И вот, гуляя в один из прекрасных лунных вечеров по городскому валу, погруженный в эти мысли, он вспомнил о своем стихотворении против безбожников, которое сочинил несколько лет назад и запомнил наизусть благодаря его декламационной выразительности, но теперь оно казалось ему по мысли чрезвычайно пресным. Сам же предмет этого стихотворения, напротив, так живо его привлек, что он снова пустился в обход вала и за время прогулки полностью сложил в уме стихотворение «Безбожник».
Мысли его приняли не вполне обычный оборот, совсем другой, чем в стихотворении, некогда выученном наизусть. Он представил себе безбожника как раба бури и грома, бушующей стихии, различных недугов и тления, иными словами – как раба лишенных разума безжизненных сил, господствующих над ним из-за того, что он отказался от почитания Духа вечной милости. И от одного лишь старания написать на эту тему стихотворение, годное для декламации, в душе Райзера разгорелась такая потребность веры в Бога, что он испытал прямо-таки праведный гнев на тех, кто хотел отнять у него сие утешение, и этот огонь он сохранял в себе до тех пор, пока не закончил стихотворение, и было оно от начала и до конца исполнено такой бодрой уверенности в существовании разумной причины всего сущего, что при всех перебоях и некоторой натянутости слога все же в целом выразило то чувство, которое до сих пор Райзеру передать не удавалось. По этой причине нелишним будет привести здесь эти стихи, хотя сами по себе они, возможно, и не заслуживают сохранения.
Познал я Господа – Ему, Творцу Вселенной,
Обязан я судьбой – мой каждый горький вздох,
Любую боль и радость плоти бренной,
Что предстоит мне, – все провидит Бог.
Лишь месяц среди тьмы ночной проглянет,
Спеши воспеть Ему, Создателю, хвалу,
Иль гром с небес в свои литавры грянет,
Спеши воспеть Ему, Создателю, хвалу!
Хвали любое Божие деянье,
Ведь мысль о Нем уже есть благодать,
А жизнь без Бога – лишь одно страданье,
И нам с тобой, душа, весь век страдать!
О ты, кто думает, что Бога нет на свете,
Гони свои сомненья – это ложь,
Лишь к мукам приведут сомненья эти,
Уверуй в Господа и счастье обретешь!
Не хочешь ты признать Творца всего и Бога
И быть помилованным горькою судьбой?
Ну что ж, пускай ведет тебя к скорбям дорога,
Гнев праведный да разразится над тобой —
Тогда тебя ждут горе и страданье,
И черный ад, словно отверстый гроб пустой,
Молись – ведь страшным будет наказанье
За веру в идолов, отнявших разум твой!
А там уже болезнь зловеще скалит зубы
И смерть стоит с ухмылкой мерзкой позади,
О как бы ни были твои все чувства грубы —
Вострепещи и ниц пред Ним пади!
Иначе так ты и сойдешь навек в могилу,
И сгубишь душу, попадя под власть химер,
Тебе Господь дал Воскресенья силу
И мысль – ты их растратил, лицемер!
Ведь жизнь безбожника – уже подобна аду,
Лишь в Боге – свет, иное – тлен и прах,
Поверишь в Бога и найдешь отраду,
И воспарит душа, ликуя, в облаках.
Чувства, пробегавшие в нем, пока он сочинял это стихотворение, так и сотрясали его душу. С дрожью и ужасом отпрянул он от царства слепой случайности, этой ужасной бездны, на краю которой стоял, и всеми своими чувствами и мыслями приник к утешительной идее о присутствии в мире благого Вседержителя.
Поскольку это стихотворение тоже очень понравилось Филиппу Райзеру, Антон Райзер выучил его наизусть и решил в ближайший день, когда начнутся занятия по декламации, прочесть его. Он явился перед всеми в новом наряде, выглядевшем вполне пристойно; впервые в жизни он был одет красиво, обстоятельство для него далеко не маловажное. Новое платье, благодаря коему он, вечный оборванец среди однокашников, теперь снова возвращался в их круг, придавало ему бодрости и достоинства, и, что самое удивительное, он почувствовал более уважительное отношение к себе со стороны тех, кто прежде едва удостоивал его взглядом, теперь же они говорили с ним на равных.
Когда же в той самой классной комнате, где столько раз становился предметом насмешек, он выступил с кафедры перед общим собранием товарищей, чтобы прочесть стихи собственного сочинения, его удрученный дух в первый раз по-настоящему воспарил и в душе снова пробудились надежды и упования на будущее.
Стихотворение, подготовленное для декламации, он заранее передал директору и, получая его обратно, избежал искушения признаться, что сам его сочинил, – он был вполне удовлетворен сознанием своего авторства и испытывал приятные чувства, когда товарищи спрашивали, что это за стихи, он же назвал имя некоего поэта, из коего будто бы их выписал.
Райзер испросил у директора разрешения снова прочесть их на следующей неделе и, получив таковое, немного переделал строку, обращенную к Филиппу Райзеру:
К тебе, мой друг, спешу с признаньем,
назвав все стихотворение «Меланхолия». Теперь стихотворение начиналось так:
Я высказать хочу признанье,
Как тяжело души страданье,
Слова, мою смягчите боль!
Последнюю строфу:
Кому я бытием обязан?
Какими путами я связан?
Как я из хаоса возник?
В какие темные глубины
Я погружусь, когда кончины
Настанет неизбежный миг? —
он продекламировал с особым пафосом, передав его голосом и жестами, и, уже смолкнув, еще мгновение стоял с воздетой рукой, как застывший символ ужасного и неразрешимого сомнения. Когда он снова забирал у директора список этого стихотворения, тот выразил похвалу его декламации и добавил, что оба прочитанных стихотворения прекрасно выбраны.
После этих слов Райзер едва не поддался соблазну признаться директору в своем авторстве и превратить заслугу выбора в поэтическую заслугу.
Тем не менее он тогда смолчал и ждал еще несколько дней, пока не настал назначенный срок нести директору на просмотр латинское сочинение, еженедельная подготовка которого в качестве упражнения в стиле входила в ученические обязанности. При этой оказии он передал директору список обоих стихотворений, которые недавно декламировал, и признался, что сам сочинил их.
Лицо директора с его довольно равнодушной миной заметно просветлело, и с этого момента он, по-видимому, сделался другом Райзера. Он пустился с ним в рассуждения о поэзии, осведомился о круге его чтения, и Райзер воротился домой, окрыленный приемом, оказанным его стихам.
На другой день он поделился своей радостью с Филиппом Райзером, и тот от души разделил ее, сказав, что теперь пренебрежению конец и его, наверно, ждут счастливые дни.
Случилось так, что в следующий понедельник Райзер немного опоздал к началу первого урока. Войдя в класс, тот самый, где директор обычно анонимно разбирал латинские сочинения учеников, он услышал, как тот с кафедры читает и строка за строкой критически разбирает начало его «Безбожника». Поначалу Райзер не поверил собственным ушам – лишь только он вошел, все глаза обратились к нему, поскольку публичная критика такого рода проводилась в первый раз.
К своей критике директор подмешивал столько поощрительной похвалы обоим стихотворениям, что уважение товарищей, столь долго над ним насмехавшихся, с этого дня окончательно утвердилось и в его жизни началась новая эпоха.
Его поэтическая слава вскоре разнеслась по всему городу, отовсюду посыпались заказы на сочинение стихов по различным случаям, школьные товарищи наперебой изъявляли желание учиться у него поэтическому мастерству и познать тайну: как пишутся стихи. Директор оказался буквально завален стихами и в конце концов вынужден был вовсе отказаться от публичного их разбора.
Но больше всего Райзера радовало, что за минувший год он заметно усовершенствовал свой вкус: годом раньше ему еще настолько нравилось стихотворение о безбожнике, что он не поленился выучить его наизусть, теперь же находил его в высшей степени безвкусным. Но за этот же год он успел прочесть Шекспира, «Вертера» и множество прекрасных стихотворений в новых выпусках «Альманаха муз», углубиться в философию Вольфа. Этому способствовало и его одиночество, и склонность к спокойному и безмятежному наслаждению природой, благодаря чему порой за какой-нибудь день он ближе приобщался к культуре, чем прежде за целые годы. Теперь к нему снова стали присматриваться, и многие из тех, кто считал его совсем пропащим, поверили, что, пожалуй, из него может что-то получиться.
Но и при этом новом, благоприятном повороте судьбы Райзер сохранил неизменно меланхолическое расположение духа, находя в этом род странного удовольствия. И даже в день, когда общество столь неожиданно проявило благосклонность к его стихам, он, одинокий и подавленный, пошел бродить по улицам под уныло моросящим дождем. Вечером он хотел зайти к Филиппу Райзеру поделиться с ним своей радостью, когда же добрался до его дома, оказалось, что тот куда-то отлучился, и все вокруг представилось ему мертвенным и безотрадным: он не мог по-настоящему радоваться своему успеху и тому, что на время привлек всеобщее внимание, пока не расскажет об этом своему другу.
Возвратясь домой в мрачном настроении, он стал развивать тот же образ: некто хочет поведать другу о своем страдании, но, не застав того дома, в унынии бредет восвояси. Увенчалось все это ужасным видением: этот некто застает друга мертвым и проклинает недавно выпавшее на его долю счастье, потому что потерял наивысшее счастье – верного друга. Из всего этого родились стихи, которые он записал, придя домой: