Женщину Николай Александрович воспринимал теперь как сосуд, наполненный нечистотами. Запах вытекающей из них крови доводил его до дурноты. Он различал его моментально: духи, мыло, стерильная вата и прочие извечные женские хитрости только притушевывали зловоние. Трупный яд разлагающейся яйцеклетки пропитывал женские тела до последней поры, гнилью несло отовсюду. Каждый взмах юбки гнал тошнотворную волну, смрад наполнял дыхание, струился из подмышек, заливал волосы. Тяжелый дух намертво вгрызался в любой предмет, к которому прикасались их руки, оседал на стульях, сползал в обшивку диванов. Еда приобретала вкус смерти, в самое изысканное блюдо примешивался сладковатый тон разложения.
Николай Александрович перестал есть дома. По дороге с работы он заходил в кондиторку, брал обезличенно-процессированое, типа консервов, полбатона хлеба и бутылку ситро, застилал столик чистой газетой и, косясь на официантку, торопливо заглатывал съестное. Ее приближение могло начисто испортить аппетит, поэтому есть приходилось быстро. За несколько недель такого питания Николай Александрович похудел на добрый десяток килограммов. Об играх с женой он вспоминал с отвращением. Мысль о том, как ее горячие выделения текут по его ногам, вызывала позывы на рвоту. Спал он теперь в большой комнате на диване, специально засиживаясь допоздна перед телевизором. Впрочем, жена молчала. Такая покорность, а может, равнодушие, только радовали Николая Александровича. Меньше всего он бы хотел выяснять отношения, с неизбежным разговором вплотную, а значит, запахами, капельками слюны и случайными прикосновениями.
Его собственные пальцы, волей-неволей соприкасавшиеся с загаженными предметами, несильно, но отчетливо воняли. Чистка зубов, утреннее сморкание и прочие, до сей поры не замечаемые приближения рук к поверхности лица, давались теперь с невыразимым трудом. Будущая жизнь рисовалась Николаю Александровичу долиной, заполненной смрадом.
Страдания кончились внезапно: голос подробно и не спеша объяснил правила спасения. Выход оказался до удивительного прост – подержав руки несколько минут под струей проточной воды, Николай Александрович начисто избавился от амбре. Не надолго, зараза быстро прицеплялась опять, но спасение было найдено, а простота процедуры позволяла совершать ее где угодно и когда угодно раз в день.
С женой дело оказалось еще проще. Настраиваясь на разговор, Николай Александрович приготовился к слезам, обидным словам и упрекам. К его удивлению, выслушав сбивчивые объяснения и осторожную просьбу, жена немедленно согласилась.
Стоя возле ванны с неистово булькающей из полностью открытых кранов водой, он тщательно проследил, чтобы самый последний волосок жены скрылся под бурлящей поверхностью, отсчитал количество погружений и секунды пребывания. Из ванны, роняя брызги пены, вышла другая женщина, прекрасная, будто Афродита. Приняв в объятия любимое прежде тело, Николай Александрович недоверчиво принюхался. Все было чисто.
Порушенная обострившимся обонянием семейная жизнь восстанавливалась с трудом. Через несколько ночей осторожных поглаживаний он смог преодолеть отвращение. Результат обнадежил, но не обрадовал. Процесс, правда, приносил облегчение организму, но не более того, и по молчаливому уговору они сократили эти встречи до необходимого минимума. Само собой разумеется, ни о каких других женщинах речи идти не могло.
Понятливая Алла искусно включилась в игру «лучшая подруга». Впрочем, возможно, общество жены Николая Александровича ей действительно нравилось. Так или не так, но женщины без конца перезванивались, ходили вместе по магазинам, потом обсуждали покупки, планировали новые. Щебет и щелканье раздражали Николая Александровича, однако приходилось терпеть и улыбаться, изображая «друга мужа» и примерного семьянина. Ответную улыбку он в грош не ставил, дверь оставалась открытой, дорогие товарищи, оставалась открытой; вместо дружбы шла охота, на которой сердечность и посиделки с домашним тортиком маскировали обыкновенную засаду.
Мило чирикая с женой, Алла, словно невзначай, окутывала Николая Александровича подрагивающей сеткой желания. Исходящей от нее энергии хватило бы закипятить чайник; сиреневые лучики повисали на руках Николая Александровича, оплетали колени, ползли вверх, будоража и грея. Тогда он еще не знал, как строить защиту и, обнаружив сиреневых змей на своем теле, убегал в ванную.
Вода спасала, гадюки оплывали и таяли, точно сосульки на сковороде. Так продолжалось довольно долго, пока один раз Николай Александрович из любопытства позволил лучам добраться до корня. Ничего страшного не произошло, выпачканные трусы он засунул в самый низ стиральной машины и больше не пускался в подобные эксперименты.
Противоядием оказался алкоголь. Выпив, Алла теряла силу, ослабевшие лучи валились на пол, не преодолев и половины расстояния до тела Николая Александровича; тех же, кто все-таки добирался, он брезгливо стряхивал легким усилием воли. Обнаружив рецепт, Николай Александрович любую встречу с Борей и Аллой начинал с вина.
– Ой, ты меня спаиваешь, – журчала Алла, лукаво улыбаясь, – Боренька, он хочет напоить, вскружить голову и воспользоваться, ты не против, милый?
– Не против, не против, – отзывался дрессированный Боря, – пусть пользуется, если не мне, хоть людям.
Николай Александрович подливал, с удовлетворением наблюдая, как ковер под ногами постепенно приобретает сиреневый оттенок.
С Борей ему было легко, с Борей не нужно было притворяться и врать, Боря жил естественно, точно животное в лесу. Ел от пуза, пил до рвоты, спал сутками и пел, заходясь и обмирая от восторга. Во время пения голова у него отключалась; Николай Александрович видел это, будто в анатомическом атласе. Голос шел из нутра, раньше говорили «из чрева», все остальное тушевалось и отходило в сторону. Придя на работу, Боря яростно погружался в технические проблемы, спор о величине износа правого трака поглощал его без остатка, словно не он вздыхал накануне: «Господин генерал, будет вам победа». Голова посреди спора работала совершенно замечательно, нутро же, напротив, дремало, дожидаясь своего часа. Николай Александрович завидовал Боре завистью всех оттенков радуги, но подражать не получалось, кирпичики его организма располагались в другом порядке.
– Ерусалим, – Подкорытов тряс его за плечо, – Ерусалим, приехали!
– Спасибо, Василь Степанович.
– Абрам Моисеевич, с вашего позволения, но все равно, пожалуйста. Выходите, а то увезет на «заправку».
На улице порывами задувал ветер. Не очень холодный, но острый, пробирающий до нутра. Болела шея, затекли ноги. Вокруг спешили, сновали, суетились пестро одетые люди с непривычными чертами лиц. Подъезжали и отъезжали автобусы, постоянно кричали громкоговорители, солдаты с длинными винтовками тащили куда-то громадные мешки из зеленого брезента. Стоял страшный шум и, точно уравновешивая его, внутри у Николая Александровича царила тишина.
«Не вернулись… не вернулись…»
Он все-таки надеялся и всю длинную дорогу, боясь признаться самому себе, ждал. Но напрасно. Увы, напрасно.
И Подкорытов. Тоже хороший хам. И всегда таким был, Абрам Моисеевич, колено лысое. Во время последнего разговора повел себя некрасиво, за что и пострадал. Но как шея у него раздувалась от гнева праведного, ярился-то как! Всем сдать деньги на ремонт дома! А как сдать, если неоткуда взять? А это ваши проблемы. Ладно, ладно, еще встретимся… И встретились в свободном полете, но тогда он думал уже о другом.
«Не вернулись, нет, не вернулись».
Стало холодно и страшно, хуже, чем тогда, возле еще теплого тела жены. Вот сейчас он остался один, по-настоящему один. Все, игра кончилась, посулы и обещания испарились, словно никогда не существовали. Разве так можно – приручить человека, завладеть им, вести столько лет на поводке и бросить, ничего не выполнив?! Винить себя было не в чем, предложенные условия он осуществил сполна. Его обманули, надули откровенно и нагло, и теперь жизнь кончается на пустом и горьком пепелище. Солдатик налетел на него своим мешком, прокричал тарабарское извиняющимся тоном и побежал дальше.
«Ах, едрить твою дивизию!»
Потирая ушибленную руку, Николай Александрович пошел к выходу. И вечно они попадают именно прямо по перелому. Словно нарочно метят!
Привыкнув к шуму, он вдруг начал различать в его многослойном нагромождении обрывки русской речи. Вскоре и глаз стал выхватывать из пестрого мельтешения лиц знакомые формы и повадки. Соотечественников оказалось довольно много; выбрав мужчину постарше, Николай Александрович спросил про Гило.
– Ах, Гило?! – мужчина радостно улыбнулся. Можно было подумать, будто он специально ради этого прикатил в такую рань на автостанцию.
– Гило, куда проще!
Через пять минут заговоренный до одури Николай Александрович стоял на остановке. Автобус подошел быстро, водителю оказалось достаточным слова «Гило» и протянутой горстки монеток. Уже прилично отъехав, Николай Александрович вспомнил, что не позвонил Боре.
«Ладно, – успокоил он себя, – позвоню из торгового центра».
В автобусе говорили только по-русски, Николай Александрович вышел на правильной остановке и тут же увидел Борю. Боря раскрыл объятия и пошел на него, чисто на медведя.
– Ну, ты и обрюмкался, самодержец, – повторял он, похлопывая Николая Александровича по спине. – В заграницу не мог поприличней вырядиться? Ладно, мы тебя быстро отреставрируем, не боись. Обратно полетишь как огурчик, зеленый и в пупырышках!
– Извини, не успел позвонить.
– Ерунда!
Он уже и забыл, когда его обнимали в последний раз. От Бори струился запах хорошего табака, крепкого одеколона и жареной картошки. Похоже, он искренне обрадовался встрече. Николай Александрович отпустил чемодан, в ответном объятии обхватил Борю за плечи и вдруг разрыдался. Разрыдался – громко сказано, так, несколько нервных пошмыгиваний; но слезы, блеснув на утреннем иерусалимском солнце, выдали его с головой.
– Ничего, ничего, старичина, закусишь, отоспишься, глядишь и отпустит. Алка тоже тебя ждет, на работу специально не пошла.