го качества.
В силу отсутствия телеологии после модерна или при постмодерне (in der Nach- oder Postmoderne) возникают совершенно новые формы движения и передвижения. Не существует всеохватного горизонта, господствующей над всем цели, к которой нужно было бы маршировать. Поэтому Зигмунт Бауман наделяет фланерство и бродяжничество статусом характерной для постмодерна формы движения. Таким образом, наследниками пилигрима модерна являются гуляка и бродяга. Но сегодня обществу недостает не только неспешности фланерства, но и парящей легкости бродяжничества. Спешка, суета, беспокойство, нервозность и неуловимая тревога определяют сегодняшнюю жизнь. Вместо того чтобы неспешно побродить вокруг, все спешат от одного события к другому, от одной информации к другой, от одного образа к другому. Спешка и беспокойство не характерны ни для фланерства, ни для бродяжничества. Проблема в том, что Бауман использует термины «фланировать» и «переключаться» почти одинаково. Они должны выражать постмодернистскую несвязность и необязательность: «Окончательная свобода режиссируется на телеэкранах, проживается в обществе поверхностей и называется переключением каналов»34. Понятие свободы, взятое здесь за основу, очень проблематично. Быть-свободным значит не просто быть-несвязанным и быть-без-обязательств. Освобождает не развязывание и разъединение, а связывание и соединение. Тотальная утрата связей вызывает тревогу и беспокойство. Индогерманский корень fri, к которому восходят такие обороты, как «свободный», «мир» и «друг» (frei, Friede und Freund), означает «любить». Поэтому «свободный» изначально значит «относящийся к друзьям или любящим». Чувствовать себя свободным можно именно в любовных и дружеских отношениях. Не несвязность, а связь делает свободным. Свобода – это связующее слово[38] par excellence[39]. Без опоры не может быть и свободы.
В силу отсутствия опоры сегодня жизни нелегко прийти в себя. Темпоральное рассеяние выводит ее из равновесия. Она несется. Больше не существует стабильных социальных ритмов и тактов, которые разгружали бы индивидуальный темпоральный бюджет. Не всякий способен самостоятельно определить свое время. Растущее число темпоральных последовательностей создает для индивида чрезмерную нагрузку и раздражение. Отсутствие темпоральных предписаний ведет не к росту свободы, а к утрате ориентиров.
Темпоральное рассеяние при постмодерне – это следствие смены парадигм, которая объясняется не одним лишь ростом ускорения процессов жизни и производства. Ускорение в собственном смысле слова – это исконный феномен модерна. Оно предполагает процесс линейного, телеологического развития. На ложных посылках основывается та теория модерна, которая провозглашает ускорение главной движущей силой изменения общих социальных структур и которая тем самым пытается объяснить структурные изменения постмодерна логикой ускорения. Драма ускорения – это феномен последних веков. О драме можно говорить до тех пор, пока ускорение сопровождается нарративом. Денарративизация лишает ускоренный бег драматичности и заставляет его носиться без направления. Драма ускорения заканчивается не в последнюю очередь потому, что скорость передачи событий и информации достигла скорости света.
Распространено заблуждение, что характерные для модерна формы организации общества, которые были нужны для ускорения процессов производства и обмена, уступили место формам организации постмодерна, потому что первые тормозили ускорение: «На основе требований своего дальнейшего развития динамические силы ускорения, по-видимому, сами создают институты и формы практик, в которых они нуждаются, и по достижении устанавливаемых ими границ скорости вновь уничтожают их. С этой точки зрения <…>рост скорости представляется подлинным движущим моментом истории (модерна)»35. Согласно этому тезису, например, устойчивая личностная идентичность, которая в эпоху модерна способствовала динамизации процесса обмена, по причине ее недостаточной гибкости вновь устраняется по достижении определенной скорости. Соответственно, все имеющие место после модерна или изменения общественных структур в постмодерне (Nach- oder Postmodernen), такие как эрозия институтов и атомизация структур общества, оказываются прямым следствием интенсифицированного процесса ускорения при модерне. Тем самым предполагается, «что модерн по темпорально-структурным причинам, в действительности, переходит в специфически постисторическую и вместе с тем постполитическую фазу»36. Денарративизация постмодерна, согласно этому проблематичному тезису, производится одним лишь форсированным ускорением процессов жизни и производства. В действительности же жизнь, наоборот, выводится из равновесия отсутствием темпоральной гравитации. Если жизнь полностью выбивается из ритма, возникают темпоральные искажения. Одним из этих симптомов денарративизации является смутное чувство, что жизнь ускоряется, тогда как на самом деле ничего не ускоряется. Говоря точнее, речь идет о чувстве погони. Настоящее ускорение предполагает направленный процесс. Но денарративизация ведет к ненаправленному движению без ориентиров, роению (Schwirren), индифферентному по отношению к ускорению. Уничтожение нарративного напряжения приводит к тому, что события роятся (schwirren) без направления, так как они более не укладываются в нарративный путь.
Когда постоянно нужно заново выбирать новую опцию или вариант, может возникнуть впечатление, что жизнь ускоряется. Но в действительности речь идет об отсутствии опыта длительности. Если процесс, который идет без перерывов и определяется нарративной логикой, ускоряется, это ускорение не навязывается восприятию в качестве такового. Оно в значительной мере поглощается нарративной значимостью процесса и не воспринимается отдельно как искажение или бремя. Впечатление, будто время проходит значительно быстрее, чем раньше, также порождается тем обстоятельством, что сегодня не умеют пребывать, что опыт длительности стал таким редким. Ошибочно полагают, что чувство погони покоится на «страхе упущенных возможностей»: «Страх упустить (ценные) возможности и, отсюда, желание увеличить темп жизни являются <…> результатом развившейся в Новое время культурной программы, которая состоит в том, чтобы за счет ускоренного “наслаждения возможностями мира” – т. е. за счет увеличения скорости переживаний – сделать каждую отдельную жизнь более наполненной и богатой и тем самым прийти к “благой жизни”. В этой идее заключено культурное обещание ускорения; его следствием является то, что субъекты хотят жить быстрее»37. На самом деле все как раз наоборот. Тот, кто пытается жить быстрее, в конечном счете быстрее и умирает. Жизнь делает более наполненной не количество событий, а опыт длительности. Там, где события быстро следуют друг за другом, не бывает ничего длительного. Наполненность и смысл нельзя основать на теории множеств. Проживаемая быстро жизнь, без чего-либо длительного и без чего-либо медленного, жизнь, определяемая короткими, краткосрочными, кратковременными переживаниями, какой бы высокой ни была «скорость переживаний», сама является короткой жизнью.
Каким будет форма движения будущего? Эпоха паломничества или марша однозначно прошла. Вернется ли человек после краткой фазы роения назад к земле, чтобы ходить по ней? Или же он полностью оставит тяжесть земли, тяжесть труда и откроет легкость парения, парящего странствования в досуге, то есть запах парящего времени?
Парадоксальность настоящего
«Так и происходит?» – «Нет, так не происходит». – «Что-то тем не менее приходит». – «В ожидании, которое останавливает и оставляет приход чего бы то ни было».
К топологии страсти принадлежат интервалы или границы. Они являются зонами забвения, утраты, смерти, страха и тревоги, но также и желания, надежды, приключения, обещания и ожидания. Во многих отношениях интервал также является источником страдания и боли. Воспоминание становится страстью, когда оно борется со временем, которое предает былое забвению. В этом смысле прустовский роман о времени является историей страсти. Ожидание становится страстью, когда темпоральный интервал, который отделяет настоящее от ожидаемого будущего, сильно продлевается. Ожидание вызывает страдание, когда приход ожидаемого или обещанного, то есть момент окончательного овладения или окончательного наступления, оттягивается.
Темпоральный интервал простирается между двумя состояниями или событиями. Межвременье (Zwischenzeit) – это время перехода, в котором нет никакого определенного состояния. Этот промежуток (Zwischen) ничем не определяется. Переизбыток неопределенности вызывает чувство беспокойства и тревоги, то есть пограничное чувство. Переход к неизвестности беспокоит и тревожит. Промедление – это поступь, которой идут у границы. Робость также связана с пограничными чувствами. Межвременье, которое отделяет отправление от прибытия, – это неопределенное время, в котором нужно принимать в расчет неисчислимое. Но оно является и временем надежды или ожидания, которое подготавливает наступление.
Путь, который отделяет место отправления от места назначения, – это тоже интервал. Он полон смысла, как и само место. Паломнический путь, например, – это не пустое расстояние (Zwischenraum), которое нужно было бы пройти как можно быстрее. Скорее он конститутивен и для самой искомой цели. Бытие-в-пути обладает здесь особым значением. Ходьба означает покаяние, исцеление или благодарность. Это молитва. Паломнический путь – это не просто проход, а переход к какому-то «там». В темпоральном отношении пилигрим идет в будущее, в котором ожидает спасения. Поэтому он не