[307]), а партийный контроль за исследованиями привел к тому, что отдельные исследователи применительно к советской науке используют термин «квазинаука»[308]. Под этим подразумевался целый ряд явлений, в том числе уже упомянутый партийный контроль и активное использование силового ресурса, обособление от общемировой науки, неконцептуальная и неконструктивная критика и другие противоречия с этосом науки Роберта Мертона[309], например стремление к закрытости.
Еще одна тенденция, которая была общей для советской науки в эти годы, – возрастание относительной автономии через рост закрытости. Вообще поздняя советская историческая литература воспринималась с читательской точки зрения исключительно негативно – практически обязательные теоретические вводные главы или параграфы, которые никто не читал, однообразная терминологическая рамка и в целом достаточно тяжелый язык повествования при частом отсутствии сюжета, за которым можно было бы следить[310].
В случае с визуальными образами науки и ученых следует учитывать несколько факторов. Конечно, ученых часто изображали в юмористическом ключе, начиная еще с Вольтера и Жюля Верна. В отечественной культуре эта традиция также продолжилась – зачастую ученый либо становился проообразом городского чудака[311], либо напрямую таким изображался.
Однако в данном случае имелась вполне конкретная специфика. С одной стороны, наука в послевоенный период стала одним из главных предметов гордости советского правительства. С другой – научное сообщество в силу ряда причин воспринималось властью с опаской. По сути, очень часто наука становилась пространством для внутренней эмиграции или фронды по отношению к режиму:
Наука – то место в пространстве советского, где оказывается возможным скрывать свою религиозность одним, другим – отношение к режиму, третьим – просто скрываться. Наука становится местом, где помимо профессионализма культивируется неосознаваемая самими ее представителями богемность[312].
Именно поэтому в официальном дискурсе позволялось шутить над наукой и критиковать ее недостатки, чтобы держать ученых под контролем.
(«– У вас какие-то первобытные методы скрещивания».) Гуров Е. А. Карикатуры: Альбом. М.: Крокодил: [Правда], 1969. (Мастера советской карикатуры). С. 16
Какие же именно проблемы академической жизни попадали в официальный дискурс?
В визуальных рядах «Крокодила» представитель науки в подавляющем большинстве случаев – мужчина преклонных лет в очках и ермолке, темном старомодном костюме с портфелем и множеством бумаг.
В целом его можно вполне совместить с традиционным для европейской культуры образом взлохмаченного безумного профессора, прототипом которого чаще всего был Альберт Эйнштейн. Однако здесь мог быть и еще один важный подтекст: тяга к ритуализации должна была скрыть недостаточно высокий профессиональный уровень:
Вероятно, именно сознание отсутствия профессионального образования побуждало Массона быть консерватором в обрядности, всячески подчеркивать знаки принадлежности к сословию ученых, исследователей. Он носил в поле экспедиционный костюм дореволюционного покроя, надевал пробковый шлем британских путешественников и круглые очки со съемными затемняющими насадками. В городских условиях постоянно ходил в черной бархатной академической ермолке[313].
Вокруг репки. Рис. Е. Ведерникова. «Крокодил». 1970. № 6. С. 5
Любопытно, что один из самых узнаваемых образов ученых – портрет яйцеголового очкарика Знайки из повести Н. Носова – создал знаменитый карикатурист и иллюстратор Генрих Вальк, активно сотрудничавший с «Крокодилом».
При этом изредка встречаются лекторы, которые «дивно танцуют», женолюбивые философы[314], молодые химики[315], археологи, этнографы, а также персонажи без возраста в белых лабораторных халатах. Отчасти это отражает процесс омоложения науки в 1960–1970-е гг. за счет колоссального расширения кадров академических институтов. Подобные же образы молодых научных работников появляются и в других жанрах. Достаточно вспомнить повесть А. и Б. Стругацких «Понедельник начинается в субботу» (1964–1965) или фильм «Девять дней одного года» (1962, реж. М. Ромм).
Образ ученого в карикатуре традиционно оставался мужским, несмотря на то что к концу 1980-х численность женщин, занятых в научной сфере, составила более 40% от общего количества сотрудников. В 1937 г. среди кандидатов наук женщины составляли пятую часть, а среди докторов – десятую; уже к концу 1950-х годов показатели выросли в полтора раза, но диспропорция сохранялась[316]. Именно поэтому карикатуристы часто изображали дам в науке как лаборанток, младших научных сотрудниц, хотя в праздничных мартовских выпусках журнала женщин-ученых упоминали через запятую после доярок и матерей-героинь.
Дутыш псевдоученый (И при труде своем раздутом / Он остается лилипутом). Рис. Бор. Ефимова. «Крокодил». 1974. № 03. С. 8
Нередко именно женские образы иллюстрировали бесполезность и ничегонеделание ученых – например в сцене, где сотрудницы НИИ, зевая, «все вяжут шапочки для зим» посреди новейшей кибернетической техники. Их диалог, из которого ясно, что до конца рабочего дня осталось довязать «полрукава и спинку», – не вымысел карикатуристов, а факт, который признавали и сотрудники самих НИИ:
Работа была очень нормированная. Приезжать к 10 утра – и сидеть до 18.45. Рабочий день проходил в чаях, разговорах, причем очень редко по научным проблемам. Чаще – по бытовым, семейным. Мы пытались что-то читать, писать – но когда в одной комнате пять человек, звонит телефон – ну что тут можно сделать?[317]
Но чаще всего дамы-ученые в визуальном контексте советской науки не упоминались вовсе: так, в «Колонне ученых» на демонстрации (30/1971), бригаде ученых на овощебазе или в археологической экспедиции нет ни одной женщины. Нет и сюжетов, связанных с дополнительными барьерами для женщины на пути к ученой степени. При этом студенток в изображениях, посвященных вузам, никак не меньше, чем студентов, а иногда и больше. Но, видимо, с точки зрения карикатуристов-мужчин (а карикатура, как мы помним, – это почти сугубо мужская сфера с редчайшими исключениями), после получения диплома большинство из них выходят замуж, «распределяются» и/или занимаются более осмысленными вещами, чем наука.
Что касается научных специальностей, то численный перевес в сюжетах карикатур – у представителей точных наук. Однако по большей части дисциплинарную принадлежность изображенных определить трудно. Это абстрактные ученые: на точные и естественнонаучные дисциплины прозрачно намекают белые халаты. Но для художников и редакторов важнее не то, чем конкретно они занимаются, а сама их принадлежность к научному сообществу, зачастую не оправдывающему ожиданий.
Чуть ли не единственные гуманитарии, время от времени все же появлявшиеся в карикатурах, – это археологи. Происходило это не столько в силу романтического флера профессии в массовом сознании, сколько потому, что сопутствующий антураж позволял высмеивать бытовые и этические коллизии, далекие от науки (01/1963, 16/1969). Впрочем, изредка попадались здесь и другие представители гуманитарных специальностей – например этнографы, – и обычно они изображались с добродушным юмором.
Неформализованное межгрупповое подшучивание[318] представителей разных научных специальностей в изошутках обычно отражалось в стереотипных сюжетах на тему студенческой сессии, приемных экзаменов или праздничных демонстраций научных институтов.
Тема эффективности науки до сих пор является одной из самых актуальных и дискуссионных. Показательно, что и у авторов «Крокодила» сюжеты, связанные с бесполезностью и имитационностью научного знания, лидируют в визуальном ряде «научных» тем. С начала 1950-х гг. они регулярно возникают на страницах журнала: научные сотрудники увлеченно изобретают самовар, доят подопытного козла, собирают в бане материал для диссертации на тему «Пар костей не ломит» (14/1969) или скрещивают зайца с черепахой в «НИИкому не нужно». Но если в 1950–1960-е гг. это были образы отдельных сотрудников и лабораторий, то к концу советского периода формируется устойчивый визуальный образ абстрактного бесполезного НИИ, изобретающего колесо (18/1986) или просто работающего в корзину[319].
Недаром «НИИЧАВО» Стругацких превращается в «Чародеях» (1982, реж. К. Бромберг) в иронический «НУИНУ».
– Тебе бы социологом где-нибудь в Академии наук сидеть, а не в следственном изоляторе, – усмехнулся Рябинин.
– Ты меня с этими типами не сравнивай, – даже обиделась она. – Читала я про них в газетах…
– Почему не сравнивать? – удивился он.
– Открыли мы с девками раз газетку. Пишет какой-то ученый, – сказала она нормально, но потом изменила тембр и забубнила замогильным голосом, изображая того самого ученого: – «Наш институт установил, что причиной преступности является незнание преступниками наших законов». Ей-богу, так и написано. Мы с девками хохотали, все животы отвалились. Ну скажи, вот ты тут сидишь… Хоть один блатяга тебе сказал – законов не знаю, поэтому гражданам морду бью? Не знал, что нельзя из квартиры телевизор спереть? Или с фабрики ботинки? А ведь целый институт вкалывает. Я бы их всех на завод. Взяла бы одного умного мужика – пусть разбирается. Может этот ученый бороться с преступностью, ежели он ни хрена в ней не понимает? Да ни в жисть! (1974 г.)