– Таких совпадений не бывает, – наконец изрекла Кемрейл, слово в слово повторяя все то, что говорил каждый, кого привозил сюда Демиев. – И то, что я сейчас чувствую, словами выразить трудно…
И только после этого впервые сделала несколько глотков из прозрачного, украшенного кристаллами алавастра; хорошо понимая, что она делает – приветствует Цереру.
Демиев ликовал. Все-таки их со Становским старания не пропали даром…
Но, внезапно оставив всякое веселье, Кемрейл прильнула к сенсорным, парящим в воздухе разверткам аксиотелескопов, задавая множество новых параметров. Теперь настало ее время. Теперь она будет несколько часов проверять точность расчетов астрофизиков из незапамятной, архаической древности, чтобы сделать те же выводы о их достоверности, что и Становский.
– Вам не придется меня убеждать, что диориты сюда принес какой-нибудь сверхмощный вихрь, сбросивший их со склонов, – объяснила Кемрейл свою увлеченность. – Совсем недавно мы нашли в Северном Алтае похожий каньон. И в его распадках был обнаружен точно такой же магматический диорит. Но тогда мы это связывали с субхромосферной солнечной активностью, за которой пытались проследить древние…
«Она поверила. Она ищет доказательства тому, что происходит, – в том, что ей хорошо знакомо. Еще немного – и она сама заговорит о новой обсерватории…» – подумал Демиев.
– В двадцатом веке это была неплохая энтропическая теория, которая достоверно объясняла, почему Солнце в годы затемнений привлекает к Земле и Марсу так много странствующих метеоритов, – сказал Становский. – Магнитные петли размыкаются, и интенсивность выбросов нарастает… Если бы у нас этой теории не было, мы никогда не пришли бы к тем знаниям, которые имеем сейчас.
– Хотя во многом были повинны странствующие планеты, найденные в полях астероидов, – согласилась с ним Кемрейл.
«Но так как о странствующих планетах мы по-прежнему знаем лишь немногое – лучшего места, чем Тамерлаев Коготь, для обсерватории нам не найти», – подумал Демиев.
– Теория, которой недостает всех ее составляющих, так и останется просто теорией. Где-то – основополагающей, а где-то – обобщенной и поверхностной. И особенно это чувствуется на Марсе, – вдруг признался Становский.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Кемрейл.
– Должен быть третий фактор. Решающий, – сказал Становский.
– И где же мы будем его искать? – спросила Кемрейл, оставив управление телескопами и испытующе взглянув на Становского.
– Там, где никогда не искали раньше, – сказал Становский и привлек к себе сенсорные панели, задавая свои параметры.
Отчего звездное небо в гальвапентерах вдруг пропало – и вместо него появилась затаившаяся и повергнутая во мрак марсианская пустыня.
И одновременно сразу же исчез весь романтический настрой этого вечера – или, точнее, глубокой ночи, потому что в метаинвертированном изображении-дисполяции узнавалось теперь нечто устрашающее.
Что, впрочем, ничуть не устрашало Становского…
А даже наоборот – привлекало и завораживало, как если бы речь шла о созерцании обычного, статичного пейзажа.
– Высоко в горах Архонда я установил несколько собственных аксиотелескопов. Так и не дождавшись подтверждения из Корнуолла о том, что они приняли полученные результаты и согласны перепроверить расчеты, – продолжал Становский. – Поэтому мы с Артуром решили, что первый же планетолог оттуда должен побывать с нами в этом каньоне…
Говоря так, Становский оставался к происходящему почти равнодушным. Еще бы – сколько уже он тут, на Марсе, за четверть века всего испытал…
А вот Кемрейл – совсем наоборот: с чем-то действительно невероятным сталкивалась впервые.
Выскочив из адаптера, она встала у самых гальвапентеров и с заметным волнением ухватилась за навесные перекрытия, их разделявшие.
– Это снова вихри… Но неужели такое может вызвать Церера? – сказала она и, озаренная странным мерцанием, как будто бы пошатнулась на пороге только что совершенного ею эпохального открытия.
Где-то очень далеко, по ту сторону гряды Архонда и в направлении скал Мафусаила, неодностройно мчались, обходя русла впадин, опасно нестабильные вихревые столпы. Их было не так много; и без спектроглифов – световых пометок в самом изображении – их было бы непросто обнаружить в клубящихся потоках вздымаемого ими песка.
Но даже сквозь этот песок заметно было, как асператумы создавали столько «сухих» разрядов, что в некоторые мгновения начинали светиться в темноте. И светимость эта порой достигала сотни аракселей. Отчего Кемрейл, пройдя сквозь активированные над гальвапентерами инфильтрующие энергослои, также вся озарялась каким-то отстраненным, протолучевым свечением.
А где-то в перерывах между этими разрядами вихри преклонялись к земле.
И, вставая – когда верхняя их часть внезапно шла на подъем, – создавали нечто похожее на глиссирующую, вытянутую в направлении скал волну, которая при наблюдении могла быть воспринята как линия поперечных помех.
– Об этом знали давно, еще в двадцатом веке, – сказал Становский. – Еще когда изучали субхромосферную солнечную активность, природу магнитных петель и сейтогеополя экзопланет…
– Знали о чем? О амберволнах, в которых ускоряется пространство-время? – спросила Кемрейл, все еще любуясь хищно вздымавшимися асператумами. И вправду чем-то напоминавшими солнечные вихри. – А может быть, они и не знали-то вовсе ничего, а всего лишь предугадывали?
– Предугадывали? Вряд ли… – отмахнулся Становский. – Еще тогда заметили, что от некоторых экзопланет свет доходит гораздо быстрее, чем от сопутствующих звездных систем. Что так или иначе доказывало существование амберволн, которые по пути развеиваются световыми фотонами.
– Их генерируют сами экзопланеты… И Марс, – убежденно произнес Демиев. – Волны эти небольшой интенсивности – всего лишь в несколько нейтродикат, – и на Земле мы смогли бы их обнаружить лишь почти угасшими. Тем более что, кроме солнечных петель и изометрии метеоритных потоков, у нас больше не было никаких явных доказательств их существования. В двадцатом веке все это называли теорией солнечной энтропии, чтобы объяснить неравномерное снижение активности протуберанцевого выброса…
– И вы думаете, что теперь мы нашли ту самую утраченную составляющую? Нашли то, чего раньше не понимали? – спросила Кемрейл у Демиева.
«А что здесь такого? – оглянулся он на архитраж, за которым вихри неудержимо приближались к скалам. – Быть может, с наступлением церерианских сумерек эти волны смогут достигнуть до ста дикат… А мы в своих подземных убежищах, куда так благоразумно спрятались, этого даже не заметим».
– Эту утраченную составляющую астрофизики искали лет триста, – решительно сказал Становский. – Потому что если бы мы нашли ее раньше, то давно бы имели в своих шаттлах амбердвигатели, что позволяло бы нам многократно преодолевать световой порог.
«Ты слишком поспешил, Влад, – подумал Демиев. – А значит, не будет у нас новой обсерватории еще лет двадцать… До следующих церерианских сумерек».
Но, вопреки всему, он больше не услышал от Кемрейл никаких возражений.
А может, она и вправду была из числа тех, кто постигал все сразу, за несколько мгновений, и столь же быстро принимал наиболее судьбоносные решения.
Внезапно она прониклась всем тем, во что Становский и сам пока не очень-то верил, – как будто бы это была ее собственная гипотеза.
– Да, ты прав, Влад… Ты прав, – сказала она. – Марс может испускать эти волны под воздействием Цереры и странствующих планет, чего нет на Земле.
После чего она потребовала:
– Взлетаем прямо сейчас… Попробуем догнать твой решающий фактор…
И невозможно было ей возразить, что рядом с вихрями амберволны могли стать опасны и для шаттла, и для людей.
И Становский, повинуясь ей, отдал Демиеву приказ на запуск двигателей.
«Нам нужна эта новая обсерватория, Артур, – вспомнились Демиеву его напутственные слова, когда он, Демиев, направлялся за Кемрейл. – Так что делай все, что она захочет… И пожалуйста, не подведи».
И он пообещал тогда, что не подведет.
…Предполагалось, что в погоне за вихрями взлетать можно было откуда угодно. Даже из кратера Тамерлаева Когтя.
О амберволнах, что искажали воронки вихрей, тогда никто еще в Мерелати-Сиэтле ничего не знал; но Становский оставил после себя немало записей, которые все должны были прояснить. На случай, если бы он или кто-нибудь еще из астрофизиков не вернулся и их пришлось бы искать.
«Все это по-прежнему требовало от меня многих лет неустанного поиска, – написал он незадолго до своей встречи с Кемрейл, – вместе с систематизацией и сопоставлением всего изученного и неизученного. Для того, чтобы своевременно разгадать задумки марсианской природы; и лучше понять, в какие годы на Марсе можно будет обустраивать один авиапорт за другим, а в какие – доведется рассчитывать лишь на укрытия, что уводят в базальтовые подземелья и к сейтовым ледникам».
После чего Становский даже указал точную топографию – скалы Мафусаила… Где, согласно его наблюдениям, асператумы достигали наибольшей интенсивности.
Может, если бы он этого не сделал – их бы вряд ли так скоро нашли. А может, и не нашли бы вообще.
А может, и крушения бы никакого не было, если бы Кемрейл из двенадцати таурионных ускорителей не оставила для полета лишь три, а остальные не перенастроила на синергию спектросинтеза.
Но даже и эти ускорители, когда вихри обрушили шаттл на скалы, остались неповрежденными после воздействия амберволны…
Кроме того, данные спектросинтеза вовсе не были утрачены.
Просто Кемрейл понимала, что наступления следующих церерианских сумерек пришлось бы дожидаться еще лет тридцать, а асператумов – еще лет сто. И, в погоне за ними, она была уверена до конца, что для поискового шаттла «Кардария» главное было – побывать на гребне амберволны.
Только так можно было убедиться, что это была уже не теория.
Что все происходило по-настоящему…