— Белобровик вернулся, — сказала Шура, — и еще вырос. Да дверь-то зачем закрываешь?
— То есть как это зачем? Затем, что зима… В окно посмотри…
Лицо у нее дернулось, тарелки в руках задребезжали, она поставила их на сундук и сложила руки на груди.
— Говори, — велела она.
Он не мог смотреть на нее и посмотрел дальше, но там была Настя с круглыми, словно потухшими глазами и невероятно белым лицом. Ему некуда было девать свой взгляд, некуда смотреть.
— Слушайте, позвольте хоть раздеться, просто невежливо…
Они ничего не ответили. И Белобров начал раздеваться в абсолютной тишине, под стук собственного сердца. Торопливо раздевался и Гаврилов.
Настя подошла ближе и встала рядом с Шурой. Шура не могла смотреть на пухлое испуганное личико и голубенькую сережку в ухе, ей стало совсем страшно.
— Не вернулись, — сказала она.
— Задержались, — сказал Белобров. — Да ничего не случилось! — крикнул он, видя, как у Шуры исказилось лицо. — Ты погоди, погоди, они там, но все нормально, слышишь, нормально. Они сели, и я говорю тебе, все нормально. Настя, хоть вы ей скажите. Настя, они, понимаете, задание выполнили, героически выполнили, и у них все прекрасно было, но потом… — Он говорил, не понимая, что говорит, не слыша собственных слов, говорил просто в передней, никуда не глядя и ничего не видя.
— Не вернулись, — опять сказала Шура.
— Не вернулись, — одними губами повторила за ней Настя и быстро забегала по коридору, — не вернулись, Сережа мой не вернулся, не вернулся…
В квартиру осторожно протиснулся истребитель Сафарычев. Он жил в этом доме на втором этаже.
— Что, все уже известно? — спросил он, и опять стало тихо в коридоре, только хрустела пальцами Шура да часто открытым ртом дышала Настя. Негромко подвывала электрическая печь в комнате.
Екатерина Васильевна, мать Шуры, надела круглые очки и строго поглядела на Белоброва. По всему видно было, что она плохо соображает и не понимает тяжести случившегося.
— Пойдемте в комнату, — сказала Шура.
Она пошла вперед и села в качалку. Качалка качнулась, Шура сильно оттолкнулась носком туфли и стала качаться, закрыв глаза. Настя ушла на кухню, закрылась там на крючок и сильно пустила воду из крана.
— Шурена, — сказала Екатерина Васильевна, — Шурочка, что с тобой?
Шура не ответила, все качалась…
— Я не совсем понимаю, что случилось, — заговорила Екатерина Васильевна, все так же строго глядя на Белоброва. — Самолет не вернулся, так?
— Ну, примерно так, — не глядя на нее, почти грубо ответил Белобров.
— Но они живы или самолет сломался и с ними что-то случилось? — И вдруг она из-под своих круглых очков подмигнула Белоброву раз и другой.
Было слышно, как внизу подъехал автобус, хлопнули двери, заговорили голоса, потом бухнула дверь парадной.
Сафарычев осторожно дергал дверь в кухню и тихо стучал в нее согнутым пальцем.
Внезапно что-то оборвалось в слабой голове Екатерины Васильевны, она всплеснула руками и, точно разом все поняв, закричала тонко и громко, закричала еще раз и стихла, припав к Шуре старым иссохшим телом, вздрагивая, шепча что-то и захлебываясь слезами.
В прихожей зазвонил телефон, и Шура, отстранив мать, встала и, криво ступая, пошла к телефону. Но звонили по ошибке.
— Она у меня может ногой почти до самого уха достать, — сказал Черепцу гвардии старшина Артюхов. — А ты вот попробуй, чтоб твоя Маруся достала до своего уха ножищей-то, а я погляжу.
Было совсем темно, снег перестал, и все таяло. Повсюду капало, текло, чавкало. Радио рассказывало шахматную партию. Черепец с Артюховым стояли позади столовой у склада и поглядывали на окна. На кухне горели синие лампочки, и снег на подоконнике был синий.
— Пойдем лучше ко мне треску в масле кушать, — сказал Артюхов.
И потому, что Черепец только вздохнул, Артюхов понял, что тот никуда идти не собирался, затоптал папироску и тоже вздохнул. У их ног крутился и ласкался Долдон.
— Женщины уважают силу и власть, а ты, ну ей-богу, как Долдон. Бегаешь и нюхаешь.
— Ладно, — обиделся Черепец и поежился под сырым ветром, — не хочешь гулять и вали отсюда, — повернулся и, не оборачиваясь, пошел к заливу, черному из-за белых берегов
Там, у мостков, стояла аэродромная лошадь с телегой. Вниз к причалу уходили крутые деревянные ступеньки с перилами, рядом с ними матросы уже успели раскатать дорожку. Внизу мочальными матами терся о причал ботишко с военно-морским флагом, из тех, на которых до сих пор воняло рыбой. Сперва Черепец увидел начальника кухни младшего лейтенанта административной службы Неделькина и двух краснофлотцев из хозвзвода. Здесь их звали «туберкулезниками».
Неделькин стоял в очень красивой позе и курил трубочку, а «туберкулезники» на полусогнутых тащили по трапу на берег здоровенный ящик с маргарином. Ящик угрожающе покачивался.
«Утопят! — радостно подумал Черепец. — Сейчас утопят!..»
— Бетховен, — объявил диктор на берегу, — «Застольная».
В эту секунду Черепец увидел свою Марусю. Она стояла на ботишке и в темном мешковатом пальто сливалась с темной рубкой. И Черепец сразу же выругал себя, что стоял у кухни, когда понятно же было, что Маруся скорее всего на разгрузке маргарина и яичного порошка. Присутствие Маруси в корне меняло дело. Черепец сунул руки в карманы бушлата, надвинул бескозырку, крикнул: «От винта!» и, свистнув, покатил вниз по раскатанной рядом со сходнями дорожке. Холодный ветер с залива сразу ударил в лицо, высек и разбросал по щекам слезы, скоростенка получалась порядочная. В следующую секунду Черепец увидел прямо перед собой на накатанной дорожке толщенный ржавый обруч от бочки.
«Все», — успел подумать Черепец.
Спружинив сильное крепкое тело, он подпрыгнул. но перепрыгнуть обруч не смог, и, волоча его на одной ноге за собой, — «как в цирке», мелькнуло у него в голове, — вылетел на причал. Он увидел перепутанное лицо Маруси, рванувшегося в сторону Неделькина, убегавшего по трапу «туберкулезника» и шикарный голубой ящик канадского маргарина, вставший на трапе ребром, плавно покачнувшийся и со стоном рухнувший в воду. Хотя стонал, конечно же, не ящик, а лейтенант Неделькин.
— Так, сказал Неделькин, — значит, так.
Было тихо. Жирная волна — или Черепцу уже казалось, что она жирная, — плескала о края ящика. Из ботинка текла струйка воды.
«Налейте, налейте бокалы полней…» — пело радио.
— Здравия желаю, — ужасаясь сам себе, сказал Черепец и снял с ноги обруч, — интересно, какая собака тут обручи разбрасывает… — И зачем-то показал обруч сначала Неделькину, а потом Марусе.
Маруся смотрела па него, скорбно подняв брови на крупном меланхолическом лице. Несмотря на драматизм ситуации, Черепец успел подумать еще раз, какая она представительная и красавица.
— Лебедочкой надо бы зацепить, — сказал он «туберкулезникам», — чем мучиться-то… Тут траловая лебедочка есть… Зачем тогда техника дается, если не уметь ее полностью использовать?!
И, отцепив от борта ботишка багор, он, сев на корточки, погнал ящик с маргарином к берегу.
— Какая лебедочка?! — взревел вдруг пришедший в себя Неделькин и взмахнул трубочкой. — Вредитель! Вы ВВС позорите! Как ваша фамилия? Я вас арестую, слышите, эй, вы, вредитель!..
На голубом ящике голубая корова печально глядела на Черепца. Рядом с ним остановились крепкие, полные Марусины ноги и низ старого бесформенного пальто.
«Пальто ей сошью, — вдруг с необыкновенной ясностью понял Черепец, — черное суконное с меховым воротником». — И он представил Марусю в этом пальто.
— Попрошу не улыбаться, когда к вам обращается старший по званию, — сухо сказал Неделькин и засопел потухшей трубкой. — Как ваша фамилия, старшина?
— Черепец, — сказал Черепец и опять улыбнулся.
От Шуры Белобров уходил один. Было поздно. До аэродрома ходу было минут сорок, но можно было поймать попутку. Едва Белобров спустился вниз к почте, как напоролся на патруль.
— Вот предписание, — сказал он краснофлотцу-автоматчику. — Видишь, здесь штемпель госпиталя? Ты глаза-то разуй! — За сегодняшний день он так и не удосужился узнать пропуск-пароль.
— Пройдемте, товарищ командир, — вежливо, но твердо сказал автоматчик-краснофлотец. — Слово надо знать.
Белобров сплюнул, и они пошли. Из-за затемнения дома стояли черные, снег таял, вышла луна. Где-то была открыта форточка, там негромко разговаривали.
Комендатура была за углом, голубой деревянный дом с длинной занесенной снегом клумбой перед крыльцом. Дежурный комендант сидел на перилах крылечка.
— Слушай, — обернулся к краснофлотцу Белобров, — я же сегодня из госпиталя… Гад же ты, — добавил он, понимая, что садится.
В тесной комендатуре жарко топилась печь. Белобров снял реглан, положил под голову, с наслаждением вытянулся на деревянной скамье.
Дверца печки была открыта, огонь плясал на потолке. День закончился. Он был дома.
«На этом Дом флота заканчивает свои передачи, — сказал женский голос. — Спокойной ночи, товарищи».
— Будь здорова, подруга, — сказал с соседней скамейки чей-то сонный голос.
Радио выключилось, застучал метроном, и Белобров стал вспоминать, как Варя махала ему из окна ботинками. Но картина получалась какая-то неясная, расплывчатая.
В это утро был освобожден Севастополь, он предстал перед атакующей морской пехотой темный, обгоревший, а море было летнее, шел теплый дождь, и в море плавали деревянные обломки и трупы немцев. Американский десант застрял в джунглях Новой Гвинеи. Фельдмаршал Роммель прилетел в Берлин, надеясь склонить Гитлера к мирным переговорам, но Гитлер его не принял. Здесь же, иа Базе, ночи были холодные и небо по ночам казалось ледяным.
— Игорешка приезжает, — сказал Гаврилов, поморгал глазами и зачем-то показал телеграмму. — Вот жизнь, а, Саша!
Было скользко. На Восточном механики уже гоняли моторы, Белобров держал инженера под руку, и они шли, как два штатских человека, ноги у обоих разъезжались, и Белоброву было смешно. Гаврилов тащил на плече мешок, в мешке лязгали инструменты. Попыхивая густым на утреннем морозе дымком, выходил на поле каток. У столовой мыли «санитарку». Рядом вертелся Дмитриенко.