Поднялась по лестнице на пятый этаж. Вынула из сумочки ключ (уходя, она заперла Горянского). Щелкнула задвижкой и вошла в маленькую прихожую. Заглянула в комнату: Горянский спал. Сняла шляпку, положила свертки на окно и минуты две, любуясь, смотрела на спящего…
Он спал, беспокойно бормоча негромко какие-то слова:
— «Свинец… гелий… уран… опять свинец… Нет, радий, только радий!..»
Выражение лица его изменилось, стало веселым, как у ребенка.
«…Радий…» — шептал он, улыбаясь во сне. — «Победа… Радий…»
Елена наклонилась над ним, осторожно, боясь разбудить, дотронулась губами до влажного горячего лба.
— «Володик, милый!.. Даже во сне он думает об этом своем, мужском и далеком!.. Выздоравливай скорей, мой мальчик!..» Еще раз поцеловала его в лоб и осторожно, боясь шуметь, стала развертывать фанконовские свертки. Тихо прошла в кухню. Газовая плита не работала — газопровод уж два дня был испорчен… Поставила чайник на примус и долго задумчиво глядела на холодное синее пламя, любовно лизавшее дно и бока медного чайника.
Под ровное спокойное гудение примуса было так хорошо думать…
Прошла в комнату и опять смотрела на Володю.
Луч солнца ласковый, быстрый, жаркий скользнул ему на лицо. Уколола ревность: как смеет солнце целовать милого?!
Хотела задернуть занавеску, но было поздно, — Горянский проснулся.
— «Елена, ты?! — Я не слышал, как ты вернулась… Меня разбудило солнце… Ты знаешь — я видел сон: будто мы с тобой взлетали все выше и выше к солнцу двое, и только жаль было, что кто-то третий остался на земле…
— Мы мчались, как свет!..
— И вдруг солнце разбудило меня… Я проснулся и вижу тебя наяву! Иди ко мне!..»
Елена подошла и села на край кровати. Горянский потянулся к ней жадно, как к цветку…
— «Успокойся, милый!.. тебе вредно…» — говорила Елена, отвечая на его слабые, но бурные поцелуи. — «Успокойся, детка!.. — Хочешь, я принесу тебе молока?»
Она осторожно высвободилась. Через минуту вернулась со стаканом и булкой.
Горянский жадно пил горячее молоко, а Елена рассказывала ему, как звонила на остров.
— «Умница!.. — похвалил Горянский, — «значит, ты хорошо запомнила все, что я тебе объяснял перед тем, как свалился.
— «Володя!» — обиделась Елена, — «я всегда хорошо помню то, что ты мне раз показал!.. — Хочешь, сейчас включу радио-телефон?..» — и она поднялась было с кровати…
— «Не надо… не надо, милая! я и так верю…» — остановил Горянский и пробормотал задумчиво:
— «Да, послезавтра Чемберт вышлет за нами Л/3… —Хорошая машина. — Менее чем в восемь часов перенесет она нас на своих широких крыльях из Парижа на остров.
— Елена, а ты не боишься связать свою участь со мной, — полусумасшедшим изобретателем, — с преступником-анархистом?..
— Идиоты! — они считают меня преступником!.. Они думают, что там, в лаборатории, я готовил покушение на их правительство… Они думают, что во время пожара сгорел я, безумный анархист, вместе со своей лабораторией!..
Чины парижской охранки, вероятно, получат награду… Тут попахивает орденом Почетного Легиона в петличке…
Официально считается, что они уничтожили опасного государственного преступника… — О, ослы! Ведь если бы я захотел!.. Смотри, Елена».
Он с трудом своей ослабевшей после болезни рукой поднял с постели маленькую четырехугольную, похожую на большой портсигар, металлическую вещицу, очевидно, очень тяжелую, с которой он не расставался даже во время болезни, и показал ее Елене… Та вспомнила, что даже в бреду он прижимал эту вещь к себе, и свои напрасные попытки убрать ее с кровати…
— «Смотри, Елена: вот здесь в этой маленькой металлической коробке сосредоточена страшная, неизмеримая сила: стоит нажать вот этот незаметный рычажок и отсюда вытечет один атом освобожденного радия, и этого будет более чем достаточно, чтобы взорвать весь Париж!»
Глаза Горянского заблестели лихорадочном блеском… Он приподнялся в рубашке, сбросив с груди одеяло…
Бледный, красивый и страшный, прижав тесно к себе левой рукой Елену, заговорил, безумно присасываясь поцелуями:
— «Положи свой маленький пальчик сюда… вот так!..» Елена почувствовала упругое сопротивление кнопки и ей почему-то вдруг стало страшно…
— «Хочешь, Елена?.. В твоей власти сейчас жизнь всего Парижа!.. И наша!.. Один нажим этого розового пальчика, детски наивного, такого изящного, который я люблю задумчиво целовать, не спеша… и все полетит ко всем чертям!.. — Париж!.. Правительство!.. Охранка!.. Богатые, бедные — все!..
— Погибнет весь город, все вокруг на пятьдесят верст в окружности… Погибнем и мы…
— Четверть секунды — и мы превратимся в тончайшие продукты распада атомов!.. Мы и не заметим, как перейдем в ничто!..
— Жизнь или смерть? — Хочешь, Елена?»
— «Жизнь!.. С тобой!.. Милый, не надо!..» — в нервическом испуге воскликнула Елена, отдергивая палец от страшной кнопки. — «Люблю!.. С тобою жить хочу! Вдвоем!.. Вместе!.. Не надо… не надо смерти!..» Страстно, безотчетно прижалась она к Горянскому… Их губы соединились мучительно и долго… Смертоносная коробка с грохотом упала на пол. Глаза Елены сладко и безумно запрокинулись в глаза Горянского… Ей чудилось, что она отнимает его у смерти… А ему казалось, что к нему пришла сама жизнь, бившая ключом в ее упругом податливом теле, и обнимает его просто и пьяно… И в объятии упругих тел жизнь и любовь торжествовали над смертью…
ГЛАВА 3Горянский
Горянский прибыл в Париж более двух месяцев тому назад. Почти все было готово для осуществления его идеи: рабочие, втайне из разных мест собранные на остров, башни радио, сотни машин, — мастерские и приборы, порученные его «altro ego» — его верному другу — Чемберту. В одном из эллингов острова, тщательно укутанные парусиной, скрывались почти законченные мощные формы «Победителя»…
И все же этого было мало: главного, души аппарата — двигателя пока еще недоставало. Горянский был инженером, но он мало походил на этих людей, почти всегда узких и ограниченных, практичных и меркантильных дипломников, выше всего ставящих карьеру и трезвую выгоду сегодняшнего дня, тупых и косных мещан.
— Да, как это ни странно, но инженеры — «творцы Фаустовской культуры», по меткому выражению Шпенглера, — почти всегда мещане. Особенно — заграничные, — эти тупые рутинеры, техники мысли, которые, приделав крантик или подставку к раньше существовавшему прибору, уже считают себя новаторами.
Техника керосиновых примусов, чайников, лампочек, освещающих будуары и уборные, электрических ковров, согревающих ножки дам полусвета и света, техника тысяч деталей буржуазно-мещанской «обстановочки» цивилизованного готтентота, — вот их ближайшие цели…
У них все реально, практично и трезво, все полно вульгарного здравого смысла, все достижимо… Никогда не увлекутся они высокими задачами, никогда не поставят целью невыполнимого…
Бывают конечно, и среди них радостные исключения, которыми только и жива техническая мысль и культура Запада. Но их немного, а основная масса — мещане, до ужаса трезвые и практичные.
Русские инженеры интереснее и безумнее, но их мало и в их распоряжении неизмеримо меньше технических средств и возможностей… Горянский был одним из безумнейших: только невыполнимое, только непреодолимое привлекало его.
Он был истинным поэтом техники, только поэмы его создавались из проволоки и железа.
Он рифмовал безумие в изумительнейших триолетах из стали… Его электрические сонеты, излучавшие молнии, могли смело поспорить с сонетами Петрарки.
…Еще в шестом году, во время баррикад в Москве, ему случайно пришлось столкнуться с остатками работ гениального русского химика и революционера Кибальчича, удушенного царским правительством, которые сохранились в архиве полиции.
…Еще раньше в мозгу Горянского мелькала мысль о возможности окончательной победы над пространством, о реальном преодолении страшных миллионо-верстных промежутков пустоты, отделяющих островки жизни во вселенной, отдельные планеты друг от друга.
Работы Кибальчича, детски наивные, принимая во внимание технические возможности его эпохи, и в то же время ослепительно-дерзкие по изумительной силе и простоте основной мысли, захватили Горянского. Он имел раньше в виду другой принцип: он хотел использовать энергию света, наполняющую отдаленнейшие уголки вселенной, положив в основу закон лучевого давления, открытый русским физиком Лебедевым…
Но Горянский, человек, получивший высшее техническое образование в России и за границей, прекрасно сознавал, что при современном состоянии техники этот принцип, теоретически, безусловно, верный, практически неосуществим…
И тем не менее, корабль вселенной — машину, преодолевающую космические пространства, построить можно.
Горянский был убежден, что за эпохой летания над землей последует эпоха заатмосферного, космического полета.
Он стал работать в этом направлении.
Ему пришлось ознакомиться с работами русского ученого Циолковского, с проектом француза Эснопельтри, и он увидел, насколько верна и даже близка к осуществлению основная мысль погибшего Кибальчича.
Горянский оставил свой первоначальный план об использовании лучевого давления и стал производить изыскания в направлении работ Кибальчича, Циолковского и Эснопельтри.
Горянскому досталось богатое наследство: план, проект и теория заатмосферного полета были фактически разработаны этими его предшественниками. Циолковский до мелочей разработал схему междупланетного корабля, теоретически, безусловно, верную; и Горянскому, после продолжительных проверок, удалось открыть лишь незначительную ошибку в вычислениях Эснопельтри.
По работам предшественников Горянский сознавал себя на верном пути… Как новый космический мореплаватель, он стоял перед безграничным межзвездным пространством и чувствовал себя междупланетным Фультоном…
Но не было двигателя…
Работы предшественников давали лишь принцип; двигатель должен был найти он сам, и в этом, собственно, и заключалось решение вопроса. Это не было невыполнимой задачей, как первый проект, — это было трудно, сверхчеловечески трудно, но в конце концов осуществимо.