В Германии в первой половине XVII века пастушеский роман, по сообщению профессоров Фогта и Коха, играл чрезвычайно скромную роль[19], питаясь исключительно переводами; «самостоятельные попытки или вовсе не выходят в свет, или не представляют ничего стоящего упоминания». При этом переделка Опицем «Аркадии» Сидни и перевод «Дианы», осуществленный Гарсдёрфером, пользовались большим читательским спросом наряду с «Астреей» в оригинале. Вскоре они были оттеснены модой на французские героико-галантные и политические романы. В дальнейшем небогатая традиция немецких идиллий шла вразрез с романической формой, но оставалась устойчивой, найдя высшее воплощение в лирике Гете.
Русской поэзии, отставшей от западноевропейской на три столетия, а от итальянской на четыре, пришлось за исторически малый промежуток времени наверстывать упущенное. Русский классицизм, главным образом, опирался на французскую литературу и, следуя кодексу жанров, приведенному в «Поэтическом искусстве» Буало, отводил пасторали место в разряде лирики среднего, а то и низкого «штиля». Одна из первых русских идиллий, «Ниса и Тирс» В. Тредиаковского, по своей структуре сближается с народной любовной песней. Обращает на себя внимание строго выдержанная строфическая форма этого стихотворения, отдаленно напоминающего итальянскую канцону. Строфа имеет схему aBaBcdcda, где строчными буквами обозначены строки двустопного ямба, а заглавными трех- и четырехстопные:
Тогда лежал
На травке Тирс, как не в игрушку
В уме держал
Он Нису там пастушку:
«Ея в селе
У нас красняе
И на земле
Нет, чай, умняе», —
В себе сказал.
Не исключено, что, проведя молодые годы в Париже и вращаясь в академических кругах, Тредиаковский знал о Саннадзаро и об итальянском стихосложении вообще, хотя о каких-либо связях с неаполитанцем в его творчестве говорить не приходится. В эклогах М. Ломоносова «Полидор» и Е. Кострова «Три фации» буколика служила лишь внешним фоном, на котором условные фигуры произносят панегирики в честь конкретного лица или события. Эклоги А. Сумарокова и его последователей ограничены рамками французской ложноклассической школы, они не внесли ничего нового в развитие этого жанра в России. Из крупных по объему произведений, затрагивающих пастушескую тему, можно упомянуть лишь, пожалуй, одно: ныне прочно забытую поэму Федора Козельского «Незлобивая жизнь» (1769 г.), интересную своими масонскими идеями, но слабую по художественному исполнению. В XIX веке в русских идиллиях отмечается как влияние античных образцов (А. Дельвиг, П. Катенин), так и попытки привнесения в эклогу русского колорита («Отставной солдат» А. Дельвига и «Рыбаки» Н. Гнедича). Идиллия Гнедича, напечатанная в журнале «Сын отечества» за 1822 г., была высоко оценена А. Пушкиным и стала последним образцом отмиравшего жанра, его прощальной вспышкой. Романтизм, в том числе русский, в корне отвергал пастушескую литературу, беспощадно критикуя ее, что сказалось и в Италии, где в это время об «Аркадии» Саннадзаро отзывались негативно, в частности, такие авторитеты, как Алессандро Мандзони и Франческо де Санктис. Незнакомство русских поэтов с Саннадзаро объясняется исторически сложившимися условиями нашей литературы. Не имея в своем распоряжении даже Данте и Петрарки, русская переводная литература XVIII века просто обошла его стороной. Хотя первый русский перевод «Галатеи» Сервантеса с французской переделки Флориана был опубликован еще в 1790 г.
Советская эпоха не приняла Саннадзаро, конечно, по идеологическим соображениям. Личность родовитого аристократа, владельца земель и замков, придворного, преданного арагонской короне, не подходила ей ни по каким статьям. Вот одна из немногих раннесоветских характеристик «Аркадии» в вынужденной статье «Литературной энциклопедии», издававшейся в 1929-39 гг.: «Ни итальянская природа, ни итальянская деревенская жизнь не проглядывают через условные очертания ее образов. И все же роман показался современникам Саннадзаро весьма актуальным в силу пронизывающего его утонченного изображения чувств. К тому же пастушеские маски «Аркадии» скрывали идеали-зованных неаполитанских аристократов, а весь роман в целом реализовал грезу гуманистически образованной землевладельческой знати Неаполя, проводившей политику рефеодализации Италии».
Сейчас, по выходе романа на русском языке, мы уже видим, что автор этих строк по крайней мере дважды покривил душой, приписав роману свойства, присущие последующей традиции, но не ему. «Аристократизм» пастухов и придворная галантность свойственны «Диане» и «Астрее», а у неаполитанского поэта аркадские жители — поэты и художники, и если они аристократы, то только «аристократы духа». Само же сочинение Саннадзаро — вечный гимн вольному искусству в слиянии с природой, а не льстивое подношение сильным мира сего. К тому же никаких идей феодальной или антифеодальной политики в «Аркадии» нет. В одном прав советский критик: в романе изображены утонченные чувства, а иначе и не могло быть в эпоху стремлений к нравственному идеалу, возвышающему индивидуум, и отметавшей всё грубое, средневековое. Впрочем, критикуя пастушескую утопию, советская литература взлелеяла свою, не менее далекую от действительности: производственные романы.
Закономерно, что в объемистой «Хрестоматии по западноевропейской литературе» под редакцией Б. Пурищева, вышедшей в 1937 г., о Саннадзаро не сказано ни слова. Но в ее переизданиях (1959 и 1976) «Аркадия» представлена двумя значительными фрагментами: Эклогой 5 в пер. О. Румера и отрывком из Прозы 12 под заглавием «Подземное путешествие из Аркадии в Неаполь» в пер. А. Рубина. Это были первые русские переводы из нашего романа. В томе «Европейские поэты Возрождения» знаменитой серии «Библиотека всемирной литературы» (1974) опубликован замечательный в художественном отношении перевод Эклоги 3, выполненный Е. Витковским. Он-то и побудил автора этих строк в 2009 г. обратиться к Саннадзаро. При работе над переводом, занявшей 4 года, слишком часто чувствовалось «сопротивление материала», которое всегда служит стимулом для преодоления трудностей.
А. Триандафилиди
АРКАДИЯ
ПРОЛОГ
Часто высокие и раскидистые деревья, взращенные природой в диких горах, отраднее созерцателю, нежели ухоженные растения, взлелеянные заботливыми руками и услаждающие взоры в пышных садах; также и лесных птиц, распевающих в зеленой листве, слушать намного приятней, нежели в людных городах тех, что в украшенных и уютных клетках уже не радуют нас своей выучкой. Оттого, как я считаю, и выходит, что читать дубравные канцоны, вырезанные на негладкой коре бука[20], не менее приятно, чем приглаженные стихи на ровных страницах раззолоченных томов; и вощёные пастушеские тростинки[21], оглашающие цветущие долины, быть может, звучат приятней лощеных дорогостоящих самшитов[22] у музыкантов в помпезных залах. А кто сомневается, что для человеческого разума отрадней источник, пробивающийся волей природы из живых камней, окруженных сочными травами, чем все другие, искусственно оправленные белейшими мраморами, сияющими обильной позолотой? Конечно же, никто. Итак, уверенный в том, я могу на этих пустынных побережьях среди внимающих дерев[23] и немногих собравшихся пастухов как рассказывать грубоватые эклоги, исходящие из самих природных недр, приукрашивая их там, где есть изъяны, так и в сладостной тени под шепот журчливых источников слушать пение аркадских пастухов, при котором не раз, а тысячу раз горные божества, покоренные его сладостью, склоняли свой внимательный слух, а нежные нимфы, забывая о преследовании трепетных животных, слагали свои колчаны и луки к подножью высоких сосен Менала и Ликея[24]. Отчего и я, если то будет мне дозволено, больше стяжаю славы, приложив к своим устам скромную свирель Коридона, данную ему некогда Даметом[25] как драгоценный дар, звучащую на манер Палладиной флейты[26], которой возгордившийся сатир[27] вызывал Аполлона себе на великое горе. Также уверен я, что лучше тщательно возделывать свой небольшой участок земли, чем из-за плохого ухода обрекать великие утодия жалкому запустению.
ПРОЗА 1
На вершине Парфения, не самой низкой горы в пастушеской Аркадии, располагалась приятная равнина, не слишком просторная, ибо то место было узким и неудобным, зато вся поросшая изумрудной травой[28]; и как ненасытные овечки, жадно щиплющие траву, здесь не паслись, то в любое время года зелень там не скудела. Здесь, если я вам не солгу, росло, может быть, двенадцать, а то и четырнадцать деревьев, таких удивительных, превосходной красоты, что любой, увидев их, решил бы, что сама искусница природа испытала великое удовольствие, создавая их[29]. Несколько отдаленные друг от друга, растущие как придется, они своей редкостностью и природной красотой сверх меры облагораживали это место.
Здесь встретится стройнейшая, лишенная узловатостей ель[30], рожденная стойко переносить все опасности моря[31], могучий дуб и высокий ясень с куда большим числом ветвей, и благодатно раскинувшийся платан; тень от их крон покрывает собой немалую часть прекрасного и обильного луга. А вот дерево с более узкой кроной, чья листва некогда увенчала Геркулеса и стволами которого встарь обратились несчастные дочери Климены