Так же с познавательной целью я попросил Сашку Переплетчикова сделать мне наколку. Вспомнил иллюстрации Ватагина к «Маугли» и нарисовал силуэт оленя в прыжке – небольшой, со спичечный коробок. Вместо туши мы использовали оставшуюся после изготовления карт черную краску.
Сашка связал ниткой три швейных иголки и приступил к делу. Он обкалывал рисунок по контуру через бумажку и втирал краску пальцем.
Боли я не чувствовал. Назавтра наколотые линии слегка воспалились и припухли, а дня через три краснота прошла и остался как бы рисунок пером.
Когда наш этап прибыл в Инту, минлаговский парикмахер из западных украинцев, «обрабатывавший» нас в бане, увидел наколку и сказал с вежливой издевкой:
– О! Пан блатный?
А я как-то упустил из виду, что «олень» – презрительная кличка работяги-фраера[278].
Кроме того, лагерная татуировка помимо прикладных функций – маркера социального статуса[279] – могла быть редким средством для самовыражения, самоидентификации и даже профилактики стресса и его последствий в крайне суровых условиях мест не столь отдаленных[280].
В некоторых случаях тема татуировки косвенно связывалась с хулиганством и вандализмом через аналогии «татуировка – граффити» (20/1961, 25/1975). Здесь появляется еще одна группа, которую в советской сатире, как это ни странно, награждали татуировками, – «дикие» туристы (23/1964, 22/1979). В рисунках А. Клищенко[281] бывалые туристы татуированы от груди до пят, их наколки – это маршруты: Сухуми-1976, Карелия-75, Истра-77 и т. д.
Без слов. Рис. Е. Гурова. «Крокодил». 1976. № 29. С. 13
Иногда значимость приобретал не только сам факт татуировки, но и ее содержание. Например, стандартной для советской сатиры теме борьбы с молодыми тунеядцами, живущими за счет родителей, очень удачно подошла классическая татуировка «Не забуду мать родную» (29/1960). Показательно, что в данном случае герой татуировки не изображался как человек с криминальным прошлым. Полная приключений жизненная траектория персонажа карикатуры В. Соловьева по теме В. Сизова (30/1973) отражена в его татуировках. Цыганка читает как по писаному: «А зовут тебя Сашей, девушку твою – Ритой, нигде не работаешь, неприятностей у тебя было много…»: этот сюжет победил в «крокодильском» конкурсе тем 1973 года.
Но в мое время татуировку не уважали. Считалось, что она идет только к крепким папиросам и Высоцкому. Знак изгоев и избранных, наколка надежно помогала им не смешиваться с остальными[282].
Иногда через татуировку любопытно обыгрывались общечеловеческие слабости и фобии – например боязнь уколов (27/1960). Татуировка могла стать даже единственным способом докричаться до бездействующих коммунальных служб, как в работе М. Вайсборда «Заявление. Прошу срочно прислать ко мне слесаря-водопроводчика» (24/1974).
Интересно, что татуировка очень редко, но возникает в сюжетах, связанных с религией. Например, Каин, просящий взять его на поруки (29/1960), отсылает нас к взаимосвязи татуировки и хулиганства. Очарователен в своем стильном гедонизме дьявол в исполнении Льва Самойлова с татуировкой «Нет в жизни счастья»[283]. Связь инфернального, татуировки и классических детских страшилок по-своему обыграна в фантастическом романе А. Иванова «Пищеблок». В советском пионерлагере главный злодей много лет выживал именно благодаря тематической татуировке, магическим образом защищавшей своего носителя от убийственных солнечных лучей (в случаях с его подручными с этим справлялась пионерская атрибутика – галстуки и значки):
А Серп Иваныч неуловимо менялся. Он увеличился в росте, исчезла его сутулость, и майка туго обтянула вздувшиеся мускулы, будто Серп Иваныч превратился в физкультурника с парада времен своей молодости. Однако на парад такого атлета не взяли бы, потому что его грудь и плечи густо, как у зэка, покрывали татуировки – синие пятиконечные звезды, звезды, звезды[284].
Иногда обладатели татуировок показываются не как маргинальные, а просто как альтернативно одаренные персонажи. Так, юмористическая словарная статья про наколку подчеркивает, что в ней содержится информация, которую «автор-носитель не способен удержать в голове» (17/1974). Это же направление развивает рисунок с человеком, «подписавшим» татуировками части своего тела[285] (13/1989). Персонаж рисунка Бориса Савкова (25/1980) – прогульщик и пьяница, для которого роскошная татуировка «Не забуду: 5 получка, 21 аванс» определяет его жизненное расписание и выход на работу. В карикатуре Владимира Уборевича-Боровского надпись «Не забуду мать родную» на предплечье преданного сына сопровождается именем матери и ее телефоном (20/1988).
Однако наряду с откровенными маргиналами с татуировками изображали и ответственных работников, которые выкалывали на себе портреты вышестоящего начальства. Здесь можно найти параллели с традицией уголовного мира изображать вождей мировой революции[286]. Позднесоветская визуальная сатира также обыгрывает эту тему в сюжетах «Не забуду ЦК ВЛКСМ» (21/1990) или иллюстрации к стихотворению «Простой советский человек» (35/1988).
Вместе с тем в позднесоветских карикатурах можно увидеть постепенную смену парадигм: татуировка начинает рассматриваться пусть и в юмористическом ключе, но как искусство – «Выставка авангарда» (28/1989). Другое направление – татуировка как часть молодежной субкультуры, как наколка «Heavy metal», скейтборд и кожаная жилетка на толстопузом чиновнике от культуры, которому «Поступило указание: быть ближе к молодежи» (рис. ленинградца Е. Осипова, 06/1988).
При этом татуировка, как и многие другие явления в карикатуре, например алкоголизм, была абсолютно маскулинным феноменом – несмотря на то, что о женских татуировках были отдельные этнографические исследования[287]. Этот факт отразился и в автоэтнографической литературе, описывающей конец 1970-х – начало 1980-х годов:
К нам подошла полная тетечка в темном платке, проверила талоны, называла маму «ай хала», а Сонечку – «гезал гыз». Мы смотрели на нее во все глаза – на левой руке у тетечки была настоящая татуировка – голова кобры со вздутым капюшоном.
– Вырасту – сделаю себе такую же, – решила Каринка.
– Только через мой труп! – отрезала мама.
– Она раньше была пиратом. Когда их корабль утонул, ее спасли и доставили на берег моряки датского королевского флота. Вот она и пошла в благодарность работать кондуктором, – с серьезным лицом рассказывал нам дядя Миша[288].
До сих пор обильная криминальная татуировка ассоциируется со свойственным настоящему мужчине высоким болевым порогом. В рассказе Ульяны Меньшиковой читаем:
В соседнем отсеке царствует прекрасный и невероятно авторитетный Геннадий, со звездами на коленях и татуировками такой сложности и энциклопедической насыщенности, что невольно начинаешь уважать человека, хотя бы за его терпение[289].
Иногда соматические модификации (шрамирование, серьги-кольца в ушах и носу и др.) использовались художниками-карикатуристами как яркая примета блэкфейс, то есть как инструмент для создания классического образа «дикаря» вместе с толстыми губами, косточкой в прическе, побрякушками на шее и ногах и юбочкой из травы (31/1988, 06/1991, 26/1991). Подводя итоги, можно констатировать, что количество и разнообразие сюжетов и жанров, посвященных татуировке в советской официальной сатире, говорят о некоторой распространенности явления. Об этом вспоминают и очевидцы, в частности тату-мастер и дизайнер Роман Беленки[290]:
Неудивительно также и то, сколько тюремных татуировок мы видели на пляже. Я очень хорошо помню, как рассматривал их ребенком – изображения икон, церквей, чертов и кошек. Я был поражен, мне, должно быть было семь или восемь, и я даже не знал, что это были тюремные татуировки – и я даже как-то позабыл о них, пока не вышла книга Russian Criminal Tattoo. По-русски они назывались просто – наколки.
Если обычный текст «способен порождать широчайшее поле смыслов благодаря тому, что в его прочтении участвуют двое – автор и реципиент», в случае с текстом-телом количество интерпретаций значительно увеличивается, потому что в этот процесс включается третий – сам носитель «текста»[291]. Таким образом, в палитре художников-карикатуристов изображение татуировки стало одним из многофункциональных инструментов, в зависимости от замысла обозначающим сложность и неоднозначность персонажа (например его романтические устремления и полную приключений и амурных похождений биографию в молодости), его «крик души», его маскулинность, способность переносить боль и даже тягу к прекрасному. Нередко татуировка, как и, например, художественная экспозиция в музее[292], становилась своего рода лазейкой для полуподпольного показа эротического сюжета в официальной советской сатире, подобные вещи игнорирующей вплоть до конца 1980-х.
При этом, несмотря на общий негативный контекст, не наблюдается абсолютной криминализации явления. Татуировка изображается как часть повседневной городской культуры, которой она, по всей вероятности, и являлась. Однако можно с большой долей уверенности говорить о том, что отношение к татуировке во многом было сформировано официальной пропагандой.