Отец показал глазами на печку. Ивка стащил с него сапоги и помог взобраться.
- Ты, бать, Стрелку не трог, ладно? - предупредил Ивка и вдруг сообразил, что отец еще не видел котят. - Ты Барсика тоже не знаешь? - спросил он. - Опять удрал, гуляка, поганец такой!
Отец отвернулся к печке и не стал расспрашивать о котятах, о Мурке. А Ивке так хотелось рассказать!
Приходили и уходили люди, поучали Клаву, как дальше жить-поживать: надо писать, мол, жаловаться, ругали бригадира - это он заставил работать Василия в холодном кормозапарнике. А пуще всего возмущало их то, что не захотел дать коня - привезти из больницы.
- Ты на него в суд подай, - советовали женщины.
- Я с ним без суда посужусь, - грозилась мать и бросала недобрые взгляды в окно. - Я ему припомню за Васю!
- Ты лучше пенсию требуй! - говорили другие. - Как же ты Васю поднимешь?
- Вот поросенка зарежем, на ноги поставим Васю. Такой еще работничек будет! Правда, Вася? Еще спляшем с тобой на майские, а?
Женщины смеялись.
- Бедовая ты, однако… Тебе все смех, а Вася-то вон как плох…
Но о чем бы ни говорили в доме, Василий не откликался с печки, лежал он там невидимый и неслышный. А то слезал изредка, пил воду, сидел на лавочке и безразлично смотрел на всех из-под мышастых бровей. Посидит немного - и снова на печку.
Ивка первое время лазил к нему, глядел в лицо, клал ему на грудь котят, старался развлечь. Барсик хищно скалил пасть и тут же сползал, а Стрелка, растопырив лапки, так и оставалась лежать, испуганно двигая хвостиком. Но и ее отец не замечал. Скучно становилось Ивке с отцом. Он слезал с печки и больше об отце не вспоминал…
Глава шестая
Как-то утром встал Ивка, прислушался - не слыхать из кузницы стука-перезвона. День был будний, а кузница молчала. Что бы это значило? Давно он не бывал там. Не утерпел и побежал к оврагу. И надо же - у самой кузни с кузнецом повстречался, тоже шел туда.
- Будем Кузьму заводить?
- Сегодня Кузьма выходной, - улыбнулся Панас. - Обещался я твоей мамке хряка заколоть.
- Сейчас пойдем?
- Экой прыткий ты. Сготовиться надо.
Тихо в кузнице. Рыжие огоньки-бесенята укрылись под серой горкой шлака, недвижна палка-качалка, звучки-бегунки спрятались под наковальней. Сквозь щели бревен пробивается солнце, глядятся в окошко острые почки веток. Кузница проветрилась, почти не слышно в ней гари и хорошо так пахнет - теплой землей, водой из ручья, горечью еще не народившихся листочков. Пахнет весной.
- Покрути-ка ты мне точило, - сказал Панас. - Надо наладить нам француза.
Француз - старый плоский штык, которым кузнец колол щепу, рубил капусту, мастерил свистульки и деревянных медвежат. Но можно им и петуха зарезать, кабана заколоть, а если надо - и побрить мужика. И был тот штык не простой. Ивка знал от Панаса, что прибыл он из Франции еще в начале старого века, воевал он против русских, а потом достался партизанам. А когда французы бежали из России, поселился у кого-то в чулане, переменил несколько хозяев, пока навовсе не определился у Панаса. Вот какой это француз!
Ивка раскрутил точило, Панас прижал штык, камень завизжал, как поросенок, веселой струйкой посыпались искры. Наточил штык, потрогал ногтем лезвие и прицокнул языком.
- Хорош! - сказал кузнец.
- Давай мне! - потребовал Ивка.
Панас потер лезвие фартуком и засунул Ивке за голенище сапога. Шагали они по деревне - каждым шагом чувствует Ивка жесткое прикосновение штыка. Холодок шевелится в груди оттого, что сейчас будут резать хряка Паныча, оттого, что прохожие оглядываются на них и думают, наверно: куда же это спешат-торопятся кузнецы-работнички?
Ветерок вздергивает лужи, в них плещется солнце, воинственно шелестят ветки деревьев. От гулких, грозных шагов разлетаются куры и затихают собаки.
- Бам-бара-бам! Бам-бара-бам! - кричит Ивка, отбивая шаг. - На войну идет француз, на войну идет француз! Разбегайтесь кто куда! Разбегайтесь…
Однако не убоялся и не убежал от них Федор Московкин. Он стоял возле своей избы, смотрел поверх крыш, в небе что-то искал.
- Далеко? - спросил он, продолжая смотреть вверх.
- Недалечко тут. Клавка Авдеева просила хряка ей заколоть. - Панас заискивающе улыбнулся и тоже уставился на небо. - Некому у них, сам знаешь…
- Дело понятное, - подумав, ответил Московкин. - А только наряд у меня к тебе: двадцать скоб для коровника. И чтобы к вечеру, значит…
Ивка тоже уставился на небо - там летали голуби. Ленивые, сытые голуби. Панас потоптался на месте, сутулые плечи его обвисли, он опустил глаза в землю и досадливо крякнул:
- Обещался я ей…
- Дело твое, однако. А к вечеру скобы на ферму, Гришке отдашь. Разговору у меня больше нет. - И снова, задрав на затылок мятую шляпу, узким взглядом уставился на голубей.
- Фьють! - свистнул он, и голуби, преодолевая тяжесть, ввинтились в небо. И заслонили солнце собой.
Невесть откуда набежала на солнце тучка, задул ветерок, потянуло стужей - холодным мраком повеяло с неба и стынью потянуло от земли. Панас потеребил свою бороду, зябко поежился и вздохнул:
- Пошли, Ванятка, сейчас маманьке твоей скажем…
Когда отошли, Ивка вытащил француза из-за голенища, отвернулся и, не глядя на кузнеца, протянул ему штык.
- Хай ему пусто! - сплюнул Панас и француза не взял. - Спрячь на место. Горит ему - скобы! Всю зиму стоит коровник, не нужны были, а сейчас ему вынь да положь!
Тучка прошла мимо, и снова потоки солнечного света омыли землю. И снова идут Панас и Ивка в ногу.
- Бам-бара-бам! На войну идет француз! Разбегайтесь кто куда! Разбегайтесь…
Дружно, братцы, начинайте!
Да ровнее отбивайте,
Да ровнее отбивайте!
Отбивайте, отбивайте,
Да ровнее отбивайте!
Глава седьмая
Клава была в новом цветастом платке, глаза ее блестели, на щеках играли ямочки.
- Здравствуй, Панас, - сказала она. - Может, позавтракаешь?
Панас оглядел ее сверху донизу, ладную да стройную, смущенно прокашлялся и развел руками:
- Кормить нас будешь, а дело не сделано. Не пойдет так. Ты мне покажи лучше, где тут у вас Паныч прописан.
Тетя Маруся подала бечевку. Панас обмотал ее вокруг ладони и подергал.
- Авось да небось - может, и выдержит.
Ивка первым побежал в сарай. Паныч стоял в углу и чавкал, двигая пустым корытцем. И не обернулся, когда в сарай люди вошли.
- Так-то ты гостей привечаешь? Попанувал, и хватит. - Кузнец оглянулся на женщин и кивнул, показывая на выход: - Вы, бабы, оставьте нас, мужиков, тут одних, а сами подите укроп готовьте да лампу разогрейте…
Ивка выхватил из-за голенища француза, взмахнул им, как саблей, свистнул женщинам - дескать, вон выходите, сейчас мы делом займемся. Но мать схватила его за руку, отобрала штык и потащила за собой.
- Без тебя тут обойдется, - сказала она.
Ивка упирался изо всех сил, а все же она вытолкала его из сарая да еще и подзатыльник в придачу дала.
- Не горюй, - сказал Панас. - С бабами лучше не связываться, ты же и виноватый будешь…
Он взял у Клавы штык, спрятал за голенище.
- Управишься один?
- А кто его знает. В нем пудов шесть, почитай, а я еще не ел с утра.
- Я ж говорю, позавтракать надо сперва…
- Да это он себе цену набивает, - сказала Маруся. - Что ему, впервой, что ли? И на восемь пудов управлялся один.
- То восемь, а этот помоложе, прытче будет.
Паныч застыл над корытом, подозрительно скосил глаза и стал неуклюже разворачиваться, чтобы проскочить во двор.
- Быстрее выходите! - крикнул Панас. - А мы тут запремся и побеседуем с ним.
Ивка рвался в сарай. Мать поймала его и еще шлепка дала.
- Наглядишься еще!
Совсем разобиделся Ивка: вместе штык точили, вместе готовились, а теперь близко не подпускают. Он уселся на крыльце и скучно смотрел на сарай, на женщин и решил: ни за что не подойдет к ним. Но когда из сарая послышались хрип и возня, Ивка не выдержал, глаза округлились, подбежал к сараю и приник к щелке. Панас сидел на хряке, со лба кузнеца стекала толстая капля.
- Заснул наш Паныч, - вздохнул он и ребром ладони каплю смахнул. - Можно заходить.
Хряка вытащили во двор, разложили на соломе. Он лежал теперь успокоенный, крупный, седой, и, слегка ощерив клыки, улыбался. Женщины суетились в избе, прибирали кухню, готовили «укроп» - горячую воду. Из-за плетня глядели ребятишки. Больной Василий тоже не утерпел - слез с печки и возился в сенях, пытаясь наладить паяльную лампу. На помощь ему пришел Панас, и вскоре лампа густо загудела, выбрасывая голубой, пушистый огонь, похожий на лисий хвост.
- А теперь мы его погреем, - сказал кузнец, присел на корточки и стал водить огнем по шкуре, как парикмахерской машинкой.
Огонь заревом растекался по туше, и щетина, обугливаясь, сворачивалась в трубки, отваливалась и копотью падала на серый снег.
Работа была не простая. Грели кабанчика и со спины, и с боков, «разували» - снимали с копытцев роговые оболочки, потом ножом счищали нагар. Как только кончался воздух в паяльной лампе, Ивка бросался к ней, накачивал и, пока кузнец отдыхал, на весу держал гудящую лампу и бил огнем по шкуре, как водой из брандспойта.
- Теперь повернем на другой бок.
Все, кто были во дворе, - Панас, женщины и ребятишки - ухватили поросенка за ножки и перевернули на другой бок. Ивка накачивал лампу и не отрывался от Паныча.
- Помоем мы его, как младенца, и будет он у господа бога как именинник, - сам с собой говорил Панас. - Теперь с сальцем и зима не страшна, много мужику от него разного довольствия.
Женщины слушали, как кузнец беседует с собой, переглядывались. А Ивка думал, что теперь хорошо будет: поправится отец, начнет работать, мать продаст на базаре сало, купит разные разности, а ему, Ивке, новые книжки, потому что скоро ему уже в школу пора. Много всяких приятных мыслей передумал Ивка, пока палили поросенка.