(Сон-Обломов, 1970 г.)
— Я недавно видела Маросейкину: всё тот же божий одуванчик! Она опаздывала, видимо, на работу и бегом неслась к обкому. Она же думала: на одну минуту меньше послужит коммунизму — горя-то будет на земле, горя-то!..
(Царёв, 1980 г.)
— А помните, как она читала лекции против Солженицына? По всему городу. Лжец он, негодяй, пишет: в лагере голодали, а у Ивана Денисовича кусок хлеба зашит в матраце! Значит — не голод!.. Словно с жиру зашивают хлеб...
— Господа! Лекции эти читала наша деканша, а не Маросейкина. И читала, доходя до оргазма, но всё равно общее поле аудитории не сотворялось...
(Разговор, 1980 г.)
— Я на днях встретила Маросейкину... в издательстве! Уж не знаю, что она там делала, если работу ищет, то весь обком давно пристроен по коммерческим структурам. Посредственность занимается посредничеством. Спускается она по лестнице — и к нам: где тут выход? Лепет как будто даже уже не железный... Мы показали, хотя... Чего там искать? Выход там один... Но если б так же легко можно было показать выход из коммунизма... в который они нас втянули. Но! И это найдем, хотя дверей много... А вот выход коммунистической ментальности как найти — из умов наших?..
(Н. Г., 1992 г.)
— О ментальности этой самой... Я Гемпель недавно букет цветов послала — там, со знакомыми. Она мне пишет в ответ письмо — чуть ли не по-французски, благодарит, но — на бланке почтовом, где сверху именно наш Пермский обком...
(Грёзка, 1992 г.)
— Наверное, букет подснежников Грёзка послала. Не больше.
(Н. Г.)
— Я вот что Царёву не могу простить — то собрание, насчет Кубани. Когда мы повесили объявление: «Желающие поехать на уборку фруктов — 20 мужчин — приходите в аудиторию 2-«а»!» Желающих-то набралось... А Царёв выскочил на кафедру:
— Глупцы! Вы думаете, что из этих филологинь под солнцем юга получатся нежные любовницы? И ошибаетесь! Из них даже жён хороших не выйдет! Они же будут под одеялом с фонариком в руке Сартра читать ночами. Мы-то их знаем... Боже мой, если я проснусь ночью, а жена не спит — читает с фонариком! Да я выброшусь в окно!
Капа встала:
— Так, кто не испугался, пусть всё обдумает и напишет заявление.
— Да сейчас записывайте!
— Моя фамилия Трахтингерц!
— И меня запишите в Сартры!
Но Боб тут как тут: мол, наши девственницы останутся девственницами! Не переживайте. Время есть... А тут деканша запретила нам ехать... Мальчики рассосались... Один Трахтингерц как-то зацепился...
(Четверпална, 1980 г.)
— Людмила ещё с двумя физиками переписывалась всё лето, под копирку письма им слала, а они потом встретились и сличили экземпляры... Они же не понимали, что это был первый тираж её мыслей...
(Н. Г.)
— Зато остались куплеты:
Гаврила в край кубанский рвался,
Гаврила был энтузиаст...
Недавно Боб мне пел что-то в этом духе:
Гаврила был в столице мэром,
Гаврила с Ельциным дружил...
(Сон-Обломов, 1992 г.)
— Ну, не знаю, кто там был девственником, а я уже давно спала с Борис Борисычем... Он один раз взял меня под локоть и спросил: «Принцесса?» Только одно слово...
(Нинулька, 1980 г.)
— Нинулька повисла на мне: что делать? Если Борис Борисыч увидит, что я девственница? Какой позор... Нет, решено: еду домой и отдаюсь глупому Ваське-трактористу. Он за мной сколько ходил... Я говорю: благословляю...
(Капа, 1980 г.)
— Цветаева тоже платья просила. Разница между мною и ней, что ей давали, а мне... Нинулька в Намангане стала вторым секретарём обкома партии. Пишет: что тебе послать, милая Люда? Отвечаю: пошли какое-нибудь старое платье. Год прошёл, письмо опять: «Милая Люда, год тебе не писала — надеюсь, за это время твои дела пошли лучше и платье тебе уже не нужно...»
(Грёзка, 1992 г.)
— Перед свадьбой Капы её отчима Мурзика резко повысили. И он запретил мальчиков приглашать. У него уже брежневские подгымкивания в речи появились... ОНИ УЖЕ ТВЁРДО ЗНАЛИ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ НУЖНО БЫТЬ. Значит, это было в апреле, потому что мы решили всех надуть. Обещали прийти без мальчиков, но сами ничего им вообще не говорили, все заявились — и все. Мурзик говорил фразу: «Люблю апрель: уже не надо ходить на лыжах, ещё не нужно ездить на дачу». И осёкся. Он все знал про процесс. Он испугался до такой степени, что я подумала: отменит свадьбу дочери!.. Бабушка Капы вскрикнула:
— Им сказали не приходить, а они заграфляются!
Мальчики-то ничего не знали и смело проходят всех целовать. У Царёва всегда написано на лице, что он — желанный гость всюду в мире. У Игоря золотенькие очонки и вид дипломата вообще... У Боба на шее полосатый платок, и Капа сразу к отчиму на шею: жизнь — она в полоску, милый Мурзик! В полоску! И всех за стол усадила...
(Н. Г., 1992 г.)
— Капа на свадьбе вдруг громко спрашивает Игоря: скажи, а ты бы сейчас переспал с Людмилой? Человек пять рядом это слышат. Ну, все уже пили за родителей, значит, тост так примерно... А Игорь испугался, стал на Мурзика похож... Но говорит: да! Вот Капу не просят лезть в чужие дела, но она заграфляется!..
(Грёзка, 1992 г.)
— Вдруг Мурзик поднимает тост: «Кстати, об афоризмах! Я предлагаю выпить, мэ-э, за афоризмы и афористов Ашукина и Ашукину, которые даже в самые трудные годы — вы меня, мэ-э, понимаете?! — оставляли в своих сборниках цитаты, мэ-э, Иосифа...»
— Иосифа Прекрасного! — перебил его Боб.
Наши ринулись ему на подмогу:
— За афоризмы!
— За мудрость!
— За здоровье Ларошфуко!
(Сон-Обломов)
— А ведь Сталин подарил нам отца Боба! — вдруг подмигивает отчиму Капа. — Откуда его выселили: из Чегема? Ну откуда-то оттуда... И спасибо ему за это!
История иногда шутит вот так: отца Боба в самом деле Сталин выгнал с родины, но здесь он женился на русской, свою половину любит до потери сознания, даже не заметил, что произошла трагедия, что он лишился родины...
(Царёв, 1992 г.)
— Потом из кухни доносился спор Боба и Капы. «Ты встань на мою точку зрения!» «А ты на мою!» «Опять мы разошлись, пока я был на твоей точке зрения — ты была на моей...»
(Н. Г., 1992 г.)
— Не так. «Пока я был на моей точке зрения, я встретил много кого.» «А я на твоей — никого не встретила...»
(Грёзка)
«Сегодня на демонстрации Римма Викторовна взяла меня под руку! Сзади шел Сон-Обломов, и она мне шепнула: «Ваш Пьер Безухов однажды пришёл мне пересдавать... выпивши... отвечал очень сумбурно: «Не будем спорить: какое небо выше — Цветаева или Ахматова?.. Хотя, если назвать-выбрать тройку лучших поэтов, то Цветаева в неё всегда попадет, а Ахматова — нет...» Я пыталась вернуть его к доказательствам, категориям науки — не получилось. Думаю: выгнать, что ли?.. Но я люблю всё законченное, знаете, есть своя законченность в законченном подлеце, в законченном толстяке... Значит, Пьер не мог без загула обойтись... Поставила ему четвёрку.» Как я люблю Римму! И презираю Сон-Обломова!»
(1 мая 1970 г. Из дневника Дунечки)
— Вчера пила с Бобом... Из всего реального озона в жизни у него осталась одна я...
— Он тобой дышит, Грёзка?.. А Сон-Обломов? А идеалы? У него же теперь идеалы...
(Разговор в начале перестройки)
— В начале 87-го в школе сделали пятидневку для тех, кто без троек... И моя троечница-дочь стала на одни пятерки учиться? Вот что значит стимул... Я иду по проспекту — Боб навстречу. Что, говорит, нам ничего не напишешь, а? Да, отвечаю, хочу написать про пятидневку, надо? А он как закричит: стимул! Какой кошмар! А без стимула что — учиться не нужно? Что будет, когда стимул уйдет в минус? Хотела я ему сказать: то же, что стало со страной, когда в 17-м году стимул убрали, не стало заинтересованности, одни идеалы... Но не сказала. Человек работает в газете обкома партии — не поймёт уже.
(Н. Г., 1992 г.)
— Идеалы — это лучшее рвотное средство. Если надо промыть желудок — приносят идеалы, человека рвёт. Или внутрь, внутривенно... Но может привыкание возникнуть, как к наркотику. Если к идеалам возникло привыкание, то иных отходняк бьёт без идеалов...
(Грёзка, 1992 г.)
— Между прочим, партийные пайки продуктовые в редакции не брал никогда один Боб! Все остальные брали, как миленькие, а он стыдился...
(Посторонняя, 1991 г.)
— Когда Сон-Обломов хотел броситься под поезд, я пошла к Римме. Что вы наделали? Ведь Дуня хотела замуж за него идти!.. И Римма поняла: исправлю положение немедленно. Она Дуню обняла в коридоре: «Помните, я вам говорила про вашего Пьера! Как я его люблю: из той нашей встречи родилась моя новая научная статья «Широта и пределы истины». Хочу предложить ему заочную аспирантуру.»
(Н. Г., 1992 г.)
— Широта и пределы истины! А у нас, поэтов, это просто болит... А у них: широта и пределы...
(Грёзка, 1992 г.)
«Сегодня общежитие скинулось на пельмени. Послали Сон-Обломова в главный корпус — в буфет. Он купил две пачки замороженных пельменей и на обратном пути почувствовал непреодолимое желание полистать книги у киоска. Стоял полтора часа, и пельмени растаяли! Как я его люблю!»
(Из дневника Дунечки, май 1970 г.)
— Защиту Игоря отмечали в Голованово. Шли с электрички, и Капа вдруг у Боба спрашивает: как идёт подготовка к свадьбе?
— Не знаю, я сейчас здесь, а оно — там...
Капа от неожиданности сбросила вперед одну туфлю и на одной ножке поскакала к ней. Потом мне шепчет: то-то Евка начала толстеть — у них сообщающие сосуды уже. Боб вон худеет...
(Грёзка, 1992 г.)
— На свадьбе невесты было слишком много, а жениха — слишком мало. Помню обои под дерево — в ванной комнате. И в обоях, между извилистыми разводами, как бы дерева, глаза женские — из журнала «Огонек» вырезанные... Я сразу поняла, что Боб уже придумал это для своей ванной, хотя квартира-то Евкина. Значит, здесь они будут... мучиться...