Впрочем, справедливости ради следует отметить, что на Украине неоязыческий миф иной раз обходится и без антисемитизма (Яворський 1992: 65–67). Украинские ученые предупреждают против идеализации славянского язычества и настаивают на непреходящем значении введения христианства для средневекового русского общества (Толочко 1993; 1996: 280). Они также вполне справедливо отрицают какую-либо связь предков украинцев с трипольцами, ариями и скифами, не говоря уже о палеолитических обитателях Украины (Залiзняк 1994; 1995).
Украинские неоязычники живут по своему языческому календарю, регулярно устраивают собственные празднества и обряды и имеют свое вероучение «Волховник» (Лозко 1994: 81–91)378. Символ веры украинских неоязычников требует беспрекословной веры в «украинских богов, единых в Свароге», в триединство Прави, Яви и Нави, в божественное происхождение украинцев от Дажбога и, наконец, в переселение душ (Сварог, 1998, № 8: 2). Нетрудно заметить, что все эти идеи являются либо заимствованными (из христианства или индуизма), либо плодом фантазии авторов XX в. Что же касается семи языческих заповедей, содержащихся в «Волховнике», то шесть из них посвящены защите своего народа, его языка и культуры как от прямых вражеских посягательств, так и от чужеродного культурного влияния, то есть имеют выраженную изоляционистскую ориентацию. И лишь одна из заповедей говорит о защите природной среды. Никаких других моральных норм украинские неоязычники, похоже, не знают (Сварог, 1998, № 8: 2). Мало того, расширяя в своем молитвеннике «Правослов» список заповедей до десяти, Лозко заканчивает его призывом: «Не имей дела с жидом!» (цит. по: Ivakhiv 2005b: 217).
Публичная активность украинских язычников к концу 1990-х гг. нарастала. В 1998 г. Священная Рада РУНвиры открыто выразила недовольство тем, что президент Украины Л. Кучма симпатизировал православному христианству и не уделял должного внимания другим конфессиям (Украинские язычники… 1998). В особенности, недовольство язычников вызвали действия киевских муниципальных властей, по распоряжению которых при реконструкции Софийской площади в мае 1998 г. была повалена копия статуи Световида. Эта статуя, воспроизводившая облик известного археологам Збручского идола, с 1970-х гг. стояла в сквере, привлекая внимание туристов. С появлением в Киеве неоязычества его поклонники начали устраивать около нее различные ритуалы. Когда для статуеа возникла угроза, неоязычники потребовали перенести ее поближе к Музею истории Украины. Однако здесь их интересы вошли в противоречие с православной церковью. Им было заявлено, что Старокиевская гора с конца X в. была средоточием христианских культовых сооружений и установление здесь языческого идола было бы неэтичным по отношению к христианским святыням (Кухаренко 1998). В ответ неоязычники написали гневное письмо украинскому президенту, потребовав немедленно восстановить памятник и наказать виновных в его сносе. В противном случае они пригрозили обратиться в международные правозащитные организации (Звернення 1998). Рунвировцы ведут себя более умеренно и не требуют возвращения древних капищ (Соколовская 1997).
Московская православная газета «Радонеж» выражает недоумение по поводу цитировавшейся выше статьи П. Чемериса об «арийском Иерусалиме» и фактически не только высмеивает содержащиеся в ней нелепости, но и прямо указывает на присущий ей антисемитизм (Москаленко 1997). Вместе с тем, выставляя автора едва ли не главным современным украинским историком379, газета «Радонеж» представляет его фантастическую концепцию как отражающую современное состояние украинской науки, что, разумеется, далеко от истины. Мало того, газета умалчивает о том, что близкие концепции имеют широкое хождение среди русских неоязычников.
Обсуждая интригующий вопрос о том, чем украинских неоязычников так привлекает «арийская идея» и арийская идентичность, А. Ивахив справедливо замечает, что ничего для себя позитивного в истории последнего тысячелетия они не находят. Действительно, вхождение Украины в Польско-Литовское государство, Российскую империю и СССР воспринимаются ими как зависимость от чужой власти, а господство христианства – как дополнительный фактор порабощения, на этот раз духовного. Что же касается Киевской Руси, то ее название, как сетуют многие украинские националисты, было узурпировано русскими и стало основой для политонима «Россия», «Российская империя». Термин «славяне», по словам Ивахива, тоже не удовлетворяет украинских неоязычников, ибо, во-первых, имеет слишком широкое значение, а во-вторых, ассоциируется с давней идеей единства трех восточноставянских народов под эгидой русских. В сравнении с ними и рядом других названий («анты», «скифы» и т. д.) название «арийцы» привлекает своей ассоциацией с индоевропейским «превосходством» и белой расой, тем более что одна из научных гипотез рассматривает Украину как прародину индоариев или даже индоевропейцев в целом (Ivakhiv 2005a).
Между тем этот вопрос не так прост, как кажется. Ведь русских украинцы издавна называют «россиянами», и это не мешает им воспринять для себя неологизм «русичи», как предлагает, например, Ю. Каныгин (Каныгин 1996: 210–211). Однако в этом им снова приходится соперничать с русскими, ибо, благодаря распространению литературы в духе славянской фэнтези, термин «русичи» становится все более популярным в современной России. Но сегодня и украинские неоязычники активно используют термины «русы» и «русичи». Тем самым они максимально приближают этноним к тому («русы/рутены/русины»), который был в ходу еще в XVI–XVII вв. (Коваль 1996: 14–15; Корпанюк 1997: 35)
По-видимому, логика, основанная на отвержении христианства как «еврейского заговора», неизбежно ведет к поискам «чистой духовности» в глубинах первобытности и возрождению арийского дискурса второй половины XIX – начала XX в., рисовавшего «арийцев» и «семитов» в виде двух прямо противоположных по духу общностей, неизбежно находящихся в конфликте. Содержавшиеся в этом дискурсе очевидные нотки антимодернизма и ностальгия по патриархальности сегодня становятся вновь востребованными теми, кто стоит на позициях антиглобализма, ибо последний также нередко воспринимается ими как «еврейский заговор» (Ivakhiv 2005b: 216–217). Кроме того, образ «благородных арийцев» привлекает тем, что ему приписываются высокие моральные и боевые качества, далекие от христианского смирения. Предполагается, что все это придаст современным «арийцам» необходимые стойкость и энергию, позволяющие преодолеть трудности переходного периода и избавиться от недругов, стоящих на их пути к полному суверенитету. Между тем, как мы видели выше, аналогичные идеи обуревают и русских радикальных националистов, а потому стремление к арийской идентичности ведет к новому витку конфронтации, однако не между «арийцами» и «семитами», а между русскими и украинскими национал-радикалами. В любом случае арийская идентичность чужда подавляющему большинству украинцев и она ими даже не обсуждается (Kuzio 1998: 149–161; Wilson 2002).
Глава 11Экспансия арийской идеи: Кавказ и Средняя Азия
Политизация арийства
Увлечение «арийством» не ограничивается русским и украинским регионами. На удивление, сегодня интерес к нему наблюдается в гораздо более широком ареале. Однако в других регионах для этого имеются свои мотивы, связанные с иными социально-политическими и этническими контекстами. Их анализ открывает новые грани «арийской идентичности» и показывает ее контекстуальный характер. К анализу этой проблемы и следует сейчас перейти.
У армян имеются свои особые основания апеллировать к арийскому прошлому. Вековое существование армян в окружении далеко не дружественных соседей с иными языками и религиями заставляло их обращать свои взоры к России – связи с ней лишь укрепляло представление об общем древнем культурно-историческом прошлом, якобы восходящем к индоевропейской древности. Апелляция к арийскому наследию позволяла армянам придавать культурный смысл и взаимоотношениям с Ираном, с которым некоторые армянские авторы находят ценное с геополитической точки зрения «индоевропейское, или арийское, родство» (Мартиросян 2000: 190–192)380. Ведь сегодня, когда из-за нагорнокарабахской проблемы Армения испортила отношения с Азербайджаном и не пользуется доверием у поддерживающей его Турции, единственным, кроме России, государством в своем окружении, с которым она стремится крепить дружественные отношения, оказывается Иран. Разумеется, таким отношениям не способствуют резкие религиозные различия (монофизитство в Армении и шиизм в Иране), и установление нормальных контактов заставляет обе стороны обращаться к символам былого арийского единства. В связи с этим в Ереване в июле 2006 г. был открыт частный Арийский международный университет (АМУ), развивающий тесные контакты с рядом иранских университетов. В АМУ аспирантов учат этнологии и востоковедению, но археологию там не преподают381.
Одновременно некоторые армянские политологи предупреждают против пантюркизма, якобы угрожающего «белой расе», и советуют русским выбирать в союзники «этносы арийского корня» – осетин и армян (см., напр.: Мурадян, Манукян 1997: 145–157; Баренц 1999: 10–11, 80, 84–85, 103, 107–108, 147–148. 231, 245–246). Такие армянские авторы пугают российских политиков тем, что внутри «славянско-тюркского альянса» в результате «тюркского демографического взрыва» славянский фактор может резко ослабнуть и тогда «русско-тюркская» общность превратится в тюркскую (Баренц 1999: 84, 178, 231. См. также: Геворкян 1993: 141; Балаян 1995: 364–365, 372). Иными словами, здесь «арийская идея» обслуживает прежде всего геополитические интересы. При этом апелляция к демографии неизбежно вызывает этнорасовые ассоциации.
Особое значение арийская идея имеет для осетин, наделяя их «аланской идентичностью». Она помогает им гордиться предками-завоевателями, принесшими на Северный Кавказ высокую культуру и создавшими там древнейшую государственность, которую осетины считают своим историческим наследием. В советское время осетины в гораздо большей степени, чем другие народы Северного Кавказа, подверглись модернизации. При этом они, с одной стороны, стали одним из наиболее образованных народов СССР, но, с другой, в значительной мере утратили свои язык и традиционную культуру. В условиях этнического ренессанса постсоветского времени это поставило их в трудное положение и создало представление о моральном разложении и упадке. Поэтому они с жадностью принялись искать свои древние корни, что возвращало им их исконных богов и героев и позволяло обращаться к моральным заветам древних предков, неизменно оказывающихся «арийцами» (аланами). Кроме того, в условиях затяжного конфликта с грузинами на юге и с ингушами на востоке осетины нуждаются в образе воинственных и победоносных предков, помогающем им крепить солидарность и верить в грядущую победу над всеми своими врагами (Шнирельман 2006: 170–196).