Нужно заняться приборкой, освободить территорию от... мусора и предать океану Сэра Тоби. Схоронить по-человечески, как моряка и друга. Вот именно — по-человечески! Он принял смерть в бою, а... «властелин мира» пущай плавает в подштанниках.
Содрал с «оберста» полушубок, потом, пересилив отвращение, снял и мундир. Облачился в него. Обшарил карманы: нет ли чего съестного? Ничегошеньки. Только пухлая записная книжка.
— Ты — фашист и дерьмо, — приговаривал, обвязывая труп пеньковым фалом, — ты, знаю, хотел бы умереть в постели. Чтобы — катафалк и свечи, чтобы — пышное надгробие, чтобы родственники в черном крепе терли платочками сухие глаза. Так вот — не будет тебе этого, Адес-са-мама, синий океан! Безвестность сожрет тебя, ничтожество самоуверенное, безвестность!
Выволок труп и скинул в воду. Потом завернул тело собаки в чехол. Сэр Тоби исчез в глубинах сразу, увлеченный тяжестью блока-канифаса и чугунной балластины, на которой боцман (когда-то, когда-то!..) рубил стальные тросы.
Владимир постоял над водой, вымыл руки в луже, а потом вскрыл и ополовинил банку тушенки, не экономя и не думая о завтрашнем дне.
...Волны, волны и небо.
С каждым днем волны выше, а небо угрюмее. День-два, и все будет кончено. И так-то удивительно, что обломок до сих пор на плаву. Правда, после немца остался надувной плотик, да где же взять силы, чтобы грести: седьмой день во рту ни маковой росинки, и в последнее время бывший капитан бывшего «Заозерска» почти не подымался с чехлов.
Бывший капитан бывшего «Заозерска»...
Как большинство здоровяков, он плохо переносил голод. Глаза в сотый, тысячный раз исследовали кладовку, да что толку? Четыре банки — ни больше, ни меньше. Сам ведь принес когда-то... Две опростал «оберст», а две другие жестянки самолично вылизал до блеска.
На девятые сутки стало непереносимо: в желудке голодные спазмы, но, говорят, потом станет легче. А сейчас?! Будто ковыряют ножом! Вот дьвольщина — в этой кладовке одно железо да мыло. Мыло? Мыло... А что в бидонах? Наверняка краска. Может, сверху отстоялась олифа? Может, мыло... с олифой?
В бидонах оказался технический жир.
Противно, но съедобно. Хватило ума не наброситься, а не спеша, понемногу глотать грязно-желтые катыши. Сэр Тоби, наверно, скорее бы сдох, но даже и не лизнул бы эту гадость! И все-таки лучше она, чем мыло. «Я продержусь, Красотуля!..»
Желудок можно перехитрить, но как перехитрить океан? Обломок судна все глубже оседал в воду. Неужто придется начать заплыв на плотике? «Но какие координаты, где я?» Погода штилевая, значит, сносит только течением (правда, который день и ветер работает). Каким?.. Вспомнил последнюю точку обсервации, прикинул количество миль, пройденное танкером до вступления в зигзаг, и мысленно отметил начало того поворота на картосхемах лоции с данными гидрологической обстановки северной части Норвежского моря. Память выдала контуры берегов Исландии и Скандинавии, нехотя, но довольно точно подсказала место гибели «Заозерска», а вот черные стрелки господствующих на это время года течений отказывались подчиниться, разбегались подобно стайке мальков.
«Что ж, проверим обстановку на палубе...» — решил Владимир и с трудом выкарабкался из каптерки.
Плоские лужицы вокруг двери покачивали ржавые лохмотья. Вода отдавала железом, руки — гарью, во рту, казалось, навечно застрял тухлый привкус прогорклого сала. Будто день за днем жевал тряпку, пропитанную тавотом. Бр-р-р! Мерзость... А ведь надо будет еще и еще лопать эту пакость. Правда, недолго, пожалуй. Наверняка придется отдать концы раньше, чем опустеет даже одна баклага. Вот, значит, как концы в воду! «Так ведь, пожалуй, не утону, буду плавать, как шмат парафина... А может, избавиться разом?» — шепнул подленький голос, и рука полезла в кобуру.
Ветер усилился, начал стегать соленым бусом, щипать на лице молодую кожицу; щетина, резво попершая в последние дни, вызывала нестерпимый зуд; кактус раскачивался, и в лепестках заунывно постанывала распроклятая осенняя тоска...
Вынул пистолет, глянул в зрачок закошенного ствола и медленно оттянул затвор — он чавкнул, дослал в патронник смерть. Стоит нажать курок, шевельнуть всего-то грязным пальцем, и... добавится в луже кровавой ржавчины. Ствол медленно поднялся, поймал на мушку порыжевший «кактус». Сухой хлопок выстрела и звон гильзы отрезвили: «Хреновато шутится натощак — можно и дошутиться!..»
Щелкнул предохранителем и убрал «вальтер». В голове, что ли, помутилось? Некрасиво, товарищ бывший капитан!.. Почему бывший? Ты жив — значит, ты настоящий. И должен жить, даже если после техжира придется жрать мыло. Иначе — предашь погибших, предашь Красотулю... Невтерпеж? Попытайся отвлечься, закрой глаза и думай о постороннем. Если можешь, о чем-нибудь приятном и спокойном. Не можешь думать — пой. Хотя бы вот это, сложенное когда-то о тебе:
На море — ветер, черный час, а в том окне огонь не гас,
Пока буксир качают злые во-олны!..
Хотя и звался Арлекин, но дружбу и любовь дарил,
И были дни его полны и ночи — по-олны-ы...
— Вот ведь что пели люди, а ты хотел... из фашистского пистолета! — даже улыбнулся. Голова слабо кружилась, словно в танце, уносившем некогда с Красотулей в такое счастье, которому, казалось, не будет конца-края, потому что оно только-только начиналось у родного Мирного моря.
...и были дни его полны и ночи по-олны.
5
...Заснеженный Мурманск, тропинки в сугробах, свинцовая стынь воды у Абрам-корги. А в киношке показывали английский фильм «Джордж из Динки-джаза». Н-да... Черные фраки, манишки, как первый снег, сверкающие саксофоны музыкантов, что преследовали этого Джорджа. Или тромбоны? Какая разница — трубы!.. А в какой гигантской квашне барахтался герой!
Тесто настолько явственно явилось воображению, что вызвало мучительные видения пышных булочек, пирожков, буханок, ватрушек, сдобных калачей... Бож-же ж мой, сколько всякой стряпни на свете, но сейчас всему король — ржаной бы сухарь!
Владимир сунул в рот катыш из жира, с трудом проглотил и закрыл глаза. Гудела голова, и звенело в ушах, но сквозь привычный голодный шум снова и все явственнее зазвучали тромбоны.
Он открыл глаза и оторвал голову от палубы: в серой пелене скользил, словно призрак, расплывчатый силуэт крейсера. За ним и сбоку взбивали беззвучные фонтаны вовсе размазанные тени фрегатов и эсминцев.
Ох!.. и сверзился в каптерку, но ракетницы, которая всегда лежала возле баклаг с жиром, не нашел. Или не увидел.
— Уйдут же, уйдут!.. — Отчаяние подстегивало: чехлы, скобы, всякий хлам — полетели в угол. Нет ракетницы!.. «Уйдут, нырнут в туман и...» — торопливо выстукивало сердце, а руки — и откуда только силы взялись? — одним махом выбросили тело наверх.
Корабли не исчезли.
Ближний корвет заложил крутую циркуляцию. От борта черной каплей оторвался катер, ринулся к ржавому обломышу — ткнулся мягким кранцем в обшарпанный бок. Первым, выскочил молоденький ловкий лейтенант королевской морской пехоты; вспрыгнули на борт матросы-автоматчики. Один, с нашивками, остался возле офицера, наставив ствол на Владимира, двое других принялись шарить в каптерке, греметь, переворачивать все, что можно было поднять и перевернуть.
Добыча — только ракетница немецкого образца.
— Капитан советского танкера «Заозерск»... — начал было Владимир, но лейтенант приказал «заткнуться и поднять лапы».
Спешил офицер. Видимо, очень хотелось покинуть ненадежную палубу.
Владимир не стал перечить, нехотя поднял руки — ничего, разберутся. Самое страшное позади, впереди все ясно — слава богу, к своим попал, к союзникам!
Лейтенант шагнул вплотную и левой рукой рванул залоснившуюся полу кителя, а правой выхватил «вальтер» из открывшейся кобуры. Пальцы выдернули обойму и ловко выщелкнули оставшиеся патроны.
— Люфтваффе? — спросил, глянув в ствол пистолета.
— Я — советский моряк, а мундир... Он действительно немецкий. Принадлежал летчику. Я убил его: мундир — трофей.
— А плотик, а комбинезон и ракетница? Тоже трофеи? Капрал, браслеты!
Наручники защелкнулись на запястьях. Даже возмутиться не пришлось — сбросили в воду бесцеремонным толчком. Капрал и пихнул. Нахлебаться, правда, не дали, сразу вытащили в катер.
«Джентльмены и лорды!.. — озлился он на манер довоенного Володьки-капитана. — Сучьи морды!»
От купания заныли зубы и даже корешки волос. Сплюнул соленую жижу и, передернув плечами от озноба, сполз под защиту борта, чтобы окончательно не заколеть на ветру.
Корвет шел рядом, но катер взял вправо и начал огибать корму крейсера, — над головой проплыли литые буквы: «Абердин»! Проплыли — исчезли, уступив место серому, точно глухая стена, борту.
«Ежели сам коммодор Маскем решил потолковать с, гм... с «оберстом», это вселяет надежду... — подумал и воспрянул духом. — Авось скоро все станет на свое место».
Не стало, нет, не стало.
В катер подали манильский трос. Капрал набросил ему на пояс петлю, сдвинул под мышки и затянул. На палубе взвизгнул блок — Владимир взлетел на борт, будто куль муки, и попал в руки дюжих ребят из морской пехоты.
— Джентльмены и лорды — сучьи морды! — выдохнул, расслабив петлю, и тут же получил по шее.
Для начала посадили в карцер. Опросы-допросы продолжались до вечера, утром, как и накануне, неплохо накормили. Ей-ей, чувствовал себя окрепшим. Когда же услышал, что в полдень над ним состоится военно-полевой суд, ничего не понял.
С ума сойти! Неужели правда, неужели коммодор Маскем принял такое решение? Они не встречались в Акурейри, не было встреч в Хваль-фиорде. Не было. Не знали друг друга в лицо, однако низший в ранге всегда рассчитывает на ум вышестоящего начальника. Правда, забывает порой, что начальник по тем или иным причинам считает иногда нужным прикинуться непонимающим, и тогда нижестоящий остается в дураках. Естественно, не зная причин этого.