
Раз народ сознает, что он сила, то само собою разумеется, что традиционная вера в царя необходимо рухнет, так как она представляет собою неизбежное последствие неуверенности народа в его собственных силах.
Террористическим фактам, подобным 1 марта, мы сочувствуем, как борьбе против политического деспотизма, имеющей целью улучшение внешних условий деятельности революционной партии, но мы протестуем против сосредоточения сил на этой борьбе и главным образом против возможности и достижения подобным путем социальной революции.