еменья. Там, где практика построения долгосрочных связей, которая также является формой заключения, уступает место возрастающей краткосрочности, растет и безвременность, отражающаяся на психологическом уровне в тревоге и беспокойстве. Возрастающая дискретность, атомизация времени разрушает опыт непрерывности. Тем самым мир становится безвременным.
Образ, противоположный заполненному времени, – это время как пустая длительность, растянутая без начала и конца. Пустая длительность не противостоит срыву времени, а соседствует с ним. Она будто беззвучная форма или негатив ускоренного действия, время, которое осталось бы, даже если бы уже нечего было делать или поделать, то есть временна́я форма чистого действия. Как пустая длительность, так и срыв времени – это следствия детемпорализации (Entzeitlichung). Неугомонность ускоренного делания распространяется и на сон. Ночью оно продолжается как пустая длительность бессонницы: «Бессонная ночь – у нее есть своя формула: мучительные часы, тянущиеся бесконечно, и никак не приближающийся рассвет, напрасные старания позабыть о пустой протяженности времени. Однако ужас внушают такие бессонные ночи, в которые время словно сжимается и бесплодно утекает сквозь пальцы. <…> Однако то, что открывается в этом сжатии часов, представляет собой образ, обратный заполненному времени. Если в этом последнем мощь опыта прорывает заклятие длительности и собирает прошлое и будущее в настоящее, то длительность торопливо-бессонной ночью вызывает невыносимый ужас»10. Выражение «торопливо-бессонная ночь» у Адорно не парадоксально, потому что спешка и пустая длительность имеют один исток. Спешка дня овладевает ночью в пустой форме. Время, лишенное теперь всякой опоры, всякой сдерживающей силы тяжести, мчится, утекает неудержимо. Этот срыв времени, это безостановочно текущее вперед время превращает ночь в пустую длительность. Будучи выставлен в пустую длительность, сон оказывается невозможен.
Пустая длительность – это нечленораздельное, ненаправленное время. В нем нет смысла ни до, ни после, нет ни воспоминаний, ни ожиданий. Перед лицом бесконечности времени короткая человеческая жизнь есть ничто. Смерть – это насилие, которое извне заканчивает жизнь в без-временьи. Люди преждевременно гибнут в без-временьи. Смерть более не была бы насилием, если бы она вытекала из жизни как ее собственное заключение, как завершение ее времени. Только так можно было бы свободно прожить жизнь до конца, умереть в подходящее время. Только темпоральные формы заключения в противовес дурной бесконечности производят продолжительность, осмысленное, исполненное время. Даже сон, хороший сон в конечном счете был бы формой заключения.
Примечательно, что «В поисках утраченного времени» Пруста начинается со слов: «Longtemps, je me suis couché de bonne heure» («Долгое время я ложился спать рано»[27]). В немецком переводе полностью исчезает «bonne heure»[28]. Речь идет о многозначительном слове, говорящем о времени и счастье (bonheur). Bonne heure, хорошее время – это противоположность дурной бесконечности, пустой, а значит, дурной длительности, в которой невозможен сон. Срыв времени, его радикальная дискретность, которая не допускает никакого воспоминания, ведет к мучительной бессоннице. Первые пассажи романа, в противовес этому, представляют блаженный опыт непрерывности. Инсценируется беззаботное колебание между сном, грезами и пробуждением в приятной атмосфере образов из воспоминаний и восприятий, свободное движение туда-и-сюда между прошлым и настоящим, между устойчивым порядком и шутливой путаницей. Никакой срыв времени не ввергает протагониста в пустую длительность. Спящий – скорее игрок, странник, а также повелитель времени: «Спящий человек окружает себя чередой часов, строем годов и миров»11. Тем не менее иногда возникает путаница и возмущение. Но они не заканчиваются катастрофой. На помощь всегда приходит «добрый ангел уверенности»[29]: «Просыпаясь посреди ночи, я не знал, где я, и в первый момент даже не понимал, кто я такой <…> и вот тогда воспоминание <…> приходило ко мне как спасение свыше и вытаскивало меня из небытия, из которого мне было не выбраться самому; я за мгновение перемахивал через века цивилизации, и мне представали зыбкие образы керосиновых ламп, потом сорочек с отложными воротничками – эти видения понемногу восстанавливали исходные черты моего собственного “я”»12. Вместо равнодушных, безымянных шорохов с улицы или громогласного тиканья часов, которые были бы очень типичны для бессонницы, для пустой длительности, до уха доходит нечто звучное. Темнота ночи представляется пестрой и жизненной, как калейдоскоп: «Я засыпал опять и подчас просыпался после этого уже только на миг, успевал услышать вечное потрескивание деревянных панелей, открыть глаза и впиться в калейдоскоп темноты, в мгновенном проблеске сознания порадоваться сну <…>»13.
Ошибкой будет считать, что сегодня ускорение процесса жизни можно объяснить страхом смерти. Аргументируют это, например, так: «Ускорение, как мы видим, представляет собой естественную стратегию ответа на проблему ограниченности времени жизни или же на рассогласование времени мира и времени жизни в секулярной культуре, для которой максимальное наслаждение возможностями мира и оптимальное раскрытие собственных задатков – и вместе с тем идеал наполненной жизни – стали парадигмой удавшейся жизни. Тот, кто живет вдвое быстрее, может реализовать вдвое больше возможностей и тем самым будто прожить две жизни за одну; тот, кто ускоряется до бесконечности, вновь сближает время своей жизни с потенциально бесконечным горизонтом времени мира, поскольку может реализовать множество жизненных возможностей за отдельный срок земной жизни и не должен поэтому более бояться смерти как уничтожителя возможностей»14. Тот, кто живет вдвое быстрее, может вкусить вдвое больше жизненных возможностей. Ускорение жизни приумножает ее и тем самым приближает ее к цели наполненной жизни. Но этот расчет наивен. Он покоится на смешении наполненности с простой полнотой. Наполненную жизнь нельзя объяснить теорией множеств. Она берется не из полноты жизненных возможностей. Рассказ также не возникает автоматически из простой суммы или перечисления событий. Он скорее предполагает особый синтез, который основывается на смысле. Долгое перечисление событий не создает захватывающего рассказа. Очень короткий рассказ может, напротив, произвести сильное нарративное напряжение. Поэтому и очень короткая жизнь может достигнуть идеала наполненной жизни. Этот тезис об ускорении не видит той подлинной проблемы, что сегодня жизнь лишается возможности осмысленного заключения. Именно этим объясняются суета и нервозность, которые характеризуют сегодняшнюю жизнь. Люди постоянно начинают все заново, переключаясь между «жизненными возможностями», именно потому, что они не могут привести одну эту возможность к заключению. Никакая история, никакая наделяющая смыслом целостность не наполняет жизнь. Разговор об ускорении жизни ради ее максимизации вводит в заблуждение. При более детальном рассмотрении ускорение оказывается нервозным беспокойством, которое будто заставляет жизнь носиться от одной возможности к другой. Она никогда не приходит к покою, т. е. к заключению.
Следующая проблема в связи со смертью сегодня состоит в радикальном разобщении или атомизации жизни, которая делает ее еще более конечной. Жизнь все больше теряет широту, которая наделяла бы ее длительностью. Она содержит в себе мало мира. Эта атомизация жизни делает ее радикально смертной. Именно эта особая смертность прежде всего и вызывает всеобщее беспокойство и суету. При быстром рассмотрении эта нервозность может вызвать впечатление, что все ускоряется. Но на самом деле происходит не действительное ускорение жизни. Жизнь лишь становится более суетливой и бесцельной и менее упорядоченной. В силу своего рассеяния время больше не обладает никакой упорядочивающей силой. Поэтому в жизни больше не случается никаких определяющих или решающих переломов. Время жизни больше не образуется из этапов, заключений, границ и переходов. Скорее люди спешат от одного настоящего к другому. Так люди стареют, не становясь старыми. В итоге они гибнут в без-временьи. Именно поэтому сегодня умереть труднее, чем когда‐либо.
Время без запаха
И ничего бессмертного не видать на небе…
Мифический мир полон значения. Боги – это не что иное, как непреходящие носители значения. Они делают мир значимым, значительным, осмысленным. Они рассказывают о том, как вещи и события связаны друг с другом. И эта связь, о которой было рассказано, учреждает смысл. Повествование создает мир из ничего. Быть полным богов – значит быть полным значения, повествования. Мир можно читать как картину. Нужно лишь пройти по нему взглядом, чтобы вычитать из него смысл, осмысленный порядок. У всего есть свое место, т. е. свое значение в жестко установленном порядке (cosmos). Если вещь уйдет со своего места, ее вернут обратно. Время направит ее. Время – это порядок. Время – справедливость. Если человек своевольно сместит вещи, он станет преступником. Время искупит его преступление. Так оно вновь восстановит вечный порядок. Оно справедливо (diké). События состоят в устойчивом отношении, в осмысленном сцеплении друг с другом. Ни одно событие не может выйти из него. Каждое событие отражает непреходящую, неизменную субстанцию мира. Здесь не бывает движений, которые привели бы к изменению наличного порядка. В этом мире вечного возвращения ускорение вообще не имело бы смысла. Осмысленно только вечное повторение того же самого, то есть воспроизводство былого, непреходящей истины. Поэтому доисторический человек живет в длящемся настоящем.