— Гена, кого же тебе больше всех жалко в этой истории?
— Костю Г. Он совсем ни при чем.
— А человека, которого вы убили?
— Вы понимаете, я его не очень хорошо знал…
Напоследок, помню, мы вышли на берег реки, той самой, рассветной. Было тихо, сумрачно и безлюдно. Нам оставалось только представить, как вдаль, в рассвет уходили три десятых выпускных класса.
Они уходили в жизнь, сбившись вместе, как стая птиц.
Они многому научились за десять лет: различать созвездия, решать задачки, доказывать теоремы, читать книжки, выступать на собраниях. Они стали другими, уже почти взрослыми. Будущее смотрело на них широко раскрытыми глазами.
Чему, чему же мы их недоучили?
Помню тот многотысячный поток писем (сам их разбирал), который хлынул после публикации у нас, в «Литгазете», статьи Эдуарда Успенского «Кому мешал Гай Цезарь?». Судьба убитого сенбернара взбудоражила коллективы институтов и фабрик, многодетных матерей и пионерские отряды. Почта была трогательной и требовательной: мы не учим доброте, мы не учим уважению к живому, мы не учим сочувствию к страданию.
Из этих писем можно было создать гимн живому. Всему, что живо. Всему, что дышит.
Но в этой огромной кипе писем, еле уместившейся в наших шкафах, я помню письмо человека, который, вылив весь свой гнев в адрес подонков, забивших пса, вдруг написал горестное: «А заставит ли меня не спать всю ночь статья об убийстве человека. Не знаю. Не уверен».
И я, в конце концов, понял, что тот привязанный к дереву пес — это просто живое. Живое и все. То живое, которое требует от нас минимума душевных сил. Ведь мы любим живое! Даже можем понять его, живое. Оно ждет нашей ласки! Оно беззащитно перед нами. Собака не напьется, не оскорбит (разве что укусит, если дразнить и не привязать), не будет с нами спорить. Собака не может быть «сявкой». Разве что шавкой, а это не так обидно. Одним словом, пожалеть ее нам ничего не стоит.
А на сочувствие к человеку требуется куда больше душевной энергии и социального опыта — может, в этом причина?
Джека, Панса и те из кубанской станицы, еще не нажили того и другого. А мы, взрослые, умудренные, пожившие, все видевшие, устаем сочувствовать всем и каждому, порой даже одному-единственному… На всех, мол, не напасешься сочувствия, авось меня беда минует… Дети видят эту нашу усталость и толкуют ее по-своему, подумаешь, мол, кого-то нашли в канаве… «Иди, посмотри», — сказал крестный. «Пойдемте, ребята», — заботливо увела от кювета своих выпускников классный руководитель. И эти фразы, мне кажется, проясняют ситуацию точнее, чем научное исследование, потому что в них опыт социального равнодушия.
Что с нами происходит?
…Иду по пустынной вечерней улице. Ветер покачивает фонари. Гаснут одно за одним окна в домах. И вот идут навстречу они: неуклюжие походки, громкие голоса, резкие движения. Пройдут мимо? Спросят закурить? Остановятся? Остановят?
Я не знаю, что они сделают в следующий момент, да и сами-то они не всегда знают.
Кто они? Как поступят? К каким поступкам готовы?
Слишком поздно говорить с ними, когда дух стаи, а не человеческое дыхание сплотит их. Слишком поздно убеждать их в чем-то, если не убедили день, месяц, год назад, в шестом классе, в раннем-раннем детстве. Да и наносить ответный удар — тоже поздно. Найдут следующего. Кто послабее.
Сейчас они идут навстречу, и ветер раскачивает фонари над засыпающей улицей. Они все ближе и ближе.
И вот мы сошлись. Встретились.
В условленный час я вышел из редакции, пересек двор и оказался в соседнем переулке.
Ребята, как мы и договаривались, уже ждали. Их было пятеро.
Саша. 17 лет, работает лаборантом, высокий, со взглядом внимательным, улыбкой понимающей: «Да, „Литгазету“ читаю».
Леня. 16 лет, учится в ПТУ. Типичный, как мы пишем, современный подросток — джинсы, куртка с какой-то наклейкой на непонятном языке, некоторая разболтанность в движениях, будто тут же готов он запрыгать в модном сейчас в их, подростковой среде, танце.
Сергей. 16 лет, учится в ПТУ. Белая рубашка, галстук, вид серьезный, взрослый, знает, что идет на серьезное дело, готовится к нему.
Володя. 15 лет, школьник. Плотный, хмурый, смотрит исподлобья, такого разговорить будет трудно.
И, наконец, тринадцатилетний Миша — самый младший и маленький, просто какой-то ребенок, кажется, свистни ему сейчас, побежит играть в «войну», а не просиживать время на каком-то заседании.
— Ну что, ребята, пошли?
— Это, наверное, будет интересно и для вас и для нас, — ответил Саша.
Мы вошли в наш редакционный подъезд.
— Здесь можно снять пальто, — сказал я, показав на нашу раздевалку.
— А не украдут? — спросил Саша.
— Да вроде не должны, — ответил я.
Поднялись на второй этаж, я открыл дверь и — замер от удивления. Комната, где обычно проходят наши пресс-клубы, была заполнена до отказа.
Вот как, оказывается, была интересна эта встреча сотрудникам «Литгазеты». Я даже и не подозревал. Хотя уж кого-кого, а подростков-то все видят ежедневно, не говоря уж о том, что у большинства моих коллег свои такие же, как те, которых я привел.
Или что: такие уж были диковинные эти ребята из соседнего переулка? Или слишком мало вообще мы разговаривали с представителями младших поколений? Или слишком много накопилось вопросов? Что же не дорассказали все мы своим знакомым подросткам? О чем не дорасспросили?
Десятки глаз с напряженным вниманием смотрели на наших гостей, а наши гости — испуганно, как мне показалось, остановились на пороге.
— Не бойтесь, ребята. Все свои. Журналисты и еще несколько гостей: врач, ученый, милиционер.
— Я люблю милицию, — попытался съерничать маленький Миша (видимо, от смущения при виде такого количества взрослых людей).
Ребята сели вокруг стола, за которым в обычные дни сидит редакционная коллегия, и пресс-конференция началась.
Вопрос к Мише: Скажи, кто твои родители?
Миша: Я живу вдвоем с матерью.
— Мама кем работает?
— Не знаю.
— Как это? Твоя мама чем занимается?
— Деньги зарабатывает. Где — не знаю.
— Тебе не интересно, где работает мама, за что она получает зарплату?
— Неинтересно. Мы с ней не говорим об этом.
— У тебя нормальные отношения с мамой?
— Что, я должен за матерью с палкой гоняться, когда она приходит с работы, и спрашивать, чем она на работе занималась?
Ведущий: Так. Стоп. Предлагаю не нападать на самого маленького. Дадим ему передохнуть. Мне кажется, было бы интересно спросить у Лени, с кем он и его группа вела борьбу на соседнем с нами бульваре.
Леня: Мы боролись с волосатиками, у них длинные волосы.
— А чем они вам помешали?
— Это наш район. Идешь, а тебя останавливают и спрашивают закурить. Отвечаешь, что у тебя нет сигарет, а тебе: «Может, все-таки, поищешь?»
— То есть, Леня, ты хочешь сказать, что эти длинноволосые вели себя по отношению к вам агрессивно?
— Да.
Ведущий: Леня, ты пользуешься нечестным приемом. Мои коллеги — узкие специалисты в своих вопросах и могут тебе поверить. Длинноволосые, то есть хиппи, как они себя называют, да? А вы себя называете «рокерами»?
— Ну да.
Ведущий: Они вряд ли так затерроризировали тебя и твоих приятелей, что вы — в испуге! — решили собраться и отстоять свою независимость. Скорее, все было наоборот. Вам не понравилось, что они собираются в вашем районе, да? Вы напали на них, потому что они не похожи на тебя и твоих друзей?
— Да. Не понравилось. Один наш парень пришел и сказал, что они снова на бульваре сидят.
— И сколько их было?
— Их было человек шесть, а нас было пятнадцать.
Ведущий: Вы подрались с ними или просто их прогнали с бульвара?
Немного подрались, а потом сказали: «Не собирайтесь здесь, пожалуйста». Они нас поняли и сказали: «Хорошо, не будем».
Ведущий: Прямо так и сказали: «Пожалуйста»?
Все, в том числе и Леня, засмеялись.
Саша: Я могу прокомментировать этот эпизод с социальной точки зрения.
Комментарий Саши сводится к довольно толковому, хотя и многословному пересказу научно-популярных статей по социологии с употреблением терминов: «эффект толпы», «лидерство», «противоборство групп» и т. д. Потом, в ответ на чью-то взрослую реплику из зала: «Да ты философ», замечает:
— Мне говорят, что у меня есть склонность к философии, но меня эта склонность не устраивает: я там буду мало денег зарабатывать. Я хочу стать специалистом в области радиоэлектроники. Вряд ли из меня получится хороший философ, а радиоэлектронщик может получиться. В этой профессии отчитываются не словом, а делом.
— Саша, когда у тебя будет много денег, что ты будешь делать?
— Я рос в семье, где мне приходилось самому зарабатывать себе деньги.
— Извини, но если ты пригласишь девушку в кино или в кафе — сколько ты денег потратишь?
— На девочек у меня нет денег. Повторяю, я рос в таких условиях, что мне нужно было на все зарабатывать себе самому. Мне приходится начинать с нуля. Допустим, мне надо купить рубашку сейчас. Пока рубашка для меня роскошь. Спросите у ребят, какой вид у меня был год назад. Брюки были на десять сантиметров короче, чем нужно, и мне было стыдно ходить в таких брюках по улице.
— Погоди, не понимаю… А почему у тебя не было нормальных брюк? Тебе не покупали, что ли?
— От отца шли алименты до ста рублей в месяц, но мать их мне не давала. Считала, что мне это ни к чему.
— Так было год назад. А какие сейчас взаимоотношения с матерью?
— Отношения хорошие, но только благодаря нашему инспектору по делам несовершеннолетних. Сейчас мать заставили отдавать деньги, которые приходят от отца…
— Не понимаю… Вы живете с матерью вдвоем, но как бы отдельно. Так что ли?
— Так. Мне в принципе очень обидно… Я вынужден сам заниматься всеми хозяйственными делами, я сам все делаю для себя, и питался всегда в столовой… Отношений с матерью у нас сейчас никаких нет. Я стараюсь ее не замечать, но она все делает против меня.