Кроме того, привлекают некоторые параллели между «Влесовой книгой» и языческими поэмами И. Тёроха, о которых говорилось выше. Это – и идея славянского монотеизма, и формула «бог един и множествен», и отождествление руси со славянами и т. д. Но особенно показательно представление о «матери Сва» – ведь Тёрох настаивал на том, что имя Сварог имело не санскритскую (как считают ученые), а славянскую этимологию. По его словам, «сва» означало «все, вся», а «рог» – «сила, мощь» (Тёрох 1941: 6, 63; 2010: 332). Тёрох настаивал и на якобы древнем славянском представлении о троичности бога, хотя места для концепции «Явь-Правь-Навь» у него еще не было.
Первая версия специалистов относительно авторства «Влесовой книги» заключалась в том, что ее мог создать известный мистификатор начала XIX в. А. И. Сулакадзев (Жуковская 1960: 144; Монгайт 1968: 45; Буганов 1976; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 205; Ляско 1988). Но после скрупулезного анализа, проведенного Твороговым, становится ясно, что автором фальсификации вполне мог быть сам Миролюбов (Творогов 1986; 1988; 1990: 249–251; 2004; Козлов 1994: 6, 185; Козлов 1998б; Алексеев А. 1995: 252; Кузьмин 1995: 12; Данилевский 1994: 19–20; 1998: 315; Уханова 1998: 220–221; Петров 2004: 47–52). Не случайно в годы Гражданской войны он служил в контрразведке и отвечал за дезинформацию противника (Ботов 1996: 11). Мало того, созданию фальшивки способствовало и отчаянное положение русских эмигрантов, желавших верить в великое будущее России, но не находивших почвы для этого в окружающей их действительности. Как не без оснований предполагает современный автор (Кондаков 1998), создатель «Влесовой книги», обладавший богатым воображением, был далек от настоящей науки и пытался воздействовать на мифологический пласт в сознании своих современников. Он всемерно пользовался иносказаниями, оживляя не только знакомые ему по «Слову о полку Игореве» идеи единства Руси, но и идеологемы недавнего Серебряного века. Короче говоря, его главной заботой была не научная добросовестность, а пробуждение русского национального самосознания. И действительно, Миролюбов находился в тесных контактах с зарубежными русскими националистическими центрами (Солодовникова 1998).
Заслуживает упоминания и возможный источник информации о языческих записях на дереве, якобы сохранившихся в старых жилищах. Это книга журналиста Ф. Штауффа «Рунические дома», вышедшая в Германии в 1912 г. Кстати, одновременно с написанием этой книги он составлял списки «евреев» среди немецких аристократов, чтобы использовать их в будущем для очищения немецкой элиты от «ненужной примеси». Штауфф, один из создателей антисемитского Германского ордена, был верным учеником Гвидо фон Листа, претендовавшего на открытие тайного языка древних германцев и полагавшего, что именно на этом языке были записаны шедевры дохристианской германской мудрости (об этом см.: Mosse 1966: 74; Гудрик-Кларк 1995: 149). Сам Лист называл этот тайный язык «кала» (Лист 2001: 84), и, видимо, не случайно этот и производные от него термины так полюбились некоторым современным энтузиастам аналогичных теорий (см., напр.: Демин 1997 г: 191; Кандыба, Золин 1997а: 304). Между тем в ведической традиции термин «кала» обозначал не что иное, как время, и происходил от индоевропейского корня «кал», то есть «подсчитывать», что дало современное «калькулировать» (Thapar 2000a: 163).
Не менее вероятно, что идея письма на дереве была позаимствована автором «Влесовой книги» из фантазий Виллигута, доказывавшего, что древние саги записывались на дубовых досках (Васильченко 2008: 444). В нацистской Германии идеи Виллигута были широко известны.
Вначале к «Влесовой книге» обратились адепты русского и украинского национализма в эмиграции, такие как Миролюбов и Лесной, Шаян и Силенко. В СССР сведения о ней появились впервые более сорока лет назад в программной статье члена «Русской партии» поэта И. Кобзева, увлекавшегося русским язычеством и противопоставлявшего его насильно насажденному христианству, нанесшему якобы непоправимый ущерб исконной русской культуре (см., напр.: Кобзев 1971: 129–131, 171–235). Упомянутая статья была написана в весьма агрессивном духе и направлена против искажений русского языка, русской истории, русской культурной традиции некими недоброжелателями. Автор подчеркивал, что «у русского народа, так же как и у русского языка, бесконечно глубокие корни, уходящие в туманнейшие дали тысячелетий», и призывал направить все усилия к изучению этих корней. Попутно он сообщал о якобы сенсационной находке в Австралии вывезенной из России древнейшей летописи, повествующей «о жизни древних русов за период, удаленный на полторы тысячи лет от Аскольда и Дира». И тут же он с восторгом писал о раскопках позднепалеолитической стоянки Сунгирь под Владимиром, как будто она тоже имела отношение к происхождению древних славян (Кобзев 1970: 49). А десять лет спустя эта концепция в развернутом виде нашла отражение на страницах романа В. Чивилихина «Память»66.
С тех пор «Влесова книга» – так назвал эту «древнюю летопись» С. Лесной – стала предметом пристального внимания русских патриотов, писателей и журналистов, которые наконец нашли в ней недостающее звено для восстановления «истинной» славянской истории (Творогов 1990: 173–178). «Влесова книга» была с восторгом воспринята В. Скурлатовым, черпавшим именно в ней вдохновение при написании своих фантастических статей. Он фактически первым попытался ввести ее в контекст русской и советской исторической традиции. Обращаясь к туманным летописным сведениям о якобы славянских письменах эпохи раннего Средневековья и о загадочных знаках, найденных археологами в Северном Причерноморье, он всячески пытался создать у читателя представление о возможности скорого обнаружения дохристианской русской письменности – так далеко не шел даже Иловайский. Больше того, ссылаясь на непроверенные и малодостоверные факты, Скурлатов намекал на то, что финикийский алфавит мог происходить из Северного Причерноморья. Тем самым, подготовив читателя, он сообщал о находке «Влесовой книги», где якобы неопровержимо доказывалось «степное центральноазиатское происхождение наших предков», исконных кочевников-скотоводов. Упоминая сквозь зубы об экспертизе, проведенной еще в 1959 г. советскими учеными и давшей однозначно отрицательный результат, Скурлатов делал вид, что вокруг «Влесовой книги» ведется серьезная научная дискуссия (Скурлатов, Николаев 1976. См. также: Кобзев 1977). Любопытно, что уже в 1970-х гг. инициативу Скурлатова поддержали некоторые дипломированные ученые (в частности, В. Вилинбахов 1976), хотя таких оказалось очень немного (об этом см.: Кузьмин 1995: 13).
Заданный Скурлатовым тон был подхвачен рядом других журналистов и писателей, создававших представление о «Влесовой книге» как о бесценном памятнике славянского язычества, который лишь по нелепой случайности обходится или подвергается сомнению специалистами (Старостин 1976; Кобзев 1977; Жуков 1977: 29; 1979: 281; Осокин 1981; Кобзев 1982; 1984; Дико, Сучков 1984). Кобзев настоятельно требовал издания текстов «Влесовой книги» (Кобзев 1977) и сам публиковал стихотворные переводы отдельных отрывков из нее (Кобзев 1982). Ее дух можно обнаружить в целом ряде фантастических или художественных произведений, выходивших с конца 1970-х гг.
Одним из первых стал известный русский писатель П. Л. Проскурин, еще в конце 1970-х гг. задумавший роман о древних славянах, на что его натолкнули сведения о находке в годы Гражданской войны неких «дощечек с непонятными письменами», якобы оказавшимися «древнеславянскими рунами» (Проскурин 1980а: 28). Речь явно шла о «Влесовой книге». Однако, похоже, этого романа Проскурин так и не написал. Между тем он был не одинок, и некоторые другие авторы также попали под обаяние «древней языческой летописи». «Влесова книга» была с восторгом встречена многими русскими писателями-почвенниками, и в начале 1980-х гг. ей было посвящено специальное заседание Комиссии по охране памятников истории и культуры при Московской писательской организации, где было принято единогласное решение о безусловной необходимости публикации этого «бесценного памятника» (Осокин 1981: 73; Кобзев 1984: 51).
Одна из последних публичных дискуссий о «Влесовой книге» состоялась осенью – зимой 1987/1988 г. на страницах еженедельника «Книжное обозрение» в связи с предложением писателя Ю. Сергеева издать текст «Влесовой книги» в СССР (Калмыков 1987). В ответ филолог Н. Богомолов пытался не только разъяснить причины неуместности раздувания ненужного шума вокруг фальшивки, но и показать сложности изучения славянской мифологии и необходимость ее критического научного анализа (Богомолов 1987). Было опубликовано интервью с Л. П. Жуковской, еще раз в популярном виде изложившей доводы о поддельном характере «Влесовой книги» (Ляско 1988). Подводя итоги дискуссии, литературный критик П. Карп нашел ее весьма показательной своей парадоксальностью – ведь в поисках национальной исключительности «люди, громче всего кричащие о национальной самобытности, как раз и стремятся урезать, стерилизовать великие достижения национальной культуры, нанести ей прямой урон, точь-в-точь как в свое время борцы против так называемого космополитизма» (Карп 1988. См. также: Данилевский 1994: 23).
«Космополитизм» был упомянут вовсе не случайно. Ведь участники дискуссии разделились на две достаточно четкие группы – с одной стороны, поборников некой «чистой» русской культуры, которую они призывали защищать от инородцев и иноземных влияний, а с другой – тех, кто понимал под русской (российской) культурой вековой синтез самых разнообразных традиций, обретших в России свою новую Родину. Среди первых оказались писатели-почвенники С. Алексеев (Алексеев 1987), Ю. Сергеев67 и Ю. Петухов (тогда он еще скромно называл себя инженером. См.: Петухов 1987), предлагавшие лишить Россию Пастернака заодно с Карлсоном, Буратино и Чебурашкой, выглядевших в глазах этих авторов «безродными» и «тунеядцами». Однако участникам дискуссии ни в чем не удалось убедить друг друга.