– Ребенок же еще, секреты хранить совсем не умеет, – сказал он, когда сестра скрылась за углом. – Так, жди здесь.
Вернулся Винченцо буквально через минуту. Воровато оглядываясь через плечо, он достал из-под мышки синюю бархатную сумочку, опустился на колени, прямо на землю, раскрыл ее и принялся демонстрировать мне свои сокровища, раскладывая их на окружавшей дом цементной дорожке, как на витрине ювелирной лавки. Похоже, они были ношеными: во всяком случае, бриллианты казались слегка потускневшими. Со всей осторожностью, двумя пальцами он расправил два спутавшихся ожерелья и выложил их рядышком, оставив напоследок небольшую коллекцию браслетов, колец и цепочек, с подвесками и без, сполна налюбовавшись ими прежде, чем взглянуть, какой эффект эта выставка драгоценностей произведет на меня. И был поражен, увидев мое обеспокоенное молчание.
– Что скривилась, не нравится? – разочарованно спросил он, поднимаясь на ноги.
– Где ты все это спер?
– И вовсе не спер, со мной этим расплатились, – попытался оправдаться он тоном обиженного ребенка.
– Это стоит кучу денег. За два дня столько не заработаешь.
– Приятели решили отблагодарить меня перед уходом. Я ж им не ради денег помогал, а так, за бесплатно.
– И что ты теперь будешь с этим делать? – не сдавалась я.
– Перепродам, – он снова опустился на колени, чтобы собрать золото.
– С ума сошел? Поймают с краденым – живо окажешься в колонии.
– Ой, да что ты понимаешь? И кто сказал, что они краденые, а? – он развернулся, гордо продемонстрировав мне пару браслетов, но сжимавшая их рука дрожала, а ноздри над едва пробивающимися усиками раздувались от волнения.
– Сразу ясно. И потом, цыгане вечно обкрадывают дома, так мой отец-карабинер говорит, – слова сами сорвались с языка, я даже не сразу поняла, что снова назвала усыновителя отцом.
– Ну, везуха тебе, значит. Мечтай дальше про папашу-карабинера. А он, дядька этот, небось, тебя уж и не помнит, ему ведь даже в голову не пришло поинтересоваться, как ты тут живешь, в деревне.
Я и сама не заметила, как по щекам потекли слезы: Винченцо говорил совсем как Серджо. Но только он, в отличие от младшего брата, сразу вскочил, встал рядом, близко-близко, и принялся своими загрубевшими большими пальцами вытирать мне лицо, качая головой и сокрушенным тоном уговаривая не плакать: он, мол, этого не вынесет. «Подожди, подожди, сейчас», – сказал он наконец и бросился собирать драгоценности обратно в синюю сумку. Все, кроме одной.
– Позвал ведь тебя, чтобы эту штуку подарить, но ты меня так разозлила... – и протянул дорогущую подвеску-сердечко на цепочке.
Я инстинктивно отступила на шаг назад и в сторону, а он так и остался стоять с покачивающимся на золотой нитке кулоном в руке: прорезанный добрым десятком яростных морщин лоб, сжавшийся в узкую щель рот, рыбий хребет на виске набух и пульсирует, багровея от гнева, но в глазах только болезненное, беспомощное оцепенение. Увидев это, я сделала ровно такой же шаг вперед и вскинула подбородок, показывая, что принимаю подарок. Он не глядя свел руки у меня за головой, наугад застегнул цепочку, и прохладное сердечко легло мне на грудь, постепенно согреваясь учащенно пульсирующими приливами крови.
– Какая же ты красивая! – хрипло выдохнул Винченцо. Он медленно обвел пальцем контур прижавшейся к коже подвески, потом спустился ниже, к груди.
– Вот твои сигареты! – Адриана выскочила из-за угла и запнулась, не понимая, что происходит. – Твои сигареты... – тихо повторила она, неуверенно протягивая пачку и чуть не выронив изо рта палочку от вишневого мороженого, которое купила на сдачу. Я повернулась к ней спиной, сняла с шеи подарок, спрятала в карман – и с тех пор никогда с ним не расставалась, даже сейчас храню этот кулон, вполне возможно, краденый. Не знаю, как, вечно таская его с собой, мне за двадцать лет удалось его не потерять, но я его берегу. Иногда использую его как талисман: надевала как-то на экзамен по математике, на важную встречу, и снова надену на свадьбу Адрианы, если, конечно, она решит выйти замуж. Интересно все-таки, кому раньше принадлежало это сердечко?
Следующие несколько дней я избегала оставаться с Винченцо наедине, но даже от одного его вида у меня начинало ныть под ложечкой и все внутри сжималось. Ближе к вечеру через окно откуда-то из-за гаража слышался призывный свист, и приходилось собирать всю волю в кулак, чтобы не обращать на него внимание. Прождав впустую пару минут, брат молча поднимался, с такой силой хлопая дверью, что цветочные горшки падали с полок, Джузеппе безудержно рыдал, а у Адрианы начинала раскалываться голова. Но я продолжала сопротивляться, держа дистанцию.
Субботних денег мне как раз хватало на билет до города, и я в кои-то веки решила сказать родителям правду: что хочу пойти на день рождения к подруге и что собираюсь остаться у нее ночевать. Они безразлично переглянулись, неуверенно пожав плечами.
– На машине я тебя не повезу, она и так через раз заводится, – в устах отца это прозвучало как разрешение. Услышав его голос, я вдруг поняла, что дома он почти все время молчал.
Рано утром я спустилась вниз, еще из окна присмотрев на косогоре за домом россыпь ярких цветов, которые решила подарить Патриции – больше у меня все равно ничего не было: одуванчики да скромные желтые цветочки, которые пахли репой. Перевязала букет ниткой и вернулась, чтобы собраться. Адриана о моих планах не знала, и когда поняла, что я еду без нее, убежала в комнату, схватила рисунок, который я для нее сделала, и порвала прямо у меня на глазах. К моему удивлению, мать с малышом на руках вышла проводить меня до остановки на центральной площади. Я помахала им из окна, и Джузеппе тоже взмахнул рукой, словно повторяя за мной, но на прощание вышло не похоже.
За время пути цветы быстро завяли. С соседних мест на меня посматривали – возможно, из-за запаха репы. Ожидая, пока откроется дверь на пятом этаже дома на северном берегу, я еще раздумывала, стоит ли вручать их подруге.
Впрочем, она так набросилась на меня, вопя от радости, что обе собаки залаяли и даже кошка вышла посмотреть, что происходит. Опустив глаза, я извинилась за скромный подарок, но Пат заверила, что мои цветы лучше всего, что она получила.
Мы просидели вдвоем все утро, болтая без перерыва, хотя она все-таки несколько больше: мне было стыдно рассказывать о своей новой жизни, и поэтому я отчаянно расспрашивала ее. Все запахи этого дома были мне знакомы: корицы – в кухне, слегка кисловатого пота Патриции – в ее комнате, а в ванной – «номер пять» ее матери, которыми та всегда пользовалась, отправляясь в офис. На сам праздник я опоздала, он был вчера, но в холодильнике оставались чудесные угощения и сладости, которые мы беспечно грызли, развалившись на кровати. Пат похвасталась выигранными соревнованиями по плаванию – мол, я непременно заняла бы третье-четвертое место, если бы приняла в них участие. Потом мы вместе посмеялись над длинноносым мальчишкой, который увивался за ней уже не первый месяц.
– Как же он будет меня целовать с таким-то хоботом? – спрашивала она, не зная, давать ли ему шанс.
«Пока тебя не было...» – так начинался ее отчет о каждом событии, как будто страницу с моим участием перевернули безвозвратно.
15
Кошка мяукала битый час, ластясь к ногам хозяйки, но вместо еды получала только небрежную ласку. Мы потеряли счет времени, и Пат по-прежнему сидела в пижаме, хотя день уже почти закончился. Хлопнула дверь, потом звякнули, ложась на полку в коридоре, ключи, и мы наконец обнаружили себя за границами заново выстроенной вселенной, одной на двоих. Мать Патриции на радостях обнимала меня так долго, что от аромата французских духов закружилась голова. Уткнувшись в белую льняную блузку, я зажмурилась, растворилась в ее объятиях, и она поняла, что я не держу обиды, что простила ее за отказ приютить меня в своем доме.
– Дай-ка на тебя взглянуть, – сказала она наконец, отступив на шаг, и обнаружила, что я выросла и слегка похудела. По чистой случайности именно в этот день Ванда взяла в кулинарии мою любимую пармиджану[5]. Пока я жевала, она с улыбкой смотрела на меня, а после под предлогом диеты отказалась от своей порции. Тем временем позвонил отец Пат: похоже, до вечера мы его не увидим. Тогда я съела и его долю, старательно вычистив тарелку хлебом. Подруга была поражена: раньше я ничего подобного не делала.
– Это в деревне так едят, – объяснила я, сразу почувствовав неловкость.
Ванда мягко поинтересовалась насчет моей настоящей семьи, я стала отвечала на ее вопросы – куда менее уклончиво, чем самой Пат, отбросив прежнюю осмотрительность, – и ни с того ни с сего мне вдруг стало безумно стыдно. По уши погрузившись в этот стыд, я начала узнавать свою первую семью вместе с Вандой: перечислила имена других детей, рассказала кое-что об Адриане и Джузеппе, не понимая, как лучше их описать – сердце сжималось от боли и нежности к обоим, особенно к ней. Сестричка – так я ее назвала. Но о Винченцо не сказала ничего.
– Ну, а родители? – добрались мы до неизбежного вопроса.
– Ничего о них не слышала с тех пор, как отца перевели.
– Нет, я имела в виду тех, с кем ты живешь сейчас.
– Он работает на кирпичном заводе, но не каждый день, насколько мне известно, – сказала я и замолчала. Потом извинилась и быстро-быстро прошлепала в ванную – не потому, что приспичило, а чтобы запереться там и переждать какое-то время, нюхая ароматные флаконы. Наконец спустила воду и вернулась – как я и предполагала, Ванда уже переключилась на другую тему.
Чуть позже Патриция попросила ее сводить нас в порт посмотреть парад катеров – отмечался день местного флота. После мессы в ближайшей церкви флагман, весь в гирляндах цветов, со статуей святого и священником на борту, отчалил от берега, за ним потянулась целая флотилия рыбацких катеров, вплоть до маленьких лодочек, тоже украшенных бьющимися на ветру разноцветными флажками. Возвращаясь, они должны были бросить в воду лавровые венки в память о тех, кто погиб в море. Мы с