– Слава богу! Господин Жильбер! Господин Жильбер! Сюда!
При звуке этого имени дрогнули, но по разным причинам, два женских сердца.
То были сердца Андреа и королевы.
Шарни инстинктивно оглянулся; от него не укрылось, что Андреа и королева побледнели, услышав это имя.
Он со вздохом покачал головой.
– Отворите двери, господа, – сказал король.
Гвардейцы бросились разбирать остатки баррикады.
Тем временем послышался крик Лафайета:
– Солдаты парижской национальной гвардии! Вчера вечером я дал королю слово, что никто из близких его величества не понесет никакого урона. Если вы позволите уничтожить гвардейцев, окажется, что я не сдержал слова чести и не достоин быть вашим начальником.
Дверь отворилась, и осажденным предстали генерал Лафайет и Жильбер; чуть в стороне, слева, держался Бийо, безмерно довольный, что участвовал в опасении короля.
Именно Бийо поднял Лафайета с постели.
Позади Лафайета, Жильбера и Бийо стоял капитан Гондран, командовавший кварталом Сен-Филипп-дю-Руль.
Принцесса Аделаида первая ринулась навстречу Лафайету, обняла его и голосом, в котором еще слышался перенесенный ею испуг, благодарно воскликнула:
– Ах, сударь, вы спасли нас!
Лафайет почтительно приблизился, но не успел он переступить порог Эй-де-Беф, как был остановлен одним из офицеров.
– Простите, сударь, – спросил тот, – обладаете ли вы привилегией свободного входа к королю?
– Если у него нет такой привилегии, – изрек король, протягивая Лафайету руку, – я ему дарую ее.
– Да здравствует король! Да здравствует королева! – воскликнул Бийо.
Король обернулся.
– Знакомый голос! – с улыбкой заметил он.
– Вы очень добры, ваше величество, – отвечал храбрый фермер. – Да, голос тот же, что и во время поездки в Париж. Эх, кабы вы остались в Париже и не возвращались сюда!
Королева нахмурила брови.
– Да, – процедила она, – тем более что парижане так дружелюбны!
– Итак, сударь! – обратился к Лафайету король, точно спрашивая: «Что, по вашему мнению, следует предпринять?»
– Государь, – почтительно отозвался г-н де Лафайет, – мне кажется, было бы кстати, если бы вы, ваше величество, появились на балконе.
Король молча бросил вопросительный взгляд на Жильбера.
Затем он направился прямо к балконной двери, без колебаний отворил ее и вышел на балкон.
Послышался громкий и дружный клич:
– Да здравствует король!
За этим кличем грянул другой:
– Короля в Париж!
И тут же несколько громоподобных голосов вскричали:
– Королеву! Королеву!
Все содрогнулись, слыша этот зов, король, Шарни и даже Жильбер побледнели.
Королева подняла голову.
Она стояла у окна, лицо ее тоже было бледно, губы сжаты, брови нахмурены. Она поддерживала принцессу. Рядом с ней стоял дофин, и ее белая, как мрамор, рука, покоилась на белокурой головке ребенка.
– Королеву! Королеву! – все требовательнее кричали голоса снизу.
– Народ желает вас видеть, государыня, – произнес Лафайет.
– О, не ходите, матушка! – жалобно попросила принцесса, обвив шею королевы руками.
Королева взглянула на Лафайета.
– Ничего не бойтесь, ваше величество, – сказал он.
– Как! Я одна? – прошептала королева.
Лафайет улыбнулся и почтительно, с тем чарующим изяществом, которое не покинуло его и в старости, отстранил детей от матери, а затем вытолкнул их на балкон первыми.
Потом он предложил Марии Антуанетте руку и сказал:
– Ваше величество, соблаговолите довериться мне, я отвечаю за все.
И вывел королеву на балкон.
Мраморный двор являл собой устрашающую картину, от которой у многих бы закружилась голова: весь он был затоплен морем людей, и по этому морю так и ходили ревущие волны.
При виде королевы вся толпа взорвалась криком, и не ясно было, что означает этот крик – радость или угрозу.
Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе послышались рукоплескания.
В самом деле, в жилах последнего французского простолюдина течет благородная рыцарская кровь.
Королева перевела дух.
– Непостижимый народ! – прошептала она.
И вдруг она содрогнулась.
– Сударь, а что же станется с моими гвардейцами, с теми, которые спасли мне жизнь? Вы ничем не можете им помочь?
– Позовите сюда одного из них, – попросил Лафайет.
– Господин де Шарни! Господин де Шарни! – вскричала королева.
Но Шарни сделал шаг назад: он понял, о чем идет речь.
Он не желал приносить повинную за вечер 1 октября.
Не чувствуя за собой вины, он не нуждался в прощении.
Андреа испытывала те же чувства: она протянула руку к Шарни, желая его удержать.
Ее рука встретилась с рукой графа, и они сомкнулись в пожатии.
Королева заметила это, несмотря на то что в этот миг столько лиц и событий требовали ее внимания.
Взгляд ее вспыхнул, грудь задрожала, и она отрывисто произнесла, обращаясь к другому гвардейцу:
– Сударь, идите сюда, я вам приказываю.
Гвардеец повиновался.
Впрочем, у него, в отличие от Шарни, не было причин для колебаний.
Господин де Лафайет увлек его на балкон, нацепил ему на шляпу свою собственную трехцветную кокарду и обнял его.
«Да здравствует Лафайет! Да здравствуют королевские гвардейцы!» – взревело пятьдесят тысяч глоток.
В некоторых голосах еще слышалась глухая ярость, последние угрозы рассеявшейся бури.
Но эти угрозы были перекрыты дружными приветственными кликами.
– Пойдемте, – промолвил Лафайет, – гроза миновала.
Вернувшись в залу, он добавил:
– Но во избежание новой смуты, государь, следует принести последнюю жертву.
– Да, – задумчиво отозвался король, – нужно покинуть Версаль, не так ли?
– Да, государь, необходимо вернуться в Париж.
– Сударь, – сказал король, – вы можете объявить народу, что через час мы – королева, я и дети – отбудем в Париж.
Затем он обратился к королеве:
– Ваше величество, ступайте к себе в покои и собирайтесь в дорогу.
Этот приказ короля вызвал у Шарни какое-то смутное воспоминание о некоем событии, которое он успел забыть.
Он устремился в покои королевы, опередив ее.
– Куда вы, сударь? – резко сказала королева. – Вам нечего делать у меня в покоях.
– Мне настоятельно нужно туда пройти, ваше величество, – возразил Шарни, – но не беспокойтесь: без крайней нужды я у вас не задержусь и не стану докучать вашему величеству.
Королева последовала за ним; паркет был покрыт пятнами крови, и Мария Антуанетта заметила эти пятна. Она зажмурилась и протянула руку в поисках поддержки; встретив руку Шарни, она, опираясь на него, вслепую прошла несколько шагов.
Вдруг она почувствовала, что граф дрожит всем телом.
– Что такое, сударь? – спросила она, раскрыв глаза.
Внезапно она вскричала:
– Мертвое тело! Мертвое тело!
– Простите меня, ваше величество, но мне придется выпустить вашу руку, – сказал он. – Я нашел то, что искал в ваших покоях – тело моего брата Жоржа.
В самом деле, то было тело несчастного молодого человека, которому брат приказал погибнуть за королеву.
И он до конца выполнил приказ брата.
XXVI. Жорж де Шарни
События, которые мы здесь излагаем, описывались уже на сотни ладов, потому что эти события представляют собой один из интереснейших эпизодов того славного периода с 1789 по 1795 год, что зовется Французской революцией.
Об этих событиях еще будет рассказано на сотни ладов, но мы заранее утверждаем, что ничье повествование не превзойдет наше в беспристрастности.
Однако и после всех этих повествований, включая наше, историкам останется немало работы, ибо история никогда не бывает полна. У каждого из сотни тысяч свидетелей своя версия, каждой из сотни тысяч разных подробностей присущи свой интерес и поэтичность как раз потому, что они разнятся между собой.
Но что толку нам от всех этих повествований при всей их правдивости? Разве хоть один политик извлек когда-нибудь урок из истории?
Разве все эти повествования, и слезы, и кровь королей с равными по силе с простой каплей воды, которая точит камень?
Нет, королевы проливали слезы, короли встречали смерть, но их преемникам никогда не шли на пользу жестокие уроки, преподанные судьбой.
Преданные им люди совершали чудеса храбрости, но никогда жертвы не могли облегчить участь тех, кто был обречен по велению судьбы.
Увы! Мы видели, как королева едва не споткнулась о труп одного из тех людей, которых короли оставляют истекать кровью на пути, ведущем к их падению.
Через несколько часов после того, как у Марии Антуанетты вырвался испуганный крик, и в тот самый миг, когда она вместе с королем и детьми покидала Версаль, куда ей не суждено было вернуться, на внутреннем дворике, мокром от дождя и уже высыхавшем под резким осенним ветром, можно было наблюдать следующую сцену.
Один человек, одетый в черное, склонился над трупом.
Второй, в мундире гвардейца, опустился на колени с другой стороны от покойного.
В нескольких шагах от них, стиснув кулаки и глядя в пустоту, стоял третий.
Покойный был молодой человек, лет двадцати двух или двадцати трех; в голове и груди зияли огромные раны, сквозь которые, казалось, вытекла до капли вся кровь.
Его мертвенно-белая грудь, вся покрытая следами ударов, словно еще продолжала вздыматься, дыша надменной и безнадежной решимостью.
Рот покойного был полуоткрыт, голова откинулась назад, на лице застыло выражение боли и гнева, вызывавшее в памяти прекрасный образ из римской поэзии:
И с протяжным стонаньем душа
улетает к обители теней.
Человек в черном был Жильбер.
Коленопреклоненный офицер был граф.
Поодаль стоял Бийо.
Покойный был барон Жорж де Шарни.
Склонившись над трупом, Жильбер вглядывался в него с той нечеловеческой сосредоточенностью, которая словно способна удержать самое жизнь, когда она отлетает от умирающего и окликает душу, только что покинувшую мертвое тело.