[301], хотя нередко отваживались лишь на тихий протест – прогул занятий в «музыкалке».
(«Александр Македонский, перестаньте воевать с соседями!) Серия «Великие за партами» В. Чижикова. Чижиков В. А. Альбом. М.: Сов. художник, 1975. (Мастера советской карикатуры). С. 7
Для подчеркивания анормальности слишком правильного поведения в ход шли откровенные метафоры, вроде «комнатного растения». По сути, это понимание того, что полный запрет на шалости ведет к десоциализации. Такой подход был вполне логичным, поскольку шалость в позднесоветской соционорматике воспринималась как естественная ситуация для обычного ребенка, обязательный формат социализации.
Более того, шалость могла интерпретироваться как символ поиска и открытий. Особенно показательны в данном случае серии карикатур 1970-х гг. В. Чижикова «Великие за партой», «Великие в детстве» и «Веселая история», которые с азартом годы спустя перепечатывали «Пионер», «Костер» и «Пионерская правда» (встречаются аналогичные работы и у других авторов).
В своем гимне детской шалости Шалва Амонашвили писал:
Шалуны – сообразительные, остроумные дети, умеющие применять свои способности в любых неожиданных условиях и вызывать у взрослых чувство необходимости переоценки ситуаций и отношений… Шалуны – жизнерадостные дети: они помогают другим быть резвыми, подвижными, уметь обороняться… Шалуны – дети с сильными тенденциями к саморазвитию, самодвижению; они восполняют в себе просчеты педагогов в развитии их индивидуальных способностей. Шалуны – общительные дети… Шалуны – деятельные мечтатели, стремящиеся к самостоятельному познанию и преобразованию действительности[302].
С большой симпатией в карикатурах отражена другая классическая шалость, которую можно трактовать как тягу к прекрасному или художественный талант, – граффити. Показательно, что даже дети из спецшкол с углубленным изучением языка, то есть формально принадлежащие к элите страны, в этом смысле шалили так же, как и все остальные. В некоторых случаях можно говорить не просто о шалости, а о сложносочиненном розыгрыше, то есть планировании целого перфоманса.
Социализация через шалость нередко находила отражение в детской литературе, например, в приключенческих рассказах и повестях Юрия Сотника («Ясновидящая, или Эта ужасная «улица») и Владислава Крапивина («Застава на Якорном поле»). «Стадное чувство», свойственное детскому и подростковому коллективу, приводит к тому, что подросток не способен противопоставить собственное мнение мнению пусть неправого, но большинства. Впрочем, в романтизированных иллюстрациях А. Солдатова, Е. Стерлиговой нет ничего сатирического, а 12–14-летние «хулиганы» по сравнению с современными подростками поразительно самокритичны и ответственны. У педагога, родителя и ребенка нормативная культура была разной: например, для большинства детей считалось нормой дать списать или подсказать ответ.
Тяга к музыке в неклассическом варианте и в неурочное время также воспринималось советской сатирой не просто как шалость, а практически как хулиганство под лозунгом «Осторожно, дети!». От «игр на транзисторе» по ночам особенно страдали пожилые люди, которые иногда переходили к решительным действиям. Так, пожилой отдыхающий вынужден взять в руки рогатку и вести свой снайперский счет сбитым транзисторам («Снайпер дома отдыха», В. Жаринов, 1981).
Показательно, что и за взрослыми советская карикатура оставляла право на шалость, причем часто пространством для их шалостей являются точки, предполагающие ритуализованное поведение и направленные на формирование нормативной культуры, например музей. Иногда взрослые с удовольствием участвуют в детских шалостях, например перелезают через забор на футбол, или, наоборот, провоцируют детей на шалость в своих интересах. Очень интересна карикатура А. Грабко 1964 г., где священник разбивает лампочку из рогатки, чтобы под покровом тьмы осуществить обряд венчания.
Без слов. Рис. О. Теслера. Юмор молодых. Вып. II. Альбом. М.: Сов. художник, 1976. (Мастера советской карикатуры). С. 22
Обаятельный персонаж Евгения Леонова – Леднев из «Большой перемены» (1972–1973, режиссер А. Коренев) – «шалит» много и со вкусом: срывает урок, залезая в окно, а потом и уроки во всей школе. «Взрослые – как дети, только курят больше», – вздыхает директор вечерней школы для рабочей молодежи. Подростковое курение и пьянство в 1970–1980-х становится настоящим бичом и постоянно сопутствует сатирическим изображениям «нехороших компаний» и родительского попустительства.
Субъектами шалости могли стать не только дети. Очень часто в подобных сюжетах героями выступали зооморфные персонажи, и здесь чувствуется классическая советская школа сатиры, например басни С. Михалкова. Как правило, героями становятся персонажи ущемленные и традиционно притесняемые в фольклоре – зайцы, поросята, лягушки. Таким образом, возникает отсылка к классической мифологии, где шалость становилась главным оружием трикстера. Порой шалунами или соучастниками шалости и впрямую становились мифологические персонажи: амурчики, ангелы, чертики.
При этом куда больше, чем активные шалости, советскую карикатуру занимал тихий протест, который чаще всего выражался в нарушении социальной норматики внешнего вида – длинные волосы у юношей, прозападная мода и т. д., – а иногда подавался и в виде шалостей-проказ, например разрезания на модную бахрому штанин еще не купленных джинсов-клеш.
Характерно, что причиной шалости часто считалось именно семейное воспитание и культурный уровень родителей. Истоки проблемных детей предлагалось искать именно там, а попытка переложить воспитание на школу жестко порицалась. Карикатура Эдгара Вальтера «Уроки кончились» (1965), напоминающая об ответственности учителей, по сути, являлась исключением. Теме же ответственности родителей посвящено достаточно много изображений. Популярен сюжет «подбрасывания» ребенка бабушкам и дедушкам, что с учетом занятости на работе обоих родителей было повседневной практикой. Однако крайне редко демонстрировались реальные триггеры детских шалостей: скука и формализм в образовании и воспитании. В самом конце советского периода шалость стала метафорой для общего распада социокультурных норм – «теперь все можно».
Подводя итоги, заметим, что, судя по статистике сюжетов, главная педагогическая проблема – это странная мода и длинные волосы у мальчиков, а вовсе не детские проказы. Разумеется, не обсуждались в официальном сатирическом дискурсе такие темы, как подростковый секс, аборты. Акцентуация на детских шалостях позволяла избегать афиширования в карикатуре куда более насущных проблем – от детской преступности и детского здоровья до социального сиротства и его последствий.
«НИИкому не нужно»
40 лет назад Великая Октябрьская социалистическая революция открыла перед человечеством необозримые горизонты, позволила науке сделать скачок вперед, создала благодатную почву для ее стремительного развития.
Современное состояние российской науки принято оценивать пессимистично, а отношение к ученому сообществу в лучшем случае безразличное:
Теперь же науке доверять больше не модно. Правительства не поручают ученым ответственных задач и все реже обращаются к ним за советом в сложных ситуациях, родители не поощряют желание своих детей идти на научные специальности университетов[303].
На этом фоне становится понятно, почему в массовом и корпоративном сознании охотно лелеется миф о советском периоде в истории науки. В этом мифе не находится места негативным сюжетам: плагиату, диссеромании, карьеризму, имитации научной деятельности, ничтожно малому количеству прикладных работ.
Однако трудно отрицать, что современная российская наука является продолжением советской, и ее развитие требует не мифологии, а тщательного культурно-антропологического анализа проблем академической жизни, подавляющее большинство из которых достались в наследство от советской академии. Конечно, это не первое исследование образа советского ученого в искусстве[304], однако попытка понять академический мир через смеховую культуру может дать более выпуклую картину.
Период 1950–1980-х годов интересен по двум ключевым причинам. Во-первых, именно в послевоенный период наука в нашей стране перешла в разряд наиболее важных отраслей советского хозяйства. Социальный статус ученого по сравнению с 1920–1930-ми годами кардинально изменился: ученый стал одной из наиболее популярных ролевых моделей советского общества:
Приобщение к интеллигенции – экстремальный диктат советской жизни. При этом смысл такого приобщения отнюдь не материальная выгода (скорняком быть куда прибыльней), но исключительно высокая престижность соответственного образа жизни[305].
Во-вторых, именно это время можно считать началом именно «советской науки», поскольку в силу возраста окончательно сошли со сцены ученые, сформировавшиеся еще в досоветскую эпоху:
То, чего не достигли репрессии 30-х годов, … было довершено в конце 40-х – начале 50-х годов. Старики были отстранены от влияния на молодежь, руководство стало подбирать других, молодых, по другим критериям, и преемственность – то, что составляет основу научной школы, – оказалась подорванной[306].
При этом надо отметить, что судебные процессы над учеными 1930–1940-х годов наложили тяжелый отпечаток на поведение академического сообщества («1920-е гг. были временем первых тяжелых испытаний для кадров исторической науки, суровейшей школой выживания. Именно в это время были созданы психологические основы для подчинения ученых власти, началось их приспособление к новым условиям»