Наряду с этими двумя категориями школьников, которые мы определили как «озорные» и «послушные», существовала еще и третья, и ей мы дадим наименование «ленивые»; эти почти никогда не выходили из школы вместе с остальными учениками, чтобы играть на площади у замка или возвратиться в родительский дом, поскольку представителей сей несчастной категории обыкновенно оставляли в качестве наказания в классе, а это значит, что, когда их товарищи, выполнив переводы на латынь или с латыни, запускали волчок или лакомились хлебом с вареньем, они сидели, пригвожденные к скамейкам за пюпитрами, и делали переводы, которые не сделали во время урока, если только их провинность была не настолько велика, что требовала высшей кары, а именно, наказания линейкой, розгами или плеткой.
Если бы мы воспользовались, чтобы пройти в школу тем путем, который проделали ученики, чтобы вырваться из нее, то нам пришлось бы проследовать по дорожке, бегущей вдоль фруктового сада и приводящей в широкий двор, куда выбегали школьники во время перемен; войдя в него, мы бы услышали раздающийся с верха лестницы громкий, отчетливый голос и увидели школяра, которого беспристрастность историка вынуждает нас отнести к третьей категории, то есть к категории ленивых, быстро сбегающего по ступенькам и производящего плечами такие движения, какие проделывают ослы, чтобы сбросить всадника, и школьники, чтобы встряхнуться после удара плеткой.
– Нечестивец! Безбожник! Змееныш! – гремел голос. – Убирайся! Вон отсюда! Vade! Vade![11] Запомни, я терпел три года, но есть негодяи, которые истощают терпение даже самого отца небесного! Сегодня пришел конец, окончательный и бесповоротный. Забирай своих белок, лягушек, ящериц, шелковичных червей и майских жуков и убирайся к тетке, к дядьке, если он у тебя есть, да хоть к самому дьяволу, ежели тебе охота, лишь бы я тебя больше не видел! Vade, Vade!
– Простите меня, добрейший господин Фортье, – умоляюще отвечал с низа лестницы другой голос. – Да стоит ли такого вашего гнева один несчастный варваризм и парочка, как вы их изволите называть, солецизмов[12]?
– Три варваризма и семь солецизмов в сочинении на двадцать пять строк! – яростно загремел голос с верха лестницы.
– Так это ж потому, что четверг, господин аббат. Говорю вам, четверг для меня несчастливый день. Ну, а вдруг завтра я прекрасно переведу на латынь, так неужто вы не простите мне сегодняшнюю мою неудачу? Ну, скажите, господин аббат?
– Вот уже три года в день сочинения ты, лодырь, твердишь мне одно и то же. А экзамен назначен на первое ноября, и мне, который, уступив мольбам твоей тетушки Анжелики, имел слабость внести тебя в списки кандидатов на вакантную стипендию в Суассонской семинарии, со стыдом придется узреть, как тебе в ней отказывают, и слышать повсюду: «Angelus Pitovius asinus est! Анж Питу – осел!»
Поспешим сказать, чтобы сразу привлечь внимание благожелательного читателя к этому отроку, какового внимания он вполне заслуживает, что Анж Питу, которому аббат Фортье только что дал такую выразительную характеристику на латыни, является героем этого повествования.
– О, добрейший господин Фортье! О, дорогой мой учитель! – канючил в отчаянии школяр.
– Твой учитель? – возопил аббат, до глубины души оскорбленный таким обращением. – Хвала господу, я уже не твой учитель, и ты не мой ученик. Я отрекаюсь от тебя! Знать тебя не знаю! Видеть тебя не хочу! Запрещаю тебе так обращаться ко мне и даже кланяться запрещаю! Retro, негодный, retro[13]!
– Господин аббат, – ныл бедняга Питу, у которого явно была серьезная причина не порывать с учителем, – умоляю вас, не отвергайте меня из-за какого-то несчастного скверного перевода.
– Ах вот как! – вскричал аббат, выведенный из себя этой просьбой до такой степени, что даже спустился четырьмя ступеньками ниже, отчего Анж Питу мгновенно тоже спустился на последние четыре ступеньки и встал на землю двора. – Ты уже изучаешь логику, а между тем не можешь написать простенькое сочинение. Ты рассчитываешь на стойкость моего терпения, а сам не можешь отличить подлежащее от дополнения.
– Господин аббат, вы были так добры ко мне, – отвечал творец варваризмов, – так почему бы вам не замолвить за меня словечко господину епископу, который будет нас экзаменовать?
– Несчастный, ты хочешь, чтобы я солгал вопреки своей совести?
– Но вы тем самым совершите доброе дело, и Господь простит вас.
– Никогда! Ни за что!
– А потом, кто знает, вдруг экзаменаторы ко мне будут не более суровы, чем к Себастьену Жильберу, моему молочному брату, который в прошлом году тоже домогался получения стипендии в Париже. Он ведь тоже, слава богу, допускал варваризмы, хотя ему было только тринадцать лет, а мне семнадцать.
– Вот она, вот она твоя глупость! – объявил аббат, окончательно спустившись с лестницы и выйдя во двор с плеткой в руках, по причине каковой Питу предусмотрительно старался сохранять первоначальную дистанцию между собой и наставником. – Да, я сказал, глупость, – подтвердил аббат, с негодованием взирая на своего ученика. – Вот каков результат моих уроков диалектики! Трижды скотина, вот как ты затвердил правило «Noti minora, logui majora volens»[14]. Но это именно потому, что Жильбер младше тебя, и к четырнадцатилетнему ребенку отнесутся гораздо снисходительней, чем к восемнадцатилетнему балбесу.
– Да, и еще потому, что он сын господина Оноре Жильбера, у которого восемнадцать тысяч ренты в прекрасных землях только на равнине Пийле, – грустно заметил логик.
Аббат Фортье, вытянув трубочкой губы и нахмурив брови, воззрился на Питу.
– А вот это не так уж глупо, – пробормотал он после недолгого молчания и раздумья. – И тем не менее утверждение это лишь кажется правдоподобным и ни на чем не основано. Species, non autem corpus[15].
– Вот если бы я был сыном человека, у которого десять тысяч ренты! – протянул Анж Питу, которому показалось, что его ответ произвел некоторое впечатление на наставника.
– Да, но у тебя нет такого отца. Зато ты невежествен, как тот шалопай, о котором рассказывает Ювенал[16]. Цитата эта из язычника, – аббат перекрестился, – но тем не менее справедлива. Arcadius juvenis[17]. Готов присягнуть, ты даже не знаешь, что означает Arcadius.
– А чего тут такого? Аркадиец, – горделиво выпрямившись, ответствовал Питу.
– И что это значит?
– Как, что значит?
– Аркадия была страна ослов, а у древних, как и у нас, слово asinus было синонимом слова stultus[18].
– Нет, я не хотел бы понимать это так, – заметил Питу, – поскольку мне не хотелось бы думать, что строгий ум моего достойного наставника может опуститься до сатиры.
Аббат Фортье вновь воззрился на него – и не менее внимательно.
– Право, – пробормотал он, несколько даже смягченный столь грубой лестью, – временами можно подумать, что этот негодяй не так глуп, как кажется.
– Простите меня, господин аббат, – вновь захныкал Питу, который хоть и не разобрал слов наставника, но по перемене выражения его лица догадался, что тот склоняется к милосердию, – простите, и вы увидите, какой великолепный перевод я сделаю завтра.
– Ладно, согласен, – произнес аббат, засунув в знак примирения плетку за пояс и подойдя к Питу, который, узрев этот миролюбивый жест, остался на месте.
– О, благодарю вас, благодарю! – воскликнул Питу.
– Погоди, погоди, не спеши благодарить. Да, я прощу тебя, но при одном условии.
Питу поник головой, но поскольку был в полной власти достойнейшего аббата, смиренно ждал продолжения.
– Ты ответишь мне без единой ошибки на вопрос, который я тебе задам.
– На латыни? – с тревогой поинтересовался Питу.
– Latine, – подтвердил наставник.
Питу испустил глубокий вздох.
Настало молчание, и в тишине до слуха Анжа Питу донеслись радостные вопли школьников, играющих на площади перед замком.
Питу вновь испустил вздох, более глубокий, чем первый.
– Quid virtus? Quid religio?[19] – задал вопрос аббат.
Слова эти, произнесенные с самоуверенностью педагога, прозвучали для бедняги Питу, словно труба ангела, возвещающего Страшный суд. Он так напряг все силы своего разума, что на миг ему показалось: сейчас он сойдет с ума.
Однако умственная эта работа была столь же напряженна, сколь и безрезультатна, так что ждать ответа на поставленный вопрос можно было до бесконечности. В ожидании его безжалостный экзаменатор, не торопясь, с шумом заправил обе ноздри нюхательным табаком.
Питу понял, что отвечать все-таки надо.
– Nescio[20], – объявил он в надежде, что невежество его будет выглядеть более простительным, ежели он признается в нем по-латыни.
– Ты не знаешь, что такое добродетель? – задыхаясь от негодования, возопил аббат. – Не знаешь, что такое вера?
– Да нет, по-французски знаю, – объявил Анж. – Я по-латыни не знаю.
– В таком случае убирайся в Аркадию, juvenis! Между нами все кончено, оболтус ты этакий!
Питу был до такой степени удручен, что не сделал и шагу, чтобы убежать, хотя аббат Фортье извлек из-за пояса плетку с такой важностью, с какой на поле боя командующий армией извлекает из ножен шпагу.
– Но что же мне делать? – вопросил несчастный юнец, горестно опустив руки. – Кем же мне стать, если у меня нет надежды поступить в семинарию?
– Становись кем угодно, мне это, черт бы тебя побрал, безразлично!
Добрейший аббат был до того разъярен, что уже почти дошел до богохульств.