Он слышал, как отец, вернувшись в избу, говорил:
— Побью!.. Погромлю!..
— Не надо, Филимон, — упрашивала, всхлипывая, мать. — Воеводские наушники прознали про твои угрозы, не сносить головы… Бежать тебе надо, спасаться.
— А ты?
— Что я! — вздохнула мать. — Мне одна судьба — маяться, обиды сносить.
— Долго ли сносить обиды воеводских мучителей! — не унимался отец.
«Драка! — обрадовался Артамошка. — Селивановых, наверно, отец лупить будет. Вот потеха!..»
— Сожгу! — грозился отец.
— Побойся бога, не надо! — уговаривала мать.
Певчая пташка
Под утро всполошился городок. Тревожно бил церковный колокол. Заревом полыхало небо. Горела изба возле воеводского дома. Артамошка бросился к оконцу, но мать загнала его обратно на печь. Вскоре заскрипела дверь, послышался шепот:
— Прощайся, Филимон, бежим!
Мать плакала. Отец склонился к Палашке. Девочка вцепилась ему в бороду и спросонья смеялась.
— Артамошка, прощай! — сказал отец.
— Куда, тятька?
— В леса густые, где ребятушки удалые.
— Возьми меня!
— Мал.
Попрощался Филимон с Маланьей, вскинул котомку на спину, сунул топор за пояс. И отец, и мать, и вошедшие в избу мужики сели на лавки, посидели с минуту, встали, сорвали с голов шапки, низко поклонились в угол, где висела икона, и быстро вышли из избы.
Артамошка приметил: у каждого мужика из-за пояса виднелась рукоятка ножа отцовской работы.
Больше не видел Артамошка отца. Он сперва даже обрадовался: «Теперь я как большой, как мужик настоящий — что желаю, то и делаю».
Но скоро настала горькая жизнь. Мать с утра уходила на работу и возвращалась поздно вечером, а Артамошка должен был сидеть в избе и нянчить Палашку. Никуда нельзя сбегать Артамошке — ни на реку, ни в лес, ни на площадь. Лишь по воскресным дням усталая мать разрешала:
— Беги, Артамошка, на улицу, беги, сынок, а то ты у меня так и засохнешь в избе.
Тогда срывался Артамошка вихрем и до вечера не возвращался.
Одно счастье у Артамошки — дядька Никанор.
«Теперь ходит дядька не к отцу, а ко мне», — думал он и очень этим гордился. Дядька Никанор казался Артамошке умнее всех на свете: был он хорошим рассказчиком и замечательным пташечником.
Рассказывает дяденька про житье птичье и все на людей переносит.
«Птица, — говорит, — умнее людей, и сердце у птицы добрее человеческого», — а сам вздыхает.
Тогда и Артамошке становится грустно, он тоже тяжело вздыхает, и кажется ему, что нет ничего на свете, чего бы не знал дядька Никанор.
Однажды пришел Никанор с подарком:
— Бери, Артамошка, клеста. Птица — она тварь нежная, сердцем ласковая. Бери, корми ее, оберегай…
Артамошка протянул дрожащие от радости руки, а взять подарок не решается.
— Бери, бери! Клест не простой, — пояснил дядька, — певчий, голосистый. Редкостный клест! Лисицей черно-бурой из-за него попустился. Во какой клест!
— Чудно мне, дядька, как это из-за птицы ты лисицу опустил? загорелся любопытством Артамошка.
Никанор начал рассказывать:
— Чуть-чуть забелел восток, туман уплыл в долины, роса пала на деревья. В это самое время пташки, особливо клесты, и вылетают… Расставил я сети и не дышу. Вдруг, смотрю, вспорхнула стая пташек. Вижу, среди них клест, да какой клест! — с пятнышком под грудкой: значит, певчий. Покрутился клест надо мной, чирикнул сладким голоском чилик-чирик-пик! — и сел недалеко на ветку. Сижу. Вспорхнула стая птиц, клест тоже. Смотрю, крадется черно-бурая лисица за клестом. Глаза зеленые горят, пасть острыми зубками, как иголками белыми, усыпана, а шубка черная блестит, переливается серебром и золотом. «Хороша! — думаю. — Эх, хороша! Крадется ловко. Сцапает… сцапает, — думаю, — проклятая, сцапает клеста! А если ее бить — клест улетит. Вот задача!» Тут я решил променять дорогую лисицу на клеста. Приподнялся слегка. Почуяла, подлая, человека — да бежать. Клест взмахнул крылышками — да к сетке. Тут я его и накрыл.
Артамошка застыл, слушая рассказ дядьки. Он смотрел то на дядьку, то на клеста. Пташка металась в клетке, билась клювом, трепетала крылышками.
— Приучать надо. Неволя — она и для пташки неволя; вишь, как бьется, — сказал-Никанор.
С этого дня и началась у Артамошки новая жизнь. День может не есть, но птицу накормит. Клест быстро привык, звонко и переливчато пел, наполняя душу Артамошки радостью. Целые дни проводил он у клетки. Когда клест переставал петь, Артамошка складывал губы трубочкой и начинал свистеть по-птичьи. Клест поднимал головку, хлопал крыльями и заливался звонким свистом.
Радовался Артамошка, и крепче становилась его дружба с клестом. Он гордился этой дружбой и, когда приходил к нему товарищ его, Данилка, хвастливо спрашивал:
— Птичий язык знаешь?
— Нет, — отвечал Данилка.
— Эх, ты! Вот слушай… — И Артамошка начинал свистеть.
Он свистел, а клест ему вторил.
Удивлялся Данилка, пытался подражать, но у него ничего не выходило. От досады он краснел и сердился. И всегда кончалась такая встреча тем, что Артамошка говорил своему другу:
— Нескладный у тебя язык, Данилка. А вот мне любая птица под силу: хоть петух, хоть ворона, хоть голубь, хоть воробей, мне все едино — могу!
Данилка уходил недовольный; щупая пальцами свой язык, огорченно качал головой:
— И впрямь нескладный у меня язык.
Однажды Артамошка сидел в избе на полу, играл с Палашкой. В двери показались головы Данилки и Николки. Запыхавшиеся друзья враз крикнули:
— Бежим, Артамошка, на площадь!
— А что?
— Народу видимо-невидимо. Бежим!
Заметался по избе Артамошка. Друзья не стали ждать и скрылись. Артамошка взглянул в оконце и ахнул: народ толпами спешил на базарную площадь.
Как быть? Бросить Палашку? А вдруг мать придет — беда… А народ все спешил и спешил.
Артамошка ломал голову, путался в догадках: «Что бы это могло быть?.. А-а, знаю, знаю, что это: наверно, живого медведя привели на площадь».
Когда послышалась отрывистая дробь барабана, Артамошка вскочил и вихрем вылетел за дверь. Не успел он отбежать и двух шагов, как раздался визгливый плач Палашки.
Рассердился Артамошка, быстро вывернул шапку, загнул подол кацавейки и натянул его на плечи, скорчил страшную рожу, открыл дверь и заорал грубым голосом.
Забилась Палашка в лохмотья, тихо всхлипывая.
На площади барабан бил отчаянно и звонко.
Махнул рукой Артамошка и побежал на площадь. На площади тишина умолк народ.
На помост вышел царский воевода в широкой, не по плечу, шубе, высокой собольей шапке, с толстым посохом в руке.
Отдышался воевода, потоптался на одном месте, постучал посохом о помост и начал речь:
— Озорует народ. Это худо. Я, воевода иркутский, государев слуга, всех озорных выведу. На кого руку свою воеводскую наложу — тому света белого не видеть, из тюрьмы не выйти, казни лютой не миновать…
Толпа притихла.
— По указу великих государей, — гремел воевода, — ловить людишек беглых, тех, что на государей и слуг их руку поднимают и разбойничают. И тех беглых людишек велено казнить: бить кнутом, рвать им ноздри железом, черными пятнами клеймить лоб и натирать те пятна порохом многожды, чтобы ничем те пятна они не вытравили и чтоб те пятна были у них по смерть.
Воевода важно сошел с помоста; его поддерживал письменный голова.
Народ молчал.
Артамошка вспомнил отца и задумался. Острый щипок вывел его из раздумья, от боли слезы навернулись. Оглянулся — а перед ним стоял Селиванова купца сын Петрован, давнишний ему недруг. Он хохотал и носком мягкого сапога пинал Артамошку.
Артамошка сжал кулаки, стиснул зубы и готов был броситься на обидчика. Но Петрован презрительно скривил рот, прищурил глаза:
— Тронь только, тронь! Отцу твоему зубы вышибли и тебе…
За спиной Петрована стояли два здоровенных парня. Они свирепо поглядывали.
Побелел Артамошка, опустил голову и пошел прочь. В первый раз спустил он обиду, в первый раз отступил.
Но Петрован шел вслед, дергал его за рукав и смеялся:
— Жизнь или смерть?
Остановился Артамошка и поднял голову:
— Что привязался?
— Жизнь или смерть? — повторил Петрован.
— Ну, жизнь!
— В обиду не дам, — зашептал Петрован, — только отдай мне свою певчую пташку.
— Что-о?
— Пташку, говорю, отдай.
Видя гневный взгляд Артамошки, Петрован, заикаясь и путаясь, заторопился:
— За деньги отдай, не за так!
— Нет, — отрезал Артамошка, — не продажна! — А у самого заныло сердце, затряслись руки.
— Сказнят твою мать и тебя тоже. Побегу воеводскому писцу скажу.
Зашумело у Артамошки в голове, едва выговорил он слова:
— Ладно, завтра пташку отдам… Завтра…
Словно в темноте мелькнула тень… Закричал, заохал Петрован. Собрался с силами Артамошка, огляделся и видит чудо: жилистая рука широкоплечего мужика вцепилась в ворот нарядной кацавейки Петрована, и так эта рука сжимала горло, что у Петрована глаза налились кровью. Мужик потряс его и толкнул в сторону. Петрован упал, вскочил и без оглядки побежал прочь. Мужик постоял, почесал бороду и пошел. Кафтан у него распахнулся. Артамошка ахнул: из-за пояса виднелась березовая рукоятка ножа отцовской работы.
Горькое житье
Миновали лето и зима.
Совсем покосилась избушка Филимона. От него никаких вестей не было. Работные ряды расширились. За Филимоновой избушкой, на пригорке, новые насельники ставили свои избы. Ранней весной приплыло по Ангаре много семей хлебопашцев. Приплыли они по государеву указу — сибирские пашни расширять. Далеко за Работными рядами спозаранку слышались людской шум, звон топоров, горели костры. Хлебопашцы рубили лес, выжигали кустарники, расчищали болота — готовились к первому севу на сибирской земле.
Бедно жила Филимонова семья, горькое житье. Соседи звали Маланью сиротой-вдовой.
В избе темно. Артамошка и Палашка сидели в углу на лежанке, ждали с работы мать. Палашка первая услышала далекий кашель, заплакала: «Маманька наша идет». Мать вошла в избу, долго кашляла, устало опустилась на лавку, отдышалась.