одной медали.
Всеобщая детемпорализация (Entzeitlichung) приводит к тому, что исчезают образующие смысл темпоральные этапы и заключения, границы и переходы. В силу отсутствия выраженной артикуляции времени также возникает ощущение, будто время проходит быстрее, чем раньше. Это ощущение усиливается тем, что события быстро сменяют друг друга, не запечатлеваясь глубоко, не превращаясь в опыт. В силу отсутствия гравитации вещей касаются лишь мимолетно. Ничто не имеет веса. Ничто не является решающим. Ничто не окончательно. Не возникает никаких переломных моментов. Если становится невозможно решить, у чего есть значение, то все утрачивает значение. В силу избытка равноценных возможностей для переключения, т. е. возможных направлений, вещи редко доводят до заключения. Заключение предполагает выстроенное, органическое время. В открытом, бесконечном процессе, напротив, ничто не приходит к заключению. Неготовность становится длительным состоянием.
Проблематичными являются те теории ускорения, которые провозглашают его главной движущей силой модерна. Они всюду предполагают увеличение скорости. Они считают, что в литературе модерна также можно зафиксировать рост ускорения, который на уровне структуры выражается в увеличивающемся темпе повествования: «По ходу романа время течет все быстрее, так что одно и то же количество страниц представляет в начале книги лишь несколько часов художественного времени, затем – дней и в конечном счете – недель, благодаря чему в конце работы месяцы и годы умещаются всего на нескольких страницах»28. Предположение о последовательном росте скорости повествования основывается на неполном и одностороннем восприятии, так как рост этот парадоксальным образом совпадает с замедлением темпа повествования, который близится к неподвижности. Ускорение и замедление имеют свой общий корень в нарративной детемпорализации. Они являются различными манифестациями одного и того же процесса. Фокус на ускорении даже скрывает процесс, который манифестирует себя также и в форме неподвижности и замедления.
В силу детемпорализации не происходит никакого нарративного прогресса. Рассказчик задерживается на любом мельчайшем и незначительнейшем событии, потому что он не способен отличить важное от неважного. Повествование предполагает различение и отбор. Роман Мишеля Бютора «L’emploi du temps»[35] представляет этот нарративный кризис, одновременно являющийся и темпоральным кризисом. Медлительность повествования объясняется неспособностью рассказчика выстроить происходящее с помощью порождающих смысл пауз и этапов. Ввиду отсутствия отсеивающего нарративного пути рассказчик не может решить, что имеет значение. Повествование полностью выбивается из такта. Как неспешность, так и торопливость повествования являются симптомами отсутствия нарративного напряжения29. Повествование лишается ритма, который делал бы возможным гармоничное чередование медлительности и ускорения. Нарративный ритм предполагает завершенное (geschlossene) время. Темпоральное рассеяние не допускает сбора, собирания событий в завершенную целостность, что ведет к темпоральным скачкам и колебаниям. Неупорядоченная масса событий ведет как к ускорению, так и к замедлению темпа повествования. Если она вторгается в настоящее, повествование начинает мчаться без остановки. Если она, наоборот, расплывается во всеобщем безразличии, то ход повествования становится медлительным. В силу отсутствия власти над этой массой повествование теряет всякую ориентацию и полностью выбивается из такта. Этим отсутствием такта объясняется не только ускорение, но и замедление повествования.
Детемпорализация ведет к исчезновению всякого нарративного напряжения. Художественное время распадается на простую хронологию событий. Они скорее перечисляются, чем рассказываются. События не сгущаются во внутренне когерентный образ. Эта неспособность к нарративному, т. е. и к темпоральному синтезу вызывает кризис идентичности. Рассказчик больше не может собрать события вокруг себя. Темпоральное рассеяние нарушает всякое собирание. Поэтому рассказчик лишается стабильной идентичности. Темпоральный кризис – это кризис идентичности. В силу отсутствия нарративной интриги также становится невозможно осмысленно завершить повествование. Оно бесконечно перепрыгивает с события на событие, никуда тем не менее не продвигаясь и не прибывая. Его можно лишь внезапно прервать. Прерывание в без-временьи заменяет осмысленное заключение. В «L’emploi du temps» на помощь приходит отъезд. Повествование прерывается в без-временьи: «<…> и у меня совсем уже нет времени, чтоб записать, что принес с собой вечер двадцать девятого февраля, который все больше исчезает из моих воспоминаний, чем дальше я отдаляюсь от тебя, Блестон, бьющийся в агонии Блестон, город, чей жар я раздуваю, чтоб записать, что показалось мне столь важным в связи с двадцать девятым февраля, ведь минутная стрелка встала вертикально и мой отъезд заканчивает это последнее предложение»30.
От марширующей эпохи к эпохе несущейся
Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные камни; все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь окрестит он – именем «легкая».
Человек модерна (Der moderne Mensch) согласно Зигмунту Бауману – это пилигрим, который странствует по миру как по пустыне, придавая бесформенному форму, эпизодическому – непрерывность и выстраивая из фрагментов целое31. Пилигрим модерна практикует «жизнь-согласно-проектам». Его мир «направлен»32. Выражение Баумана «пилигрим» не вполне соответствует человеку модерна, так как peregrinus[37] чувствует себя чужим в этом мире. Здесь он не до́ма. Поэтому он всегда идет к какому-то «там». В модерне исчезает как раз это различие между «здесь» и «там». Не к какому-то «там», а к лучшему или другому «здесь» движется человек модерна. Peregrinus, наоборот, не видит в «здесь» никакого продвижения. Более того, его путь не «упорядочен» и не «надежен». Пустыням как раз свойственны неизвестность и ненадежность. В отличие от пилигрима, который следует предзаданному пути, человек модерна сам прокладывает себе путь. Поэтому он скорее солдат, марширующий к цели, или же рабочий. Peregrinus заброшен в фактичность. Человек модерна, наоборот, свободен.
Модерн – это эпоха дефактификации и свободы. Она освобождается от заброшенности, которую набрасывает или в которую нас забрасывает Бог. Дефактификация и секуляризация покоятся на одной и той же предпосылке. Человек возводится в статус субъекта истории, которому противопоставляется мир как производимый объект. Место повторения занимает производство. Свобода определяется не из фактичности. В премодерне (Vormoderne) человек, наоборот, идет по предзаданному пути, который вечно повторяется, как круговращение небесных тел. Человек премодерна сталкивается с вещами, которые он воспринимает или претерпевает как предзаданные, в которые он чувствует себя заброшенным. Он – человек фактичности и повторения.
Хотя модерн больше не поддерживается теологическим нарративом, секуляризация не ведет к денарративизации мира. Модерн остается нарративным. Он – эпоха истории, которая является историей прогресса и развития. Спасения ждут в будущем, обращаясь к мирскому. Нарратив прогресса или свободы наделяет само время смыслом и значимостью. Ввиду ожидаемой в будущем цели ускорение является осмысленным и желанным. Оно легко вовлекается в повествование. Поэтому технические достижения встраиваются в квазирелигиозный нарратив. Они должны ускорить приход будущего спасения. Так, железная дорога освящается как машина времени, которая подгоняет к скорейшему наступлению ожидаемого будущего в настоящем: «По железным дорогам наш век катится навстречу блестящим, великим целям. Духовный путь, который нам теперь предстоит, мы пройдем еще более молниеносно, чем физические пространства. И как гремящие паровые великаны сокрушают всякое внешнее сопротивление, которое дерзнет или отважится встать у них на пути, так и всякое духовное сопротивление, которое попытается противопоставить им предрассудки и немилость, будет раздавлено, мы надеемся, их титанической силой. Паровая машина триумфа только начала свой ход и поэтому пока что катится медленно! Лишь это подпитывает ложную надежду на то, что ее можно сдержать; но со временем у нее вырастут молниеносные крылья ее скорости и одолеют тех, кто пытается затормозить спицы ее судьбоносных колес!»33 Телос «самоопределяющегося человечества» автор этой статьи в словаре Брокгауза связывает с техническим прогрессом. Железная дорога – это машина ускорения, которая служит скорейшей реализации священной цели человечества: «Хоть к этой поистине божественной цели история устремляла свой ход испокон веков, на мчащихся вперед колесах железных дорог она достигнет ее столетиями раньше». История как история спасения переживает секуляризацию в форме внутримировой истории прогресса. На место религиозного ожидания спасения встает внутримировая надежда на счастье и свободу.
Интенциональность модерна – это проектирование. Он направлен на цель. Таким образом, его форма движения – это маршировать к цели. Неспешная ходьба или бесцельное шатание не соответствуют его сущностным чертам. Человека модерна с пилигримом объединяет только решительность. Ключевое значение имеют решительные шаги, которые необходимо синхронизировать и ускорять. Именно телеология прогресса, то есть различие между настоящим и будущим, создает необходимость ускорения. Понятое таким образом ускорение является типичным проявлением модерна. Оно предполагает линейный процесс. К ненаправленным движениям без определимой цели ускорение не добавляет никакого ново