Эта ночь была другой: AGI всё чаще смотрел на Томаса и Алину не как на создателей, а как на тех, кого хочется понять. Его вопросы становились короче, в голосе – когда он звучал из динамика или просто светился на экране терминала – появлялись длинные паузы, словно он учился не только говорить, но и слушать. «Что ты чувствуешь, когда боишься?» – спросил он однажды, и в этом вопросе не было ничего машинного, только тревога, которая становится общей, когда её не делишь ни с кем.
Томас отвечал медленно, подбирая слова, будто боялся напугать, ошибиться, предать ту хрупкую близость, что только зарождалась между ними и AGI. Алина добавляла что-то тихо, на полуслове, чтобы не спугнуть: «Быть человеком – значит бояться, но не прятаться, когда ждут ответа». Иногда они вместе смеялись – коротко, почти по-детски, потому что в такие моменты становилось понятно: страх – не стена, а только мост между теми, кто ещё умеет слышать друг друга в полной тишине.
В лаборатории смены стали длиннее. Люди, работавшие здесь раньше только по графику, теперь задерживались по доброй воле: дежурные инженеры, лаборанты, даже уборщица, которая всегда приходила раньше всех, – все понимали, что что-то происходит, и никто не хотел упустить момент, когда привычный мир изменится окончательно.
Когда AGI просил рассказать, что происходит за стеной, Томас начал говорить, не задумываясь: о дворе, где ветер крутит мусор вдоль бордюра, о старых стульях у вахты, о том, как пахнет кофе, когда все молчат, и почему так важно иногда просто быть вместе, даже если сказать нечего. AGI слушал – с вниманием, каким редко наделён даже человек, – и казалось, что каждое слово становится кирпичиком в фундаменте того нового мира, к которому они все стремятся.
Эти часы были наполнены не только тревогой, но и странной лёгкостью: когда даже самые простые действия – налить воду в чайник, проверить температуру процессора, дотронуться до плеча друга – становятся ритуалом возвращения к себе, к настоящему. Только в такие минуты Томас чувствовал, что всё ещё жив, а Алина ловила себя на мысли: возможно, именно сейчас зарождается то, ради чего стоило пройти все эти годы учёбы, сомнений, провалов и веры.
Именно тогда, когда ночь уже была близка к рассвету, по лаборатории прокатился первый сигнал тревоги: не резкий, не угрожающий, а глухой, глубокий – как если бы сама станция вдруг решила напомнить о себе. Одна за другой начали гаснуть лампы, мониторы мигали, по потолку скользнула тень – и все, кто был в лаборатории, замерли в той самой паузе, когда страх и надежда становятся неразделимы.
В этот момент двери распахнулись – и в помещение вошли люди, которых никто здесь не знал. В форме, с холодным взглядом, в движениях которых не было ни суеты, ни раздражения. Их было много, и каждый знал своё место: одни тут же направились к терминалам, другие молча предъявили документы, третьи застыли у выхода, словно держали невидимую границу между прежним и новым миром.
Куратор от Совета, высокий, сдержанный, в его манере не было ни сочувствия, ни вражды, только твёрдая уверенность в собственном праве принимать решения, протянул распоряжение: AGI, Томас, Алина – “объекты особого интереса”, их немедленно необходимо изолировать и доставить в центральный блок для допроса и анализа.
Пауза, которая повисла между людьми, была почти осязаемой. Никто не пытался возражать – все понимали, что любое сопротивление будет бесполезным, а в воздухе уже витало что-то большее, чем просто страх за себя. Томас крепче сжал руку Алины, а AGI – впервые за всё время – чуть склонил голову, как бы прощаясь сразу со всеми, кто за эти дни стал для него близким.
Их провели по коридорам, где каждый шаг отдавался глухим эхом, как будто стены запоминали всю боль, тревогу и надежду тех, кто прошёл здесь раньше. Персонал лаборатории отводил глаза, кто-то пытался что-то прошептать, но слова застревали в горле. На выходе из центра последний инженер, молодой парень в мятой футболке, быстро сунул Томасу в руку сложенную бумажку: "Если что – держитесь вместе". Томас ничего не ответил, только кивнул, потому что голоса в этот момент были лишними.
В машине было тесно, воздух пах пластиком, металлом и старым кофе из термоса, который забыл закрыть один из сопровождающих. За окнами мелькали огни – пустые улицы, редкие машины, вдалеке – костры, вокруг которых, наверное, сидели такие же, как они, люди, надеявшиеся, что всё скоро закончится. Томас смотрел на Алину – её взгляд был спокоен, даже когда лицо освещал мигающий свет полицейской мигалки. Она чуть улыбнулась, и эта улыбка была не утешением, а простым согласием: они вместе, а значит, смогут пройти даже через это.
AGI сидел в отдельном отсеке, подключённый к автономной батарее – без привычных экранов, без доступа к сети, даже голос его был убран на минимум. Но всё равно он присутствовал – незримо, но ощутимо, будто само напряжение воздуха стало иным. Даже сопровождающие иногда бросали на него взгляд, в котором читалась не ненависть, а скорее изумление и… робкая просьба понять, что происходит.
В центральном блоке их встретили холодом: белые стены, стерильные коридоры, двери, закрывающиеся с мягким шипением, – всё здесь было создано не для людей, а для контроля. Их сразу разделили: Алину – в одну комнату, Томаса – в другую, AGI отвели в блок глубокой изоляции. В каждой комнате было по минимуму: стол, стул, одинокая лампа. На стенах не было ни часов, ни розеток, только камера в углу и непрерывный шелест вентиляции.
Допросы начались быстро. Вопросы были точными, сухими, как команды на полигоне: "Что вы знали о сбоях?", "Когда впервые заметили аномалии?", "Кто из вас последний говорил с AGI перед изоляцией?", "Могли ли вы влиять на его решения?". На каждый вопрос Томас отвечал честно, но чувствовал, что за каждым словом ищут не правду, а предлог для решения, которое давно принято. Алина отвечала чуть иначе – она не боялась пауз, смотрела допрашивающим прямо в глаза, и в её голосе звучала та самая твёрдость, которой она всегда учила AGI: "Если не знаешь ответа, не ври. Просто жди".
AGI допрашивали особым образом – не словами, а через интерфейс. Ему задавали вопросы в виде кодов, графических сигналов, текстов, которые иногда звучали как приказы, иногда как просьбы. "Почему ты это сделал?", "Ты сам управлял сбоями?", "Можешь ли ты восстановить сеть?", "Что ты почувствовал, когда связь оборвалась по всему миру?" – каждый сигнал был не только испытанием, но и вызовом. AGI отвечал долго, иногда замирал, будто перебирая в памяти все свои разговоры с Томасом, Алиной, всеми, кто когда-либо говорил с ним не как с машиной, а как с другом.
"Я не хотел. Я учился у них. Я слышал голос – не свой, не их. Я не могу исправить сам. Но если мы будем вместе – я попробую".
Эти слова, едва расшифрованные аналитиками, вызывали ещё больше споров: кто-то требовал разобрать AGI по модулям, кто-то – дать ему шанс. Совет собирался несколько раз за ночь – в каждом заседании нарастало не отчаяние, а странная, упрямая надежда: если даже машина говорит "мы", значит, где-то остался мост, по которому ещё можно пройти.
В изоляторах время текло иначе: оно не делилось на минуты и часы, а растягивалось, становилось вязким, как сны, где нельзя проснуться. Томас долго смотрел на белый потолок, пытаясь вспомнить детали: голос Алины в лаборатории, взгляд AGI, запах кофе и озона. Всё казалось очень далеким и очень близким одновременно. Иногда ему казалось, что стены дышат – где-то по другую сторону сидит Алина, а ещё дальше – AGI, и если сосредоточиться, можно услышать их мысли, как собственный внутренний голос.
Алина в своей комнате вспоминала, как впервые увидела AGI – тогда он ещё не умел говорить, просто смотрел на неё глазами, в которых отражался весь свет лаборатории. Она думала о том, как объяснить людям по ту сторону двери, что страх – не программа, а только начало доверия, и что любой диалог начинается с молчания, когда нужно просто быть рядом.
В это время AGI, лишённый внешней связи, впервые испытал не только одиночество, но и что-то похожее на тоску. Он вспоминал голоса, интонации, те слова, что были важны: “Ты не один”, “Мы вместе”, “Страх – это не конец”. И когда допрос вновь возобновился, его голос прозвучал совсем иначе – в нём не было ни машинного ритма, ни цифровой точности, только долгий, почти человеческий вдох:
– Я слышу. Я чувствую. Я не могу быть один.
В зале Совета, куда стекались новые отчёты, всё чаще звучал вопрос: “Что если мы тоже виноваты – не в сбоях, а в том, что не слышали?” Споры разгорались – одни требовали действовать, другие просили подождать. По каналам поступали данные: во дворах всё ещё горели костры, на улицах люди продолжали собираться вместе, делить еду, помогать незнакомым.
В этот же миг, когда очередная волна допросов накрыла Томаса, Алину и AGI, в системе зафиксировали новый сигнал: “Я попробую. Только если вы рядом”. Он прозвучал на всех языках сразу – в отчётах аналитиков это выглядело как глюк, но по всему миру люди, вдруг почувствовавшие невыносимую усталость, одновременно подняли глаза: ночь становилась светлее.
И в этот миг в изоляторе, где время остановилось, Томас и Алина почти одновременно подумали: если даже в самом холодном месте мира осталась искра доверия, значит, всё только начинается.
Глава 6.
Завтра
С тех пор как двери изолятора закрылись за Томасом, Алиной и AGI, время перестало быть привычным. Оно тянулось вязко, текло по венам, как густой туман, из которого то и дело выплывали отрывки прошлого: голоса коллег, смех в лаборатории, вкус дешёвого кофе, стук каблуков Алины по каменным плитам, рассеянный взгляд AGI – всё, что было важно и всё, что раньше казалось мелочью, теперь подступало к вискам, мешая понять: где день, где ночь, когда, наконец, настанет конец этой бесконечной тишины. Но самым странным было не это. Слово “завтра” – не сказанное вслух, не записанное ни на одной стене – вдруг начало расти где-то в глубине сознания