[252]. Исключение – конец 1980-х и 1990 г., когда официальная статистика, разумеется, не учитывающая потребление домашнего/кустарного алкоголя, спиртосодержащих жидкостей и т. п., рапортовала о снижении потребления алкоголя до рекордных 3,6 л. При этом в 1987–1989 гг. фиксируется очевидный всплеск алкосюжетов в визуальном дискурсе.
Очевидно, что в условиях государственной монополии на алкоголь официальная антиалкогольная карикатура не могла быть эффективна, более того, иногда она, наоборот, становилась инструментом product placement. Все это позволяет сделать вывод, что алкоголь рассматривался советским руководством как предохранительный клапан социального недовольства, и по этой причине его критика в сатире была либо вторичной, то есть алкоголь критиковался вместе с другими, еще более антисоветскими проблемами (коррупция, инфантилизм, тунеядство и т. д.), либо формально-одобрительной, нежели реальной.
«Не забуду ЦК ВЛКСМ» и «Выставка авангарда»Татуировка в советской карикатуре
Что я сидел в тюрьме – не срам,
за верность чести в мышеловку
был загнан я. Как воин шрам,
люблю свою татуировку.
Татуировка – это резьба по времени.
Согласно последним социологическим исследованиям, в российском обществе сохраняется неприятие такого социального института, как соматические модификации[254] и, в частности, татуировки. 88% опрошенных никогда не делало татуировок, при этом 27% осуждают людей с татуировками, а 58% «относятся нейтрально». Однако данный нейтралитет скорее имеет негативные коннотации, поскольку 27% считают, что татуировка – знак, свидетельствующий о том, что ее обладатель сидел в тюрьме, а 43% уверены, что она говорит о желании выделиться. Из 12% тех, кто признал, что имеет одну или несколько татуировок, 3% хотели бы с ними расстаться. 34% респондентов указало на то, что иметь татуировку неприлично[255].
Очевидно, что истоки подобного отношения к данному явлению следует искать в советском периоде, однако здесь мы сталкиваемся с отрицанием самого явления. Вкратце популярный миф состоит из следующих элементов: а) «в советское время этого не было»; б) если татуировка и была, то только у заключенных/других маргинальных групп и личностей; в) татуировка – дань моде.
Интернет-дискуссии дают много фактического материала по этому мифу: «Культуры татуировок в СССР как таковой не было. Это была прерогатива либо заключенных, либо военнослужащих»[256]; «Татуировки делают от дурного вкуса, в СССР люди были поумнее, под дикарей не косили»[257].
При всей примитивности и кажущейся безвредности подобной мифологии она, по сути, является основанием для негативной стигматизации довольно большого числа людей. Более того, она постепенно проникает в научные исследования: «В СССР нательные рисунки были под строгим запретом из-за распространения тюремных наколок»[258]. Поэтому ключевая цель данного раздела – демифологизация истории татуировки в советский период. Для этого предстоит решить следующие задачи: проанализировать частоту появления татуировки в визуальных источниках советской эпохи, определить основные контексты ее появления и выявить ключевые коннотации, связанные с этим явлением.
Изображения, в которых присутствует татуировка, составляют 0,23% всей выборки. Казалось бы, процент небольшой, но изображений достаточно, чтобы показать вариативность и хронологическую динамику сюжета.
Прежде всего необходимо еще раз уточнить, что советскую культуру нельзя рассматривать как нечто единое целое[259]. Соответственно, отношение и к татуировкам, и прочим соматическим модификациям на протяжении советской истории отнюдь не было единым. В 1920-е годы «шрамы украшали»: повреждения тела считались признаком принадлежности к победившему классу и знаком участия в революционной борьбе. В романе Федора Гладкова «Цемент» шрамы сравниваются с орденами: герой
сорвал с себя гимнастерку и нижнюю рубаху и бросил на пол. <..> На груди, на левой руке, ниже плеча, на боку багровыми и бледными узлами рубцевались шрамы[260].
«Агитация телом» здесь – «характернейший переход от знаков, начертанных на теле, к знакам, „накрепко впечатанным“ в тело „нового человека“»[261]. Тот факт, что происхождение шрамов в данном случае не играло никакой роли, иронично обыграл М. А. Булгаков в «Собачьем сердце», заставив Шарикова приписывать себе ранение «на колчаковских фронтах».
В те годы татуировки делали даже прогрессивные студенты:
Мухаммеджан Юлдашев вытатуировал на наружной стороне пальцев левой руки САКУ (Среднеазиатский коммунистический университет)[262].
Даже в официальной литературе того периода татуировка вполне могла быть у героев если не совсем положительных, то точно не однозначно отрицательных. Хотя татуировки и вызывали сложные ощущения даже у самих обладателей.
Черт возьми, не мог же он в самом деле щеголять без рубахи! Недоставало еще того, чтобы эта милая, невинная девочка увидела, что изображено у него на груди и животе. Правда, татуировка на обоих полушариях широкой давыдовской груди скромна и даже немного сентиментальна: рукою флотского художника были искусно изображены два голубя; стоило Давыдову пошевелиться, и голубые голуби на груди у него приходили в движение, а когда он поводил плечами, голуби соприкасались клювами, как бы целуясь. Только и всего. Но на животе… Этот рисунок был предметом давних нравственных страданий Давыдова. В годы гражданской войны молодой, двадцатилетний матрос Давыдов однажды смертельно напился. В кубрике миноносца ему поднесли еще стакан спирта. Он без сознания лежал на нижней койке, в одних трусах, а два пьяных дружка с соседнего тральщика – мастера татуировки – трудились над Давыдовым, изощряя в непристойности свою разнузданную пьяную фантазию. После этого Давыдов перестал ходить в баню, а на медосмотрах настойчиво требовал, чтобы его осматривали только врачи-мужчины[263].
(«– Простите за беспокойство, у нас родилась девочка, и мы хотели бы выбрать ей имя».) Гуров Е. А. Карикатуры: Альбом. М.: Крокодил: [Правда], 1969. (Мастера советской карикатуры). С. 35
Маскулинность и непристойный рисунок татуировки в данном случае несколько комично сочетается с целомудрием главного героя, вынужденного ограждать окружающих от зрелища собственной наготы. Аналогичный сюжет встречается в пьесе А. Н. Арбузова «Город на заре» о молодых строителях Комсомольска-на-Амуре. В редакции 1957 г. (первая версия была написана в 1940-м) автор явно находится под впечатлением от «крокодильской» риторики о «Третьяковской галерее» и «атавизмах нательной живописи».
Жора. Ребята, этот тип почему-то купался в рубахе, а теперь вылез и снимать ее не хочет… (Белоусу.) Пойми, чудило, это ж верный грипп.
Белоус (Жоре). Уйди от меня. Честью прошу.
Зорин. Э, снять с него рубаху силой, и все дело…
Нюра. Ребята, налетай!..
Белоус. Стой, братцы, нельзя ее снимать!.. Мне без рубахи невозможно… Девчата, отвернись!..
С Белоуса стащили рубаху, под ней оказалась невероятная татуировка. Все отступают, ошеломленные.
Зяблик. Ого! Признаки атавизма.
Нюра. Вот это живопись!..
Леля. Третьяковская галерея какая-то…
Зорин. Это где же вас так разрисовали?
Белоус (натягивая на себя рубаху). В Южной Америке.
Общее удивление.
Отец у меня на торговом корабле работал, выпил однажды лишнюю чарку и не вернулся на корабль… А я с отцом плавал – матери у меня не было, – и оставили меня на том корабле юнгой. Побывал всюду – и в Австралии, и в Новой Гвинее, и на Борнео. Вот тогда-то меня и разукрасили. Мальчишкой был – хотел геройство свое показать, а теперь мучайся всю жизнь!..[264]
Татуировка подчеркивала лиминальный статус другого знакового персонажа той эпохи – Остапа Бендера:
На груди великого комбинатора была синяя пороховая татуировка, изображавшая Наполеона в треугольной шляпе с пивной кружкой в короткой руке[265].
Естественно, что в данном случае татуировка еще раз напоминала о его мелкоуголовном прошлом и вместе с тем подчеркивала наполеоновские мотивы в образе Бендера. Скорее всего, визуальный материал для данного литературно-художественного приема был не полностью изобретен, а подсмотрен в реальности.
Вместе с тем трудно найти в этом случае категорический негатив, и такой дискурс, в котором татуировка служила скорее объектом иронии, а не осуждения, продолжался как минимум до второй половины 1930-х годов. Так, в юмористическом словаре «Крокодила» (30/1936) татуировка объяснялась как «рисование на коже под лозунгом «каждый может стать Третьяковской галерей».
Вместе с тем утверждение культа здорового тела и тренд на тоталитарную унификацию не могли не изменить отношения к татуировке, которая могла стать препятствием для дальнейшей карьеры.