— Не буду! Я тебя ни на кого не променяю, — старательно возражаю я.
— Будешь! — упрямо говорит отец. — Он тебе понравится. Он капитан. Кажется, второго ранга.
— Не нужен мне никакой капитан. Лучше тебя все равно никого нет.
— Это ты сейчас так говоришь, — говорит отец. Но на его лице написано удовлетворение.
— Второе нести? — спрашивает официантка.
Дома я продолжаю играть в ресторан. В этой игре участвует мой сосед, сын гардеробщицы из городского драмтеатра, женщины сварливой и своенравной. Ее настроение зависит от количества театральных биноклей, которые ей удается сдать напрокат зрителям. Обычно бинокли никто не берет.
Мой приятель великодушно соглашается на роль клиента в моем ресторане. Я перекидываю через руку полотенце и спрашиваю:
— Что будем заказывать?
Клиент по-барски развалился на стуле.
— Хлеб с маслом. — говорит он. — Одну порцию. И сахаром посыпьте. — Дальше этого воображение у него не идет. Уписывая хлеб с маслом, он завидует вслух: — Вам хорошо, от вас мать ушла. Моя мамка никогда не уйдет. Только и знает, что повторять: «Откуда вы взялись на мою голову?»
Одно ухо у моего приятеля заметно красней и больше другого. Значит, дела у театральной гардеробщицы по-прежнему идут плохо.
Во дворе нашего дома сараи потемнели от недавнего дождя. На сараях висят замки, разнообразные по величине и хитроумности устройства. За дверьми сараев хрюкают свиньи. Свиней будут резать к празднику. У нас с отцом нет ни сарая, ни свиньи. Мы, как птицы, свободны от собственности. Я, как птица, проношусь мимо сараев, подгоняя с помощью железного крюка обруч от бочки, и вылетаю на улицы. Мимо педагогического института цокает лошадка, запряженная в хлебный фургон. За лошадкой плетутся два автомобиля. У входа в гастроном точильщик ножей жмет ногой педаль своего станка. Нож от соприкосновения с точильным камнем издает шипение. Такое же шипение издает мое колесо, подгоняемое крюком. Посмотрите на меня: я виртуоз вождения обруча от бочки! Посмотрите, какой красивый вираж я закладываю! И тут меня окликают. Колесо издает неверный звук, оно выходит из повиновения и прыгает в канаву.
Честно говоря, терпеть не могу, когда меня целуют женщины. Тем более на улице, у всех на виду.
— Сыночек, сыночек! — повторяет мама и, кажется, собирается заплакать, но вовремя вспоминает, что у нее тушь на ресницах. Мама легонько касается пальцем краешка глаза и говорит: — Господи, как ты похудел! На кого ты похож! Вы хоть питаетесь с отцом чем-нибудь?
— Питаемся, — деревянным голосом говорю я.
— Ах, о чем это я, — всплескивает руками мама. — Ну, пойдем, пойдем, не здесь же нам говорить. Она хватает меня за руку и тащит по улице. Через несколько минут мы оказываемся под тентом кафе-мороженого. Кто бы мог подумать, что на меня свалится такая удача. Я выбираю себе шоколадное с вареньем, а мама даже не удивляется непомерности моих требований. Ее сейчас волнует другое.
— Николай, когда ты вырастешь, ты многое поймешь, чего, может быть, не понимаешь сейчас. Поймешь и простишь нас. Потому что понять — это значит простить…
Мороженое удивительно вкусное. Сто лет не ел такого.
— Интересно, из чего его делают? — спрашиваю я.
— Что? — мать не понимает моего вопроса.
— Мороженое. — говорю я, — из чего его делают? Ведь не из мороженого же.
— Ах, какой ты еще глупый! Из молока, сливок… Николай, послушай меня внимательно. Я хочу, чтобы ты был со мной. Я тебя никому не отдам. Возможно, будет суд и тебя спросят… И ты должен будешь ответить…
— Суд? — говорю я. — А, знаю… У нас Пиганова тоже судили. А потом его посадили в тюрьму.
— Это будет другой суд, — говорит мама. — Я буду бороться за тебя. Мы будем жить в большом, большом городе, не то что этот. Георгий Иванович чудесный человек, ты обязательно полюбишь его.
Мама, кажется, снова собралась заплакать, но передумала. Эта тушь на ресницах — сущее благословение. Она не дает распускаться.
— Сегодня в мои планы не входит встречаться с твоим отцом, — продолжает мама. — Нам это еще предстоит. Через два часа у меня поезд. Я здесь проездом. Но скоро, очень скоро я опять приеду и заберу тебя. Уже насовсем…
Я обдумываю услышанное. Любопытная мысль приходит в голову.
— Мам! А если прыгнуть с зонтиком со второго этажа, разобьешься или нет?
— Какой ты у меня дурачок! — говорит мама.
А еще я любил в сумерки забираться с ногами на диван и крутить ручку радиоприемника. Этот маленький ящичек населен тысячей звуков. С ним не скучно. Так я сижу и кручу ручку, а за окном все темнеет и темнеет, пока занятия мои не прерывает царапанье ключа в замке входной двери. Дверь распахивается, и в прихожей со страшным грохотом рушатся лыжи. Потом раздается пение.
— Трам-та-ри-та-трам-ра-рам!
Я соскакиваю с дивана и бегу встречать отца. С первого взгляда видно, что он в прекрасном расположении духа. Шляпа на голове сидит как-то особенно залихватски, пуговицы на плаще застегнуты не в естественном порядке, а как попало. —
— Чего это ты сегодня такой веселый? — интересуюсь я. — Какая это у тебя такая радость?
— Сын мой! — торжественно произносит отец и поднимает вверх указательный палец. — Скрипка — инструмент нежный и благородный. Она способна уносить душу человека туда… — отец тычет пальцем в потолок. — Туда!.. Ну, словом, ты понимаешь, куда…
— Понимаю, — говорю я. — Постель я тебе уже приготовил.
— Это прекрасно, сын мой! Ты единственная моя опора на склоне лет. Помоги старику-отцу расшнуровать туфли.
Ясный холодный день. Вероятно, это ноябрьский день, потому что лужи затянуло тонким нежным ледком. Скоро в городском парке зальют каток. Я знаю одно заветное место в ограде парка, где раздвинуты прутья решетки. Так что бесплатный вход на каток мне обеспечен. В синем небе плывет самолетик. Его самого не видно — только белый след, который он тянет за собой. Очень интересно наблюдать за ним, но ведь не будешь стоять, задрав голову, когда тебя с кем-то знакомят.
— Познакомься! — говорит отец, обращаясь к неизвестной мне женщине с букетом цветов в руках. — Это мой сын.
— Виктория! — говорит женщина. — А тебя как зовут?
Я молчу.
— Николаем его зовут, — представляется за меня отец. Он заметно волнуется. Он очень чисто выбрит, на нем белая рубашка и галстук. Никогда не видел на нем галстука.
— Ты любишь цветы? — спрашивает меня женщина.
Я молчу.
— Отвечай, когда тебя спрашивают! — приказывает отец.
— Не люблю, — отвечаю я.
Женщина делает испуганные глаза.
— Как же это можно не любить цветы! Посмотри, какие прелестные создания! Ну, ничего, я постараюсь, чтобы ты непременно полюбил цветы…
Про себя я твердо решаю, что цветы я не полюблю никогда.
Недавно я с моим маленьким сыном был в зоопарке. Посмотрели мы разных зверей и уже собрались уходить, как тут мой сынишка потянул меня за руку к еще одной клетке. В этой клетке никого не было, кроме большого бородатого мужчины в синем халате и с метлой в руке.
— Это кто? — спросил сын.
— Сторож, служитель зоопарка, — сказал я.
— А чем он питается?.. — спросил сын.
— Как это чем? — удивился я. — Он ест то же самое, что и остальные люди.
— И калорийные булки ест? — спросил сын.
— Наверное, и калорийные булки.
Не успел я так сказать, как сын уже протягивал сквозь прутья клетки калорийную булку, приготовленную нами для кормления лебедей.
— Он, наверное, уже сыт — поспешил я заметить.
— А почему тогда он такой грустный? — не унимался мой ребенок.
— Будешь грустный, в клетке-то, — проговорил кто-то рядом, и я увидел, что справа от меня стоит здоровенный детина с папироской в зубах.
— Сердешный, — вздохнула старушка, тоже задержавшаяся у клетки.
— Мама, мама, — пропищала девочка на руках у ярко раскрашенной женщины. — Гляди, какой хороший. Можно, я его потрогаю?
— Гражданин, а гражданин, — сказала женщина. — Позвольте ребенку вас потрогать.
Сторож обиженно засопел.
А народу тем временем у клетки собиралось все больше. Задние напирали на передних, и кто-то раздосадованно бубнил:
— Товарищи, товарищи, ну нельзя же так. Посмотрели и другим тоже дайте посмотреть. Надо же и совесть иметь в конце концов.
Мы с сыном еле оттиснулись сквозь толпу.
— Нет, я не последний. — слышали мы, удаляясь по аллее, — за мной еще женщина с двумя детьми, они пошли обезьян смотреть. Потом старенький дедушка, он побежал очередь на гадюк занимать. И двое военнослужащих.
…Дома нас встречала жена.
— Ну, как, видели слона? — спросила она.
— Видели, — ответил сын.
— А крокодила?
— Видели, видели.
— А что вам больше всего понравилось?
— Сторож, — сказал мой сын.
Самолеты летают над домом совсем низко. Они взлетают или идут на посадку: дом стоит за окружной. Отсюда до аэродрома — рукой подать.
От самолетного гула дребезжит посуда в буфете и старая фотография в рамке под стеклом съезжает набок.
— «Ил-62» полетел, — уважительно определяет Василий Прокофьевич.
Он поправляет фотографию. На ней худенький мальчик с моделью планера в руке. Это сам хозяин почти сорок лет назад.
Гул моторов снова нарастает.
— «Ту-144», — говорит Василий Прокофьевич.
От ветра, поднятого самолетом, парусят занавески на окнах и приходит в движение подвешенный на нитке «кукурузник», конечно, не настоящий, а его точная копия. Как будто он тоже хочет взлететь. Допотопная машина. Сейчас таких уже не делают. Сейчас — реактивные, турбовинтовые… Но все равно — память.
Василий Прокофьевич подходит к барометру. Стрелка уперлась в «ясно», погода обещает быть летной.
— Ну, пора! — он надевает куртку-«реглан», фуражку.
— Вася! — говорит жена.
Ох, уж эти женщины! Кажется, можно было бы привыкнуть за двадцать-то лет!
— Ну что Вася, что Вася! — вздыхает он.