Ее струи, подобно велонам монахинь,
Касаются раненых,
Мужчин, до сих пор истекающих кровью, —
Руки и ноги уже сложили поодаль,
Натянули шатер неумолчных стонов
и криков —
Кукольный госпиталь.
Мужчин (или то, что от них осталось)
Толкают вперед кровяные поршни —
До мили грядущей,
До нового часа —
Династия сломанных стрел!
Далеко ли еще?
Мои ноги облеплены грязью,
Красной, густой и липкой. Это – ребро Адама,
Земля, с которой я поднимаюсь, и – больно,
мне очень больно.
Я не в силах себя отменить.
Поезд плюется дымом.
Дымится и дышит, оскалив зубы,
Готовые закрутиться: не поезд – дьявол.
Осталась одна минутка до отправленья,
Минутка. Капля росы.
Далеко ли еще?
Городок, куда я добираюсь,
Так мал, на пути моем – столько препятствий,
Вроде этого женского трупа.
Обуглены юбки, маской смерти застыло лицо,
Плачут священники рядом,
детишки труп облепили.
А вот и взрывы орудий,
Грохот, пальба из ружей.
Огонь между нами.
Неужто нет на земле места,
Что, кружась, парило бы в воздухе,
Безопасно и неприкасаемо?
Тащится поезд и воет,
Словно животное, —
Тщится добраться до цели.
Кровавые пятна.
Лицо на краю вспышки.
Раненых я схороню, точно кукол,
Сочту, схороню убитых.
Пусть их души станут – как капли росы,
И запах их благовонный
следует за мною в пути.
Вагоны качаются, как колыбели.
И я, отбросив старую кожу
Бинтов, и скуки, и лиц надоевших,
К тебе выхожу из черной машины Леты,
Чистая, точно младенец.
Медуза
Прочь этот клочок земли,
утыканный скалами, будто кляпами,
Глаза, пронзенные белыми кольями,
Слух, что вбирает невнятный морской шум.
Здесь покоится твоя голова – Господень шар.
Фотокамера милосердия.
Марионетки твои
Вертятся в клетках дикарских в тени
моего киля,
Бьются, словно сердца, —
Алый стигмат прямо в центре,
Поездка по бурным водам
до ближайшего пункта отбытия.
Тащат за волосы Иисуса.
Сомневаюсь: неужто сбежала?
Мысли летят к тебе,
Старинная пуповина, атлантический кабель,
Что будто сам содержит себя в превосходно
отремонтированном виде.
Так или нет, но ты постоянно рядом,
Трепетный вздох – на том конце провода,
Кривая волны подступает все выше
К водным моим пространствам,
благодарная и слепящая, —
Ласкает, целует, вбирает.
Нет, я тебя не звала.
Нет, я тебя не звала совсем.
И все равно, все равно —
Ты в облаке дыма примчалась ко мне
через море.
Плацента, красна и толста,
Парализует дергающихся любовников.
Сиянье кобры
Выжимает дыхание из колокольцев кровавых
Фуксии. Я не могу вздохнуть —
Мертва, без гроша в кармане,
Чересчур знаменита —
как высвечена рентгеном.
Да кто ты вообще такая?
Облатка святого причастия? Тучная Мария?
В рот не возьму и куска твоего тела.
Бутылка, в которой живу я, —
Жутенький Ватикан.
Я смертельно устала от соли горячей.
Желанья твои, точно зеленые евнухи,
С шипеньем взывают к моим грехам.
Прочь, проклятое щупальце!
Нет ничего между нами.
Луна и тис
Это – свет разума, хладный и межпланетный.
Деревья разума черны. Свет голубой.
Травы слагают к ногам моим скорби свои,
как если б была я Богом,
Обвивают лодыжки, покорность свою выражая.
Здесь обитают туманы, призрачно-дымные,
Мой дом охраняет от них только ряд надгробий.
Я просто не вижу, есть ли куда уйти.
Луна – не дверь, а лицо и характер,
Бела она, как костяшка, и очень печальна.
Тянет она за собою море,
как мрачное преступленье; она молчалива,
Лишь рот распахнут в полном, немом отчаянье.
Я здесь живу.
Дважды, по дням воскресным,
взрывают небо колокола,
Восемь их языков могучих уверяют нас
в Воскресенье,
И сдержанно потом, под конец,
имена свои выпевают.
Тис тянется к небу. Форма его готична.
Взгляд, что следует ввысь за ним, находит луну.
Луна – моя мать. Она не так мила,
как Дева Мария.
В синих одеждах ее прячутся филины, совы,
летучие мыши.
Как бы хотела я верить в нежность —
В лицо с картины, смягченное светом свечей,
На меня одну устремившее взгляд свой мягкий.
Я упала с большой высоты.
Облака цветут голубыми,
Таинственными цветами у звездных ликов.
В церкви, должно быть,
святые окрасились синим
И плывут, на изящных своих ногах,
над холодом постаментов,
Руки и лица от праведности застыли.
Луна ничего такого не видит,
она – дикая, бритоголовая.
А дерево учит тьме – тьме и молчанью.
Подарок на день рождения
Что это, что оно – там, за завесой?
Оно безобразно или красиво?
Оно шевелится – есть ли грудь у него,
много ли острых углов?
Я знаю – оно уникально.
То как раз, чего я хотела.
Когда я тихо готовлю, чувствую,
как оно смотрит, смотрит – и мыслит.
«Та ли она, которой я нужен,
Избранная мною —
она, со шрамом и тенью в подглазьях?
Она отмеривает муку, отбрасывает излишки,
Повинуясь строгому ряду правил, правил
и правил.
Это – оно, мое Благовещенье? Точно?
Господи, смех-то какой!»
Но оно все никак не прекратит шевелиться.
Кажется, хочет ко мне.
Я бы не отказалась, будь у него кости.
Пуговки из перламутра.
Я не требую многого в этот мой день рождения —
В конце-то концов, и жива я буквально чудом.
Я б убила себя с наслажденьем —
любым из возможных вариантов.
А теперь шевелится завеса,
словно занавес театральный.
Демонические атласы в окне январском белы,
Как пеленки в детской кроватке, и блистают
дыханием мертвым. О, слоновая кость!
А может быть, это бивень?
Или дух, заключенный в колонну?
Ну, видишь же: правда, мне все равно, что там.
Может, тебе вовсе мне ничего не дарить?
Не стесняйся, мне все равно —
пусть даже и мелочь.
Не сердись, я готова к любой ненормальности.
Сядем рядком, начнем любоваться блеском идеи,
Лоском, зеркальностью отражений…
Давай устроим на нем последнюю трапезу —
как на тарелке больничной.
Понимаю, почему ты его мне не даришь:
Тебе страшно.
Мир разорвется в крике, твой мозг —
вместе с ним,
Подавлен, унижен этим щитом древним,
Чудом для правнуков наших.
Ничего не случится. Не бойся.
Я просто возьму свой подарок – и отойду тихонько.
Ты не услышишь даже шуршанья бумаги,
когда я его разверну,