—На самом деле она была австриячкой,— ответил Джеймс.— Это ее взгляд. Другого такого не найдется во всей истории живописи. Я всегда думал, что Мэгон придумал его. Я никогда не верил, что «Моя возлюбленная» существовала на самом деле.
—Ты хочешь сказать, что это она?— Эшли недоуменно пожал плечами.— В этой эсэсовской бригаде, которая укрепилась в деревушке? По-моему, это бред.
—Я только хочу сказать, что этот взгляд я искал почти десять лет. И мне плевать на все остальное.
Бросив бинокль, он схватил папку с рисунками, лежавшую рядом с автоматом, перевернув какой-то пейзаж, начал делать набросок. В это время послышался артиллерийский залп. Из укрытия, где затаилась немецкая пехота, выбежал офицер, схватил женщину за руку и увел с собой. Через мгновение снова ухнул снаряд. Обломок стены, удерживавший рояль, накренился и вместе с инструментом рухнул вниз. Застонали, заохали струны, вдалеке жалобно завыла собака. Но вскоре все звуки потонули в грохоте канонады. Снова застучали автоматы, медленно маневрируя вдоль фронта, поползли танки.
—Приготовиться к атаке!— пронеслось по траншее.
—Все, я пошел к своим,— Эшли побежал, пригибаясь, по окопу.
Спрятав набросок, Джеймс снова взял бинокль. Теперь он видел только развалины — больше ничего.
Они поднялись в атаку. Он не слышал, как свистнула пуля, сразившая его. Споткнувшись, упал лицом в снег с пробитой головой. Кровь текла по щекам, капала на униформу. Он хотел пошевелиться и не мог. Замолкли взрывы, растаяли, точно унеслись в вечность голоса солдат. Осталась только музыка. Она звучала все громче, громче и вдруг… оборвалась.
—Английские художники, это твоя слабость, я знаю,— высокий немец со шрамом на лице усмехнулся, повернувшись к ней.— У нас приказ убивать всех. И художников тоже. Разве ты не знаешь?
Его захватили, когда он потерял сознание. Было темно. Он лежал на еловых ветках, укрытый теплым плащом. Наверху в кронах деревьев гудел ветер. Горел костер, весело трещали поленья, рассыпая алые искры, скрипел снег под ногами часовых, слышалось бряцание автоматов. Он повернул голову — вокруг костра сидели немцы. Впрочем, он догадался, даже не глядя, только услышав их речь. Он попал в плен.
—Как вы себя чувствуете?— его спросили по-английски.
Женский голос, чуть надломленный, певучий. Он приподнялся. Она стояла на коленях рядом с его ложем и складывала бинты после перевязки.
—Вам лучше?
Он потрогал повязку на голове. Отбросив длинные волосы, слипшиеся от снега, она посмотрела на него. И он почувствовал, как сердце заколотилось от волнения. Этот взгляд он узнал бы из тысячи.
—Я видел картины Генри Мэгона в Академии художеств в Лондоне,— проговорил, едва переведя дух.— Я там учился. Пытался их копировать, но у меня ничего не вышло. Вы знали его?
—Больше того,— уголки ее губ дрогнули,— он был моим мужем. И отцом моего сына.
—Так это вы…
Она опустила голову. Потом спросила, ее голос прозвучал глубже.
—Так вы художник?
—Да, я закончил Академию в тридцать восьмом. Все это время я думал, что вас не существует на самом деле.
—Я тоже, бывало, думала, что не существую. Но память о Генри помогала мне жить.
—Но вы же… как же вы оказались…— он осекся, не зная, как выразиться.
—Среди немцев?— закончила она вместо него.— Наверное, для того, чтобы вы убедились, капитан,— Генри Мэгон меня не выдумал. Я была и есть. И нам суждено было встретиться. Вот поешьте,— она пододвинула ему дымящийся котелок. Второй рядом безнадежно остывал на ночном морозе.— Не бойтесь, вас не убьют,— она протянула руку, тонкие пальцы Моны Ванны прикоснулись к его обросшему щетиной лицу.
—Я не боюсь,— преодолевая слабость, он взял ее руку, поднес к губам.— Теперь мне не страшно умирать.
—Не говорите так. Ешьте. Вам нужны силы.
Он вынул из кармана рисунок и протянул ей.
—Я видел вас сегодня. Хотел нарисовать. Но не успел закончить. Возьмите, на память.
Она взяла рисунок, взглянула, на нем запеклись капли крови. Потом вернула ему.
—Нет, нет. Вы закончите, еще будет время, я уверена. Вот вам карандаш. Я так хочу.
Подошел офицер в немецкой форме. Маренн повернулась.
—Фрау,— произнес он,— господин оберштурмбаннфюрер просит срочно подойти к нему.
—Сейчас иду, Фриц,— кивнула она. И поднялась.
Сидя у костра, Скорцени рубил жареное мясо ножом с зигзагом SS на рукоятке. Рядом на снегу расположился Айстофель, терпеливо дожидаясь своего куска. Когда она подошла, Отто взглянул на нее мрачно.
—Я знаю, чего ты хочешь,— начал без вступления.— Чтобы мы сохранили ему жизнь. Но это невозможно. Мы убиваем даже собственных раненых, чтобы они не стесняли нас.
—Он нас не стеснит. Я сама отвезу его на джипе в американское расположение. Меня никто не заподозрит, медсестра — и медсестра. Сдам в госпиталь.
Скорцени смотрел перед собой, протыкая ножом снег. Он знал, что должен отказать, и понимал, что не сможет. Не сможет расстрелять этого англичанина у нее на глазах, после того, как она попросила сохранить ему жизнь. Он уже один раз сделал так, в сорок первом под Москвой, и это едва не разрушило их отношения. Нет, повторить подобное невозможно. Все и так держится на волоске. Английскому сэру повезло.
—Вот что,— он поднял голову и взглянул ей в лицо, она затаила дыхание.— Одна ты его не повезешь, с тобой поедет Раух,— он кивнул адъютанту.— Ни о каком госпитале не может быть и речи. Оставите в расположении и — все, никакого риска. Так, чтобы его быстро нашли. Думаю, он будет молчать. Иначе ему придется объяснить, как случилось так, что он попал к диверсантам, а его оставили в живых. Контрразведка с живого с него не слезет. Так что придумает что-нибудь более правдоподобное. Мы будем ждать вас в квадрате Ф,— он показал на карту.— Ясно, Раух?
—Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.
Когда она вернулась к Джеймсу, тот протянул ей рисунок.
—Вот, я закончил, возьмите.
—Что это?— Скорцени подошел следом за Маренн и сразу заметил, что она держит в руке.— Еще один шедевр для Национальной галереи с твоим изображением? Англия неравнодушна к тебе, прямо скажем.
—Я тоже неравнодушна к ней,— улыбнулась она.— Несмотря ни на что.
—Вы должны помнить, капитан,— Скорцени внимательно посмотрел на Джеймса,— кому обязаны своим спасением.
—Я буду помнить всю жизнь,— проговорил тот, неотрывно глядя на Маренн.— Женщине с картины английского лейтенанта.
—Вы пока поспите,— Маренн заботливо укрыла его плащом.— Мы тронемся утром, когда утихнет пурга.
Потом повернулась к оберштурмбаннфюреру.
—Раненый нуждается в покое.
Скорцени молча отошел к костру. Она подошла сзади, положила руку ему на плечо.
—Ты знаешь, это противоречит инструкции,— сказал он, не поворачиваясь.— Уж лучше бы было взять с собой Джилл. С ней хоть и мороки больше, но зато у нее нет столько знакомых по всей Европе и Америке. Ее портреты не пишут под разрывы снарядов. Собственной кровью.
—Спасибо,— она приникла головой к его плечу и уже не чувствовала ни ветра, ни мороза, только привычный, родной запах его тела.— Мне было бы больно смотреть, как он умрет.
Он наклонился, поцеловал ее в губы.
—Еще бы, с таким-то рисунком. У парня недюжинный талант.
—В его манере есть что-то от Матисса, ты не находишь?
—Матисс, прерафаэлиты, это все слишком тонкая материя для нашего диверсионного дела. Но если ты так считаешь, я согласен.
Она теснее прижалась к нему и прошептала:
—Я так считаю, я так считаю. И я рада, что Кальтенбруннер все-таки разрешил поехать мне вместо Джилл. Она бы никогда не уговорила тебя сохранить жизнь английскому офицеру, пусть даже он талантливый художник. Пойти против инструкции и циркуляров. Мне, правда, тоже удается это не всегда,— она явно намекала на сорок первый год.— Но хорошо, что на этот раз получилось.
Пауля Эберхарта оперировали через два дня после того, как началось обследование. Операция длилась три с половиной часа. Маренн, как всегда, была точна и искусна. Бригада врачей под ее руководством, как слаженный ансамбль, действовала четко. Все это время фрау Лотта ожидала там, где ей указали,— в специальной комнате для посетителей, обставленной уютной мягкой мебелью. Она не могла найти себе места и сама сбилась со счета, сколько раз она прошла по комнате — от окна до двери и назад.
—Вы должны знать, что каждая операция на головном мозге уникальна. Будем надеяться — все завершится успешно,— сказала ей доктор накануне. Теперь эту последнюю фразу: «Все завершится успешно»,— фрау Лотта повторяла как заклинание.
В этот же день Кальтенбруннер прервал затянувшееся молчание и без особого удовольствия сообщил Скорцени, что его рапорт удовлетворен — вместо Джилл Колер в составе диверсионной группы в Арденны направится Ким Сэтерлэнд.
—Я слышал, что без вмешательства рейхсфюрера дело не сдвинулось,— иронично осведомился Алик, узнав новость.— А того как следует подзадорил наш общий шеф.
—Да, Шелленберг имел беседу с Гиммлером. После чего тот позвонил Кальтенбруннеру.
—Ему отпускать Маренн в Арденны под пули — как нож по сердцу, но он понимает ее чувства — все ради того, чтобы спасти Джилл. Я думаю, это правильно. Коли Кальтенбруннер не может пережить, что отряд вообще останется без дам. Чепуха какая-то!
—Он не может пережить, чтобы признать, что его затея — глупость, и ничего больше.
—Я согласен.
—Я еду в Шарите, надо сказать Маренн.
Скорцени спустился к машине. Они приехали в клинику, когда операция уже подходила к концу. Невзирая на протесты медсестер, Отто поднялся к операционной, подошел к стеклянной перегородке, наблюдая за Маренн. Она, конечно, его не заметила. Тогда он спустился в вестибюль.
—Скажите, как там,— невысокая женщина в простом темном платье с кружевным воротником, волнуясь и стесняясь, подошла к нему,— я видела, вы поднимались, господин офицер?
—А что как?— Скорцени не сразу понял, о чем она спрашивает.