щили от остальных; если вспомнить, что пару лет назад наш юбиляр вынужден был вступить у себя на даче в контакт с отморозками из соседнего села и через несколько минут неконструктивного диалога, во время которого они никак не могли прийти к консенсусу, один из них уже лежал молча на просёлочной дороге, а других наш юбиляр разогнал железным ломом с пугающей лёгкостью, которой мог бы позавидовать не только Ч. Бронсон, но и Брюс Ли, – так вот, если учесть всё вышесказанное, то цифра «70» читается сегодня только радостно. И словарь начинается с соответствующего слова.
Дуролом – рабочее орудие юбиляра, то есть тот самый железный лом, с помощью которого он разгоняет нежелательный контингент, вторгшийся на его территорию с агрессивными намерениями.
В народе существует справедливая поговорка, предостерегающая желающих ввязаться в прямой конфликт с юбиляром: «Против дуролома нет приёма». Против лома нет приёма, кроме лома, – это понятно, а против дуролома – нет вообще.
Дурость – это слово сегодня читается как «радость» и является его синонимом. Например: «Я сегодня испытываю безграничную дурость» и т. д. Так же, как и дурно – на сегодняшний день означает – «хорошо». Например, комплимент для женщин: «Как дурно ты выглядишь сегодня», или «Как же ты подурнела». Соответственно дурнушка сегодня – красавица.
Одуреть – влюбиться в Дурова, точно так же, как «окоченеть» – влюбиться в… сами понимаете.
Совсем одуреть – выйти за него замуж. Полудурок – любой родственник его в 1-м поколении.
Дурында – машина Дурова.
Дуремар – хороший человек. Продавец лечебных пиявок, нормализующих артериальное давление юбиляра, которое иногда повышается из-за слишком чуткого восприятия фактов, на поверку оказывающихся пустяками. Или, если речь зашла о медицине, процедура – медсестра, услугами которой временами он пользуется.
Дурачиться – репетировать с Дуровым.
БАНДуристы – блатные друзья его лефортовского детства.
Дурдом – Театр на Малой Бронной.
Дурдом-2 – театр «Школа современной пьесы».
Обдурить – обмануть Льва Константиновича, что, впрочем, чревато тяжёлыми последствиями (см. слово «дуролом»).
Дурища – любая знакомая Льва Константиновича весом более 100 кг.
Дурачьё – все присутствующие на сегодняшнем торжестве.
Дуршлаг – аншлаг на любом спектакле с его участием.
Гондурас – единственное, пожалуй, что Дурова сегодня совершенно не волнует.
Дурново – поместье, усадьба, имение, а попросту – дача Льва Константиновича.
Гнать дурку – участвовать в телепередаче «Белый попугай».
Дурачок – сжатая в кулак рука Льва Константиновича.
Дина Дурбин – американская киноактриса, не имеющая к Дурову ни малейшего отношения.
Дурошлёпы – домашние тапочки Льва Константиновича.
Дурочка – дочь его. Дурашка – внучка Дурова. Дурачок – внук.
Можно было бы и продолжить, но предоставляю эту возможность всем читателям этого произведения.
Эпилог
Лев Дуров недавно покинул нас, покинул этот мир. Вечный двигатель нельзя остановить, его можно только сломать, как сломали его не болезни, не вирусы, не дряхлость, не ржавчина и даже не износ механизма и наступившая усталость. Дело в другом! Ведь давно существует аксиома, утверждающая, что вечный двигатель создать нельзя, он невозможен. И тут обнаружилось, что, оказывается, есть на белом свете одно исключение из незыблемого правила – Лев Дуров. И тогда само время, природу мироздания, законы физики и механики, да и весь материальный мир это стало раздражать! Это что же такое делается?! Ведь сказано же: «Вечный двигатель невозможен!» А этот?! Всё равно движется, бегает, работает, шутит, анекдоты травит… Непорядок! И поскольку вечный двигатель Дуров был создан из далеко не вечного непрочного и легко уязвимого белкового материала, то его вполне было возможно разрушить, сломать. Ура! Равновесие в природе восстановлено.
Однако не следует забывать, что, кроме материального мира, существует ещё кое-что, гораздо менее скучное… И жизнь Дурова убеждает всех нас, что в ответ на любое «никогда» мы можем теперь подумать: «А вдруг…»
Александр Кайдановский
Каин
Вот передо мной несколько фотографий. Они сделаны и подарены фотокором журнала «Советский Союз». В редакции журнала у нас был концерт. Строго говоря, концертом это назвать нельзя; у них был какой-то юбилей, сколько-то лет журналу, и прямо в редакции, в большой комнате, за столом, кто сидя, кто стоя, все веселили редакцию как могли. Еще с нами был композитор Шаинский, но он скорее был не с нами, а с ними, его пригласили отдельно, он был вроде другом главного редактора. А главным редактором был зять Н. С. Хрущёва – Аджубей. Веселье достигло апогея тогда, когда Шаинский был усажен за фортепьяно и его попросили спеть попурри из своих популярных песен. Маленький, плоховато поющий, но компенсирующий этот недостаток бурным темпераментом композитор поёрзал слегка на подложенной на стул подушечке и начал. Все подхлопывали и подпевали; судя по всему, он выступал тут не в первый раз, а когда дошёл до всенародно любимого шлягера «Хмуриться не надо, Лада», все, и особенно Аджубей, дошли, в свою очередь, до экстаза. Большой, широкий, разгульный, краснолицый Аджубей, сметая всё на своём пути, пустился в пляс. «Для меня твой смех – награда! – выкрикивал он, как на митинге. – Лада!» И тут, словно ставя точку, звонко целовал Шаинского в лысую макушку. Шаинский вздрагивал и съёживался, как от просвистевшей над головой пули, склонялся к клавишам, но увернуться от всплеска аджубеевской любви было трудно; он был скован пространством клавиатуры, песню надо было продолжать, и его нагонял ещё один страстный поцелуй в макушку с весёлым звуком вытаскиваемой из грязи калоши.
Мы, уже почти артисты, выпускники, четвёртый курс. Нас пятеро здесь: Александр Кайдановский, Иван Дыховичный, Борис Галкин, Леонид Филатов и я. И все уже чего-то умеют, и тем, что умеем, радуем редакцию. Вот отдельная фотография: мы с Кайдановским поём в два голоса Пастернака: «Мело, мело по всей земле во все пределы, свеча горела на столе, свеча горела». У нас красиво получается, чистая терция и общее настроение. Но он поёт и один. Вообще, к четвёртому курсу сложились свои приоритеты: Галкин лучше всех читает стихи, особенно Есенина (сочинять и петь он начнёт позже), Филатов лучше всех сочиняет, и не только стихи. Дыховичный «открыл» для себя и для всех нас Дениса Давыдова, стал сочинять мелодии на его стихи и прочно обосновался в этом песенном поле, я с песнями на стихи Филатова стал лидером в области авторской песни, которая тогда набирала силу и превратилась уже в целое движение. «Лидером в нашем общежитии», – саркастично заметил Лёня, когда мы делали ТВ-передачу к его юбилею. Это неправда, но пусть скромность украсит сегодня наши помятые временем лица.
Как только снимается очередная телепередача или документальный фильм о моём знаменитом однокурснике, меня обязательно просят что-нибудь о нём вспомнить и рассказать. Но лучше и проще для меня – не повторяться в рассказах о нём множество раз, а написать то, что считаю интересным и существенным. А на фото – как раз тот момент, когда мы с ним в редакции журнала «Советский Союз» поём в два голоса Пастернака «Мело, мело по всей земле…». Между прочим, сидят, к сожалению, спиной И. Дыховичный и Л. Филатов
Кайдановский тоже сочинял, об этом мало кто знает. Он сочинял благородные и грустные романсы на стихи Гумилёва, Волошина, Бунина. Сегодня я понимаю, что они были просты и безупречны. Поэт выходил в них на передний план, и Саша своим пением лишь подчёркивал его достоинства. К этому времени уже видно, каков артист Саша Кайдановский: он скуп в выразительных средствах, но это скупость Жана Габена, когда лицо не гримасничает, оно часто почти неподвижно, но мы тем не менее видим, о чём он думает, мы угадываем, что он чувствует. И это его пение – в тени поэта, в тени произносимых слов – такое же. Вы, кому я все это рассказываю, знаете его как крупного киноартиста, и всего несколько десятков людей знают, слышали, как он поёт, но поверьте мне на слово, это было – вот сейчас подыскиваю слово, и всё неправильно: изумительно – нет, не то, ничего там не изумляло; потрясающе – тоже неверно, т. к. не потрясало; блестяще – неправда, скорее это относилось к Ивану Дыховичному; скажу просто – это было больше чем хорошо. Значительно больше. И вам действительно придётся поверить мне только на слово, потому что не осталось ни одной профессиональной записи, ничего, что могло бы подтвердить мои слова; осталась только память: о неповторимом благородном и мягком голосе, в котором обертонов было больше, чем у Джо Дассена (я хотел вначале написать «бархатном», но потом вспомнил, что Саша этот эпитет не переваривал); о странном, ни на чьё другое не похожем лице, лице пришельца; о чистом звуке, в котором не было ни одной нелогичной, фальшивой ноты; и о сдержанной манере, в которой скрыто было больше, чем спето. «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв. Послушай, далёко, далёко на озере Чад изысканный бродит жираф», – пел Саша стихи Гумилева, и мы уносились все к неведомому озеру Чад, в страну, где нас не было и не будет, потому что страны такой нет. Но, может, мы её откроем, ведь вся жизнь впереди, поэтому грусть легка и беззаботна. Ведь должна же она где-то быть, эта страна, в которой правят изысканные чувства, светлые мысли и красивая любовь. И всё то время, пока Саша поёт, мы верим в это – да что там верим! – знаем, что она есть, и мы в ней ещё поживём вместе с нашим певцом-однокурсником. «Ему грациозная стройность и нега дана», – поёт Саша в моей памяти, и я думаю, как эти слова ему самому подходят. И грация, и нега – всё в этом пении есть, и не только в пении – в нём самом! А дальше: «И шкуру его украшает волшебный узор». Да-да, конечно, и пятна на шкуре были, ну куда же без них, и узор диковатый и тревожный, как сон наркомана. Причудливый узор его характера составляют нега и пятна, грация и жестокость, романс – и над ним же – едкая насмешка.