Я проникла в семью. Прижилась. Жила, а сама «ходила» на разведку.
— Миш, а тебе не страшно было с шестнадцати лет самому принимать решения? — пытливо выспрашивала я. У меня никак не укладывалось в голове, что в тот момент, когда я не могла выбрать, люблю или не люблю я творог, мой будущий муж сам выбирал себе вуз и образ жизни.
— Еще как страшно!
— И? Как ты справлялся?
— Шел за советом к родителям.
— А они?
— А они «поддержат меня в любом моем решении».
— А если ты налажаешь? Ну, совершишь ошибку? Тоже поддержат?
— Вероятно, да.
— А если твой сын в шестнадцать лет придет к тебе за советом, ты дашь совет?
— Я обязательно помогу ему принять решение.
— Почему?
— Потому что ему страшно. Жутко страшно. Он растерян и напуган. Он начинающий взрослый. Это как с игрового тренажера пересесть за реальный руль автомобиля. И ты рулишь и понимаешь: вот сейчас все по-настоящему, и, если ошибешься, можно вылететь на встречку или сбить человека. И ты напуган, чем еще сильнее усугубляешь ситуацию, и надеешься на инструктора. А он сидит рядом, но у него нет страхующих педалей, он просто сидит и, если что, поддержит…
— То есть ты поведешь себя иначе, чем родители? Твои мировые родители?
— Я обожаю родителей. Они самые лучшие. Но они могут ошибиться, как все обычные люди, — вздохнул муж.
Не дать совета ребенку тогда, когда у тебя его просят, потому что этот совет — все равно мнение, чужое мнение, и оно не должно мешать объективности, — это… это….
Не знаю. Это сила или слабость?
Мне кажется, что во фразе «я поддержу тебя во всем», помимо очевидной мудрости не быть навязчивым и безусловной веры в своего ребенка, зашита и очень удобная местами позиция: черт его знает, как тебе поступать, твоя же жизнь, ты там сам как-нибудь разберись, а я поддержу.
Но, с другой стороны, дети у них получились чудесные, целеустремленные, очень качественные. Один мой муж чего стоит!
Дети умеют принимать решения, но делают это долго и мучительно, замачивают решение в страхе, купают в сомнениях, теряют время, ждут подсказок извне.
А я рублю сгоряча. Принимаю решения мгновенно, лелея и тихо восторгаясь своим собственным мнением. Я не боюсь. Ошибусь? Ну и ладно. А кто не ошибается?
Ну вот и как правильно?
Может, стоит взять ребенка за руку ДО и попробовать уберечь от ошибок, как делала моя мама, или все же лучше обеспечивать поддержкой по факту свершившихся проблем, окунув в самостоятельность по самую макушку?
Я не знаю. Я много думаю о золотой середине и очень хочу не шарахнуться в какую-то крайность, не увязнуть в категоричности, не застыть в янтаре всезнайства.
Вчера мы с семилетним сыном зашли в кафе перекусить.
— Я хочу голубцы, — сказал сын.
— Ты их не любишь, — ответила я. — Там же капуста вареная…
— Ну тогда котлеты с макаронами.
— Да ну, неизвестно, что в них навертели, в эти котлеты, а макароны мы на завтрак ели. Возьми шашлык, это хоть понятный кусок мяса. С картошкой.
— Я не хочу шашлык, — опечалился сын.
— Ты любишь шашлык, — сказала я.
И вдруг меня прожгла мысль: я веду себя как мама!
Я лучше знаю, что он хочет, и совсем его не слышу. Я диктую ему, что он любит, проветриваю его собственные мысли и надеваю свое бесценное мнение на его белобрысую макушку так глубоко и так надежно, что можно не сомневаться: растет мамин сын.
Подошел официант принять заказ.
— Шашлык с картошкой, — пролепетал мой сын, и я чуть не заплакала от досады и злости на себя.
— Дась, прости меня, ты же хотел голубцы? Закажем голубцы, — сказала я и добавила, обращаясь к официанту. — Только распеленайте их от капусты вареной, а то он ее не любит.
— Ой, тогда получатся такие… вареные котлеты, — улыбнулся официант.
— Я не хочу вареные котлеты. Я бы обычную котлетку съел, — говорит сын. — И макароны.
Официант смотрит на меня, я киваю, подтверждая заказ.
Когда мы остаемся вдвоем, я говорю сыну:
— Дась, ты прости меня, что лезу иногда со своим мнением. Я просто никак не привыкну, что ты уже взрослый и сам можешь делать выбор.
— Мам, я просто очень люблю макароны. Больше картошки, риса и даже гречки. Еще я арбузы люблю. Очень.
— Это очень хорошо — точно знать, что ты любишь, — улыбаюсь я. — Это просто замечательно! Всегда-всегда стой на своем мнении, если уверен в нем, понял, сын?
И добавляю, подумав: «А я всегда поддержу тебя в любом твоем решении…»
Вши
Мне было семь, и я была красавицей. Так говорили бабуся, дедуся и мама. Больше так никто не считал.
Самое красивое во мне — это волосы. Длинные, русые, густые, волнистые.
Если волосы распустить и расчесать, они получались ниже попы, а если еще и запрокинуть голову — вообще почти по колено. Красота!
Все, кто видел, замирали от восторга. Хотели себе такие же.
Глупые, они просто не знали, что длинные волосы — это не только красиво, но и очень больно. Только «красиво» видно всем, а «больно» — только мне.
Получалось, что я стараюсь для всех, в частности для бабуси, дедуси и мамы, а для себя у меня остаются только тяготы ухода за капризными и непослушными «питомцами».
Ходить с такими длинными распущенными волосами ужасно неудобно: они за все задевают, цепляются и секутся. Поэтому чаще всего бабушка делала ровно посередине моей головы прямой пробор, делила волосы поровну и заплетала косу. Настоящую русскую косу, «в кулак толщиной», как горделиво сообщала бабуся.
На самом деле гордость бабушки была более чем уместна: мои волосы — это исключительно ее заслуга.
У самой бабуси волосики были реденькие и скромные, никак не желающие жить в жиденьком пучке на макушке, вечно теряющие шпильки и уже через пару часов после мытья превращающиеся в жирные седые сосульки.
Дети — заложники биографий родителей, вот почему бабуся с почти фанатичной влюбленностью растила мою шевелюру.
На дворе — 80-е годы. Ни о каких бальзамах для волос, облегчающих расчесывание, еще не слышали.
Бабуся сама, собственноручно, собирала травяной букет из крапивы, череды и еще каких-то чудодейственных трав, засушивала на балконе и заваривала этот сбор кипятком. Таким отваром полагалось смывать волосы после мытья (обычным мылом, кстати), что делало волосы сильными и блестящими.
Потом начиналась главная пытка моего детства. Бабуся брала расческу…
Гребень остервенело вгрызался в мои беззащитные влажные волосы в районе макушки и отчаянно спешил вниз, но застревал где-то посередине, обрастая колтуном спутанных наэлектризованных волос, но бабушка с силой продолжала тянуть его книзу, безжалостно причиняя боль, дергая мою голову назад с такой силой, что после расчесывания всегда болела шея.
Наконец гребень выбирался из водопада волос, и между зубчиков всегда оставался клок пленных волос, выдранных заживо с корнем из моей головы.
Экзекуция происходила прямо в ванной: я, голая, стояла, повернувшись к бабушке беззащитной спинкой, отчаянно мерзла и скулила от боли.
Расчесывание занимало около часа.
Если бы кто-нибудь из взрослых удосужился бы спросить меня о прическе, то очень удивился бы, узнав, что я свои волосы ненавижу и исступленно мечтаю о короткой стрижке.
Вот уже второй месяц я хожу в школу. Мне там категорически не нравится: мне там скучно. В школе учат буквы и цифры, рисуют палочки-кружочки-закорючки, готовят руки учеников к письму. А я с четырех лет умею читать, считать и писать, а с шести — самостоятельно вывожу письма-сочинения маме в столицу.
Мои родители живут в Москве, и, по официальной версии, у них пока «нет возможности забрать меня к себе».
В понедельник в школе начался переполох. Учительница сказала, что начальные классы, скорее всего, закроют на карантин, потому что в школе, да и во всем городе, началась необычная эпидемия.
По-научному она называлась педикулез, по-простому — вши.
Поговаривали, что сначала во все аптеки завезли дорогущее немецкое лекарство от этой напасти, но его никто не брал, а потом случилась (очень кстати для фармацевтов) эта эпидемия, и лекарство расхватали, как горячие пирожки.
В моих красивых и густых волосах вши чувствовали себя особенно вольготно, они селились колониями по всей длине волоса и щедро откладывали яйца. По-научному эти яйца назывались гнидами.
Бабушка почернела от ужаса. Ее краса, ее гордость, ее страсть была оккупирована мерзкими бесцветными насекомыми.
— Гнида! Гнида! Гнида! — рыдала бабушка, обнаруживая каждую новую кладку яиц вшей. Я вжимала голову в плечи, подозревая, что частично бабуся обращается и ко мне тоже, возлагая ответственность за то, что я не уберегла волосы. Но как было уберечься, если болеют все, непонятно.
Бабуся объявила вшам войну. Полигон для военных действий — моя голова. Мнение полигона, естественно, никого не интересовало.
Пытки расчесыванием стали ежедневными. Бабуся исступленно вычесывала вшей и гнид из волос по три-четыре раза в день специальным гребнем. Мочила мне волосы в дихлофосе, керосине и уксусе, потом надевала мне на голову специальную шапочку и говорила: «Походи, сколько выдержишь, пусть они задохнутся».
Я ходила и не выдерживала. Я прямо слышала, как копошатся под шапочкой в предсмертной агонии эти насекомые, как, умирая, впиваются безжалостно в голову, как зверски зудят укусы.
Я забивалась в угол и скулила от боли. Хотелось содрать с головы шапочку и расчесать голову в кровь.
Через два часа бабушка разрешала снять шапочку и смыть «лекарство» земляничным мылом и раствором калины.
Потом снова наступала пытка расчесыванием.
Несмотря на комплексное лечение, всегда находились особо живучие особи, которые откладывали новые яйца. Борьба длилась уже вторую неделю и была совершенно безрезультатной.
Я потухла, похудела, подурнела. На улицу не ходила. Большую часть времени была безрадостна и воняла керосином.