– Кого там принесло? – спросил раненый.
– Это я.
– Кто это – я?
– Я, Питу.
– Какой еще Питу?
– Да как же, Анж Питу из Арамона, знаете?
– А мне какое дело до того, что вы Анж Питу из Арамона?
– Ох! Ох! Видать, папаша Клуис не в духе: сдается мне, что я разбудил его некстати, – схитрил Питу.
– Истинно так, некстати.
– Что же мне теперь делать?
– Ступайте, откуда пришли, так оно будет лучше.
– Как! И мы даже не поговорим?
– О чем нам говорить?
– Я нуждаюсь в вашей услуге, папаша Клуис.
– Я за так не услужаю.
– А я за услугу плачу.
– Может, оно и правда, только я уже никому и ничем не могу послужить.
– Почему это?
– Я больше не стреляю.
– Как так, не стреляете? Вы же попадаете в цель с одного выстрела! Нет, этого быть не может, папаша Клуис.
– Говорю вам, убирайтесь.
– Милый мой папаша Клуис!
– Вы мне надоели.
– Выслушайте меня и вы не пожалеете.
– Ну, ладно, хватит болтовни… что вам надо?
– Вы ведь старый солдат?
– Дальше!
– Так вот, папаша Клуис, мне бы хотелось…
– Да говори же, бездельник!
– Мне бы хотелось поучиться у вас строевой науке.
– Вы спятили?
– Нет, что вы, я в своем уме. Научите меня строевой науке, папаша Клуис, а о плате мы договоримся.
– Нет, в самом деле эта скотина не в себе! – свирепо воскликнул старый солдат, поднимаясь с сухого вереска.
– Папаша Клуис, так или иначе, научите меня приемам, какие выделывают в армии на двенадцать счетов, и требуйте за это все, что хотите.
Старик привстал на одно колено и, смерив Питу угрюмым взглядом, переспросил:
– Все, что хочу?
– Да.
– Хорошо же! Я хочу ружье.
– Как удачно получается, – отозвался Питу. – У меня есть тридцать четыре ружья.
– Это у тебя-то? Тридцать четыре ружья?
– И тридцать четвертое я собирался взять себе, а теперь оно будет ваше. Прекрасное ружье: такие были у городской стражи, у него на затворе золотой королевский герб.
– А откуда ты добыл это ружье? Надеюсь, не украл?
Питу в ярких красках, со всей откровенностью и ничего не утаивая, рассказал ему свою историю.
– Ладно! – изрек старый гвардеец. – Я понял. Я согласен учить тебя строевой службе, но у меня пальцы болят.
И он в свой черед поведал Питу о своем злоключении.
– Что ж! – отвечал Питу. – О ружье не печальтесь, у вас уже есть новое. А вот пальцы, черт побери… Это вам не ружья, у меня их не тридцать четыре.
– Да ладно, обойдусь, и если ты обещаешь, что завтра ружье будет у меня, тогда пошли.
Стоявшая в зените луна проливала потоки белого пламени на поляну перед домом.
Питу и папаша Клуис вышли на поляну.
Тот, кто увидел бы, как в этом пустынном месте, в серых сумерках, размахивают руками две черные тени, испытал бы непреодолимый суеверный ужас.
Папаша Клуис взял обломок своего ружья и со вздохом показал Питу. Для начала он продемонстрировал, какова должна быть солдатская выправка и как держать оружие.
Удивительное дело: этот высокий старик, вечно сгорбленный, потому что он привык пробираться через заросли, внезапно выпрямился и, воодушевившись воспоминаниями о своем полку и о строгостях строевого учения, гордо вскинул голову, увенчанную белоснежной гривой, и расправил сухие, широкие и крепкие плечи.
– Смотри хорошенько, – говорил он Питу, – смотри хорошенько! Пока смотришь – учишься. Посмотришь, как я делаю, тогда попробуешь сам, а я уж посмотрю, что у тебя выходит.
Питу попробовал.
– Колени вместе, плечи разведи, голову держи веселей. Стой поустойчивей, черт тебя дери, стой поустойчивей; с такими ножищами тебе это легко!
Питу старался изо всех сил исполнять все требования.
– Вот так, – пробурчал старик. – Теперь у тебя вполне благородный вид.
Питу чрезвычайно польстило, что у него благородный вид. Его надежды не простирались так далеко.
Какой-нибудь час занятий, и вот у него уже благородный вид! Что же будет через месяц? Он приобретет величие!
И ему захотелось продолжать науку.
Но для первого раза было уже довольно.
К тому же папаша Клуис не хотел слишком продвигаться вперед прежде, чем получит ружье.
– Нет уж, – сказал он, – на сегодня хватит. Научишь их этому на первом занятии, и то им четыре дня надо будет упражняться, чтобы усвоить, а ты за это время придешь ко мне еще два раза.
– Четыре! – вскричал Питу.
– Ишь ты, – с холодком заметил папаша Клуис. – Да ты, оказывается, усердный малый и не ленив. Ладно, пусть будет четыре раза, приходи. Но имей в виду, что последняя четверть луны на исходе и завтра будет уже темней, чем сегодня.
– Будем заниматься в пещере, – отвечал Питу.
– Тогда захвати свечу.
– Фунтовую свечу, а если надо, то две.
– Ладно. А мое ружье?
– Завтра получите.
– Ну, смотри у меня. А ну-ка проверим, как ты усвоил, что я тебе говорил?
Питу так хорошо повторил урок, что удостоился похвалы. От радости он готов был посулить папаше Клуису целую пушку.
После повторения он распростился со своим наставником, ибо был уже час ночи, и не столь поспешным, хотя по-прежнему упругим шагом пустился обратно в деревню Арамон, все обитатели которой, солдаты национальной гвардии и простые пастухи, спали крепким сном.
Во сне Питу видел себя командующим многомиллионной армии; все человечество повиновалось его командам «в ногу» и «на караул», выстроившись в одну шеренгу до самой долины Иосафата[237].
На другой день он дал – вернее, передал – урок своим солдатам, держась так молодцевато и показывая все движения с такой уверенностью, что любовь, которою он пользовался у своих подчиненных, перешла все границы.
Он, непостижимая народная любовь!
Питу стал всеобщим любимцем, им восхищались мужчины, дети и старики.
Даже женщины не насмехались, когда при них он кричал зычно, как Стентор, своим тридцати солдатам, выстроенным в одну шеренгу:
– Черт побери! Держитесь по-благородному! Смотрите на меня.
И в самом деле, он выглядел благородно.
XXXVIII. Катрин в свой черед пускается в дипломатию
Папаша Клуис получил ружье. Питу был человеком чести: для него обещать означало исполнить.
После еще десятка визитов, которые прошли так же, как первое, Питу превратился в заправского гренадера.
К сожалению, в тактике папаша Клуис был не так силен, как в строевой науке: преподав поворот, полуоборот и все виды перестроений, он исчерпал свои знания до дна.
Тогда Питу обратился к «Французскому практику» и к «Учебнику национального гвардейца» – обе эти книги незадолго до того вышли в свет, и он издержал на них сумму в один экю.
Благодаря щедрости своего командира арамонский отряд научился недурно передвигаться на местности по всем правилам тактики.
Затем, чувствуя, что тактические задания усложняются, Питу предпринял поездку в Суассон, город, где стоял армейский гарнизон: там он посмотрел, как маневрируют настоящие отряды под командованием настоящих офицеров, и в один день научился больше, чем за два месяца по книгам. Так прошли два месяца, полные трудов, усталости и рвения.
Питу был честолюбив, влюблен, несчастен в любви и в то же время – слабое утешение! – избалован славой; он научился обуздывать свои инстинкты или, как сказали бы ученые физиологи, победил в себе зверя.
Зверь, засевший в Питу, был безжалостно принесен в жертву душе. Анж столько времени проводил в движении, столько сил отдавал физическим упражнениям, так напрягал свою мысль, что никто бы не поверил, что сердцу его требуются поддержка и утешение.
Тем не менее это было так.
Сколько раз после строевых занятий, перед которыми Питу, бывало, всю ночь просиживал над книгами, сколько раз Питу после всех трудов пересекал равнины Ларньи и Ну, а потом из конца в конец исхаживал лес до самой границы земель Бурсона, чтобы подстеречь Катрин, по-прежнему бегавшую на свидания!
Катрин отрывала от домашних хлопот час-другой в день и спешила в маленький павильон посреди примыкавшего к бурсонскому замку заповедного леса, где ее ждал обожаемый Изидор, счастливейший смертный, который становился все краше, все горделивей, между тем как вокруг него все страдало и склонялось к земле.
Какая тоска снедала бедного Питу, какие приходили ему на ум печальные размышления о том, что счастье на земле достается людям не поровну!
За ним увивались девушки из Арамона, Тайфонтена, Вивьера, он тоже мог бы назначать в роще свидания, но вместо того чтобы важно выступать в роли счастливого любовника, предпочитал плакать, как обиженное дитя, перед затворенной дверью павильона, принадлежавшего Изидору.
Дело в том, что Питу любил Катрин, любил страстно, и оттого, что он смотрел на нее снизу вверх, любовь его становилась еще сильнее.
Он даже не думал больше о том, что она любит другого. Нет, он уже не ревновал к Изидору. Изидор был дворянин. Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; но может быть, Катрин, девушке из народа, не подобало бесчестить свою семью или, во всяком случае, не следовало приводить в отчаяние Анжа Питу.
Все эти мысли впивались в него острыми иглами, причиняя неотвязную мучительную боль.
– Подумать только, – изумлялся Питу, – у нее хватило жестокости прогнать меня. А с тех пор как я ушел, она даже не соизволила поинтересоваться, не умер ли я с голоду. Что сказал бы папаша Бийо, узнай он, каково обращаются с его друзьями, каково блюдут его дела? Что он сказал бы, кабы узнал, что хозяйка дома вместо того, чтобы присматривать за работниками, бегает любиться с господином де Шарни, с аристократом! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он убил бы Катрин на месте. Хорошо уже и то, – рассуждал сам с собой Питу, – что я запросто могу ей отомстить.
Да, но он ни за что не пошел бы на подобную месть.
Между тем Питу уже знал по опыту, что добрые дела, которые остаются в безвестности, никогда не идут на пользу тем, кто их совершает.