— Не надо… не надо искать ответов на это безумие. Давай его сначала переживем.
— Ну ладно… они безумные. И те, и другие. Они обезумели, между ними теперь кровь. Коля, а наши… эти вот летчики, которые вчера бомбили… как они… почему? Неужели за деньги? а?
На этот раз я молчу. После короткого перерыва снизу — по стенам, по натянутой тишине — бегут голоса. В прифронтовом борделе беседуют.
Я сам уже начал изводить себя этими мыслями. Лежу и представляю себе, как летчики («наши», те, что бомбят нас) приезжают домой… улыбаются встречающим детям, женам, старикам. Радостны и еще — горды. Их бумажники беременны — и разродятся подарками, сладостями, фруктами. Они будут сидеть за праздничным столом, и дети будут их спрашивать…
— Я все вспоминаю, знаешь, того раненого, которому оторвало кисти рук. И его мать. Не знаю, что она ему говорила. Наверное, чтобы он не отчаивался… что его и такого будут любить. Она все время гладила его по повязкам, а он молчал.
— К нему приехала мать?
— Да. Ей позвонил его сослуживец, и она приехала. Это ее младший сын. Старшего уже убили.
В подъезде резко, в голос, вспыхивает стихшая было ссора. И вот уже стреляют. Очереди, выросшие по пути, как обвалы, рушатся, кажется, отовсюду. Еле слышные за стрельбой, носятся обрывки ругани. Автомат захлебнулся, и сразу, с полуслова, стали слышны чьи-то увещевания — почему-то по-русски, но с акцентом.
— Перестань! Нас убьет рикошетом! Перестань! Пошли отсюда.
Еще одна очередь. Кажется, в упор по двери — и стихает окончательно.
В темноте не видно лица жены.
— Ничего, ничего, успокойся.
Она успокоится, конечно. Ей надо поплакать. К тому же мы постоянно повторяем друг другу, что во всем надо искать плюсы… зато грабители обходят наш дом стороной… вон даже квартира Инарбы стоит целехонька.
— Все… уже тихо, слышишь?
Она плачет. И как это у нее получается — без всхлипов, без прыгающего голоса…
— Коля, я не могу в это поверить… что чеченцы в Гаграх расстреляли, а потом сожгли пять тысяч грузин… Это же очень-очень много человек… Это же так много…
— Это ведь слухи. Чеченцы сами могли их распустить.
— Зачем?
— Запугать, понимаешь.
Она долго молчит, уже без слез. Я начал было думать о чем-то другом, но она прерывает мои мысли.
— Коля, — зовет она, — а если это правда?
А внизу снова затевается возня. Старые кровати.
Гул. Утробный, угрюмый. Вырастает неспешно, но неотвратимо. Сначала ползет, стелется — но, окрепнув и созрев, уже наваливается, давит. Стены подрагивают.
Уже можно понять: два мощных двигателя… тягачи или грузовики. Медленно двигаются вверх по улице, к западной окраине. Фары выключены. Потом дрожь в стенах смолкает, двигатели удаляются.
Вязкое время, еще один кусок ночи. Час или два… или три. Длинная ночь. Новые гости у Мананы с подружками.
Тишину сжирает чудовище.
Оно разрывает ее на клочки, оно рыгает. Ракеты одна за одной летят, хлеща хвостами. Это где-то в стороне стадиона, за рынком. Ракеты летят в сторону верхней дороги, туда, где мост через Гумисту. Это не «Град», это что-то гораздо мощнее. На несколько секунд мрак и глухота — и еще залп.
Противоположный, занятый абхазами берег Гумисты полыхает. Дикая кутерьма огня, дым. Отсветы дотанцовывают до наших стен и заставляют стены струиться… плыть…
Потом снова гудят тягачи. Так же угрюмо, как бы бормоча что-то злое. Они уходят в восточную часть города, где будут недосягаемы.
— Значит, будет теперь обстрел? — шепчет она.
— Нет, не будет… не сегодня. Завтра, наверное.
Кто-то смеется. Кто-то икает. Кто-то передергивает затвор.
Проклятые русские
Утром, встречаясь с соседями, здороваешься — по-русски, естественно… Ночью прилетает русский штурмовик… А утром, встречаясь с соседями, здороваешься — по-русски и думаешь — прилетит ли этой ночью русский штурмовик. Днем по русскому телевидению выступит Паша Мерседес и, размазав улыбчивое лицо по экрану, расскажет, что ни один самолет…
Турецкие макароны
В качестве гуманитарной помощи Турция прислала несколько тонн макарон. Их на грузовиках перевезли в один из магазинов и стали продавать. Причем за несколько часов этой гуманитарной распродажи цена менялась трижды.
Мы с Лидой отстояли в очереди восемь часов. Собственно, больше это походило на штурм. Узкая дверь магазина, перегороженная столом, и за ним — две хмурые тетки. Толпа беспрерывно галдит, тычет зажатыми в кулаки деньгами, зовет то одну, то другую продавщицу по имени, повизгивает. Продавщицы, не торопясь, высматривают в толпе родственников, знакомых, соседей, берут у них через головы впереди стоящих деньги, так же через головы подают ящики макарон. Время от времени подходят солдаты и, стреляя вверх, чтобы осадить толпу, наводят порядок. Солдаты тоже берут макароны и уходят. Чем меньше остается ящиков, тем безумней давка, тем чаще подходят солдаты. Придвинувшись вплотную к столу-прилавку, мы с Лидой стоим уже около получаса. Всунуть деньги в руки продавщиц не так-то просто. Они все время норовят взять у кого-нибудь сзади, сбоку — у того, кто зовет их по-грузински. И все-таки — ура! — мы тащим два ящика и еще пять пакетов!
Русская рожа
Володя Воскобойник — с ним мы работали вместе в СФТИ — отстоял многочасовую очередь за хлебом. Хлеб выпекали прежде всего для армии, а излишки работники хлебозавода выносили прямо к решетке. Солдат охранял — скорее сказать, контролировал — это прибыльное предприятие. Ждать приходилось подолгу: когда вынесут, тогда и вынесут… Володя дождался, подошла его очередь.
— А ты, русская рожа, езжай за хлебом в свою Россию, — сказал ему солдат.
Володя развернулся и пошел домой.
За что?
К нам в госпиталь из такой же очереди привезли пожилую женщину лет шестидесяти со сломанной ключицей. Со словами: «Проклятые русские!» — солдат ударил ее прикладом. Она плакала, причитая вполголоса: «За что?», — и озиралась на врачей-грузин, накладывавших ей повязку.
Водочный бизнес Прониных
Вокруг как-то быстро — удивительно быстро — налаживался особый военный быт. Мир взорвался, а обломки улеглись в каком-то новом, уродливом порядке. Быстрее всех в нашем доме в этот порядок вписались Пронины. (Сказалось, видимо, то, что при советской власти Люба, мать семейства, была профессиональной спекулянткой. Олег, ее муж, сын Юра и дочь Надя помогали ей в этом нелегком деле.)
В войну они занялись сбытом водки. Каждый день мать с дочкой садились в прицеп трактора «Беларусь» и отправлялись на станцию Дранда, что в 30 км от Сухуми. Здесь всегда стояла железнодорожная цистерна со спиртом, а на базе лимонадного завода производился разлив «огненной воды». Они привозили несколько десятков бутылок и сначала продавали их прямо на улицах, а со временем клиенты стали приходить к ним домой. Цена на водку росла в зависимости от положения дел в окопах: в сентябре бутылка стоила пять тысяч купонов, к концу года уже семь. (По слухам, зарплата солдат грузинской регулярной армии составляла 15 тысяч купонов…) Время от времени у жилища Прониных раздавались автоматные очереди: таким образом солдаты реагировали на инфляцию. Много раз я видел, как мать и дочь бывали на волосок от гибели. В проверенных выражениях, привычно, что ли, они умоляли не убивать их и не отбирать у них водку, ссылаясь на то, что это «хозяин» устанавливает цену, а назвать они его не могут… Но доход они все-таки имели неплохой: как-то, заглянув к ним за спичками, я застал на их столе жареное мясо.
В погожие дни Олег ходил к морю, удил с пирса рыбу. В один из таких дней, когда он ушел на рыбалку, начался абхазский артобстрел. Видимо, обстреливали находящуюся на берегу гостиницу «Тбилиси», в которой в это время расположился на отдых только что выведенный из окопов грузинский батальон, но наводчик оказался неважный — снаряды бухали в районе пляжа, где не было никого, кроме одинокого невезучего рыбака. Артобстрел стих, время шло, но Олег все не возвращался. Люба начала беспокоиться. Наконец он пришел — с огромной лиловой шишкой во весь лоб. Поднятый взрывом голыш угодил в него, и он потерял сознание.
(Позже, живя уже в России, мы узнали от знакомых, что Олег Пронин был зверски убит вернувшимися абхазами — за то, что «обслуживал оккупантов».)
Пробивает ли АКМ рельс?
Во дворе напротив жил русский ополченец — быть может, единственный на весь город русский ополченец, сражавшийся на грузинской стороне. Жил он с матерью-старушкой, лет ему было около двадцати пяти. Высокий, плечистый и очень довольный, что у него есть собственный автомат.
Однажды, крепко выпив в компании своих однополчан, он стал хвалить автомат Калашникова, утверждая, что тот пробивает рельс. А так как железная дорога проходила недалеко, спорщики отправились к путям — и, отойдя метров на пять от рельса, поклонник АКМа прицелился и выстрелил. Дико взвизгнув, пуля-дура отскочила от рельса — один глаз вытек напрочь, а второй повис на нервных волокнах.
Мука
Когда-то, когда вопрос о том, кем считать себя — украинцем или русским (по крови или по культуре), — время от времени просыпался и начинал ерзать в душе, я вспоминал о Гоголе, о его двуедином гении, и этим утолялся. Все-таки две родины лучше, чем ни одной.
…Однажды, когда голод стал уже обыденным состоянием, мы купили на рынке мешок немолотой кукурузы. Я отвез его на тележке на мельницу — на соседней улице работала-кряхтела старенькая электрическая мельница. Хозяева ее, два пожилых мегрела, составляли абсолютно киношный дуэт: один был худой и говорливый, любил помурлыкать в усы что-то, очень похожее на застольные песни; второй — плотный, с красным, как гранат, лицом и светлыми волосами, постоянно присыпанными к тому же мучной пылью, работал молча, здоровался, будто ворчал. Брали они традиционную десятину с помола, от денег отказывались.