Уткнув нос в газету, благо число ступеней и каждая неровность или выбоина в полу были ему знакомы наизусть, аббат поравнялся с Анжем Питу, который к этому времени постарался как можно больше приосаниться перед лицом своего политического противника.
Тут уместно будет обрисовать положение в нескольких словах, которые на других страницах могли бы показаться ненужными длиннотами, а сейчас придутся весьма кстати.
А именно: они объяснят, откуда взялись в доме аббата Фортье те тридцать или сорок ружей, на которые зарились Питу и двое его сообщников – Клод и Дезире.
Аббат Фортье, в прошлом капеллан или помощник капеллана замка, о чем у нас уже был случай упомянуть ранее, сделался с течением времени, а главное, благодаря присущей духовным лицам терпеливой целеустремленности единственным распорядителем всего добра, которое на языке театра называется сценическим реквизитом. Помимо церковной утвари, библиотеки, склада мебели, он получил на хранение старое охотничье снаряжение герцога Орлеанского, Луи Филиппа, отца того Филиппа, который позже получил имя Эгалите. Часть этого снаряжения принадлежала еще Людовику XIII и Генриху III. Все эти предметы аббат искуснейшим образом разместил в одной из галерей замка, отведенной ему для этой надобности. Дабы придать галерее более живописный вид, он развесил между прочими экспонатами старинные круглые щиты, копья, кинжалы и мушкеты с инкрустацией времен Лиги[204].
Вход в галерею надежно охраняли две небольшие бронзовые посеребренные пушки – дар Людовика XIV его дяде, Месье.
Кроме того, имелось с полсотни мушкетов – трофеи, добытые Жозефом Филиппом в битве при Уэссане и переданные им в дар муниципалитету; а муниципалитет, который, как мы уже упомянули, предоставил бесплатное жилье аббату Фортье, поместил эти мушкеты, не находя им никакого применения, в одной из комнат коллежа.
Там под охраной дракона по имени Фортье и таилось сокровище, на которое покусился новый Ясон[205], то бишь Анж Питу.
Скромный замковый арсенал был достаточно известен в крае, и многие не прочь были бы бесплатно прибрать его к рукам.
Но, как мы уже сказали, бессонный дракон – аббат отнюдь не склонен был уступить золотые яблоки Гесперид всем Ясонам на свете.
Теперь, обрисовав положение вещей, вернемся к Питу.
Он весьма почтительным поклоном приветствовал аббата Фортье, сопроводив поклон легким покашливанием, каковым обычно привлекают внимание рассеянного или озабоченного человека.
Аббат Фортье оторвался от газеты.
– А, это ты, Питу, – сказал он.
– К вашим услугам, коль скоро буду в состоянии их оказать, господин аббат, – любезно отозвался Питу.
Аббат сложил газету, вернее, закрыл ее наподобие бумажника, потому что в ту счастливую эпоху газеты были еще размером с небольшую книжку.
Затем, закрыв газету, он заткнул ее за пояс с другой стороны от плетки.
– Да, конечно, – насмешливо отрезал аббат, – но только беда в том, что едва ли ты будешь в состоянии мне их оказать.
– О, господин аббат!
– Ты меня понял, господин лицемер?
– О, господин аббат!
– Ты меня понял, господин революционер?
– Ну вот, я еще ни слова не сказал, а вы уж на меня разозлились. Нехорошо с этого начинать, господин аббат.
Себастьен, который слышал, как аббат при всех честил Питу последние два дня, не пожелал стать свидетелем ссоры, неминуемо назревавшей между его другом и его учителем, и улизнул.
Питу не без огорчения поглядел ему вслед. Себастьен не оказал бы ему мощной поддержки, но все же мальчик исповедовал в политике ту же веру, что и он.
Видя, как Себастьен скользнул в дверь, Питу испустил вздох и вновь обратился к аббату.
– Вот как! И все же, господин аббат, – сказал он, – почему вы называете меня революционером? Или вы, часом, считаете, что революция учинилась из-за меня?
– Ты жил вместе с теми, кто ее произвел.
– Господин аббат, – с большим достоинством возразил Питу, – всякий волен мыслить, как ему угодно.
– Как ты сказал?
– Est penes hominem arbitrium et ratio[206].
– Вот те раз! – поразился аббат. – Разве ты, болван, знаешь латынь?
– Я знаю все, чему вы меня учили, – скромно отвечал Питу.
– Да, причем твои познания направлены, уснащены, обогащены и украшены варваризмами!
– Эх, господин аббат, что страшного в варваризмах? Ей-богу, ими грешат все, кто угодно!
– Негодяй! – возопил аббат, явно уязвленный тем, что Питу дерзнул возвести в ранг обобщения тягу к этой погрешности. – Да разве я допускаю в речи варваризмы?
– Тот, кто сильнее вас в латыни, нашел бы варваризмы и у вас.
– Вы только послушайте его! – взвыл аббат, бледный от гнева, но при этом сраженный не лишенными убедительности доводами Питу.
Затем с болью в голосе аббат продолжал:
– Вот вам в двух словах система этих злодеев: они все рушат и все попирают, но во имя чего? Они и сами не знают, во имя чего; они подыгрывают неведомой силе. Ну, господин лентяй, выскажитесь начистоту. Знаете ли вы более сильного латиниста, чем я?
– Нет, но такие люди, по всей видимости, существуют, хоть я с ними и не знаком: я же не всех знаю.
– Еще бы, черт побери!
Питу осенил себя крестным знамением.
– Что это ты делаешь, вольнодумец?
– Крещусь, господин аббат, ведь вы чертыхаетесь.
– Вот как, господин негодяй, так вы явились сюда, чтобы подвергнуть меня публичной критике?
– Подвергнуть критике? – переспросил Питу.
– Ты что, меня не понял?
– Отчего же, господин аббат, понял. Благодаря вам я разбираюсь в этимологии: критика, от латинского critica, от греческого xpitixn, от глагола xpiyw, что значит – сужу, выношу приговор.
Аббат застыл на месте от изумления.
– Critae – так по-гречески назывались судьи у древних евреев, а на латыни они именовались judices. Таковые сведения находим мы в «Саду греческих корней», составленном Лансело[207]. Отсюда criticus – ценитель и судья художественных произведений, а также crisis и criterium. Вот оно как.
– Ах ты, плут! – все более изумляясь, подхватил аббат. – Сдается мне, что ты еще кое-чему выучился, даже тому, чего прежде не знал.
– Да что вы! – скромно запротестовал Питу.
– Почему же ты никогда не отвечал мне так бойко, покуда жил у меня в доме?
– Потому, господин аббат, что, когда я жил у вас в доме, вы превращали меня в тупицу; потому что от вашего деспотизма у меня отшибало память и разумение, а от свободы они ожили. Да, от свободы, понимаете? – вскинув голову, настойчиво повторил Питу.
– От свободы! Ах ты, прохвост!
– Господин аббат, – проговорил Питу тоном, в котором слышалось предупреждение, не лишенное оттенка угрозы, – господин аббат, не оскорбляйте меня. Contumelia non argumentum, сказал один оратор, – оскорбление не довод.
– Сдается мне, что этот бездельник, – вскричал возмущенный аббат, – воображает, будто я нуждаюсь в том, чтобы он переводил для меня свою латынь!
– Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который несомненно нашел бы в вашей речи не меньше варваризмов, чем вы в моей.
– Надеюсь, ты не претендуешь на то, что я вступлю с тобой в диспут? – отрезал аббат Фортье, потрясенный до глубины души.
– А почему бы и не вступить, если дискуссия проливает свет, abstrusum versis silicum[208].
– Однако! – вскричал аббат Фортье. – Однако! Негодяй явно прошел выучку у революционеров.
– Да нет же. Вы сами утверждаете, что революционеры – глупцы и невежды.
– Утверждаю.
– Значит, вы делаете ложное умозаключение, господин аббат, и ваш силлогизм никуда не годится.
– Никуда не годится? Мой силлогизм не годится?
– Разумеется, господин аббат: Питу рассуждает и говорит хорошо, Питу прошел выучку у революционеров, следовательно, революционеры рассуждают и говорят хорошо. Это же очевидно.
– Скотина! Олух! Тупица!
– Не осыпайте меня бранными словами, господин аббат. Objurgatio imbellem animum arguit – гнев свидетельствует о слабости.
Аббат пожал плечами.
– Отвечайте же, – настаивал Питу.
– Ты уверяешь, что революционеры хорошо рассуждают и хорошо говорят. Ну-ка, назови мне хоть одного из этих негодяев, хоть одного, кто умеет читать и писать.
– Я! – без опаски отвечал Питу.
– Читать, пожалуй, но все-таки писать ты не умеешь.
– Писать? – переспросил Питу.
– Да, писать без словаря.
– Умею.
– Хочешь биться об заклад, что не напишешь под мою диктовку и страницы без четырех ошибок?
– А хотите биться об заклад, что не напишете под мою диктовку и полстранички без двух ошибок?
– Ну, знаешь ли!
– Давайте попробуем. Я подыщу вам побольше причастий да возвратных глаголов. Приправлю погуще всякими «что» и «чтобы» и выиграю заклад.
– Было бы у меня на это время… – усмехнулся аббат.
– Вы проиграете.
– Питу, Питу, помнишь пословицу: Pitoueus Angelus asinus est[209].
– Ну, пословицу можно подобрать на кого угодно. Знаете, какую пословицу напели мне по дороге сюда камыши Вюалю?
– Не знаю, но любопытно было бы узнать, господин Мидас[210].
– Fortierus abbas forte fortis.
– Сударь! – возмутился аббат.
– Что в вольном переводе означает: «Аббат Фортье не самый надежный форт».
– К счастью, – возразил аббат, – обвинить – это еще не все; нужно привести доказательства.
– Увы, господин аббат, это не составляет труда. Ну-с, чему вы обучаете своих питомцев?
– Однако…
– Следите за ходом моих рассуждений. Чему вы обучаете ваших питомцев?
– Тому, что сам знаю.