- Что мораль читать, - раскурив сигарету, сухо сказал комроты. - Сам не дурак. Отставаки есть?
- Нэмае. - с некоторой заминкой ответил Пилипенко. Из под капюшона накидки Ананьев испытующе покосился на взводного.
- Проверял?
- Ну, - настороженно ответил старшина, и всем стало ясно, что не проверял. Командир роты быстрым взглядом окинул бойцов - устало хлюпая по лужам, они проходили мимо.
- Где Чумак?
- Тут був, сдается.
- Був. А теперь где?
Пилипенко страдальчески хмурился, подергивая под палаткой плечами, и мне было жаль старшину. Он был самый старый в роте из всех командиров и держал себя даже с некоторым достоинством, которого, впрочем, не признавал Ананьев.
Я вглядывался в фигуры его автоматчиков, однако, как на беду, Чумака нигде не было.
- Вот так и получается, ядрена вошь! Найти и доложить! - приказал комроты и выругался.
Пилипенко, молча повернувшись, послушно зашлепал по снеговой слякоти. Он отошел уже шагов на пятнадцать, когда Ананьев неожиданно смягчился:
- Отставить! Веди взвод! - и легонько подтолкнул меня в спину. - Васюков - бегом! И заодно глянь повозку.
2
Разбрызгивая в стороны снежные лужи, я бежал по дороге. Остерегаться мокряди уже не имело смысла - и так на мне все было мокрым, не спасала и худенькая немецкая палатка-треуголка. Навстречу устало брели автоматчики - знакомые, что уцелели в зимних боях, и новички, за неделю до наступления прибывшие в роту. Я знал далеко не каждого - меня же тут знали все. Как-никак я был на виду - всегда с командиром роты, в колонне, на привале или в цепи. При Ананьеве они, конечно, вели себя сдержаннее, а теперь, завидев меня одного, дали волю своему любопытству:
- Что, Васюков, немцы?
- Куда бежишь? Может, ночуем, да?
- Ординарец, ком сюда - перекурим!
Я никому не отвечал: на бегу скользя взглядом по их нестройным рядам, я надеялся увидеть Чумака. Но его нигде не было, и я мчался все дальше по склону пригорка вниз.
Ординарцем к Ананьеву я попал полгода назад, в тот самый день, когда прибыл в роту. Ананьев тогда прошелся перед строем молчаливых неуклюжих, в необмятых шинелях новичков и, остановившись возле меня, приказал: «Пойдешь ординарцем. Понял?» - «Понял», - сказал я, хотя в то время понял не много. Со временем, однако, приучился, сложного в этой должности оказалось не много. Иногда было неспокойно, иногда страшновато, особенно под огнем, когда все лежали, втиснувшись в своя ячейки, а Ананьев посылал меня в какой-нибудь взвод, или с донесением к командиру батальона, или просто посмотреть, кто занимает лесок, или позвать старшину. Правда, комроты и сам не очень берегся и бегал не меньше меня, а часто и вместе со мной.
Чумака я тоже искал не впервые - этот Чумак был просто наказанием нашим. Из-за него Пилипенко почти ежедневно получал нагоняй от начальства - то он потеряется, то станет не в свой взвод при построении, то не успеет вовремя пообедать, потому что не имеет ложки, то под огнем вылезет на самое убойное место - ползи тогда, сгоняй его оттуда в укрытие. На марше же он отставал, наверное, уже раз десять, не меньше.
Я вглядывался в тусклые, намокшие, облепленные снегом фигуры автоматчиков, на дороге их становилось все меньше и, наконец, не осталось ни одного.
Я остановился, послушал, собираясь уже догонять колонну, как поодаль заслышал шаги. Действительно, через минуту из сумерек вышли двое: Чумак, который, подоткнув под ремень полы шинели, едва тащился по грязи, и замыкающий сержант Цветков. Кажется, Чумак и ему уже основательно надоел, потому что Цветков, не скрывая своего раздражения, ворчливо говорил:
- Тебе трудно, да? Силы не хватает? А мне вот легко тащиться с тобой?
Я подошел ближе, и Цветков, узнав меня, заметно обрадовался:
- Ты не за этим?
- А за кем же!
- Надоело толкать. Прямо безногий! - пожаловался сержант.
Я его, конечно, понимал, но таковы уж были обязанности замыкающего, чтобы подталкивать тех, кто отставал. Обычно этим занимался старшина, который теперь где-то пропал вместе с повозкой.
- Что, отстал?
- А черт его знает! Отстал или притворяется.
- Так что же делать?
И тут, будто впервые поняв всю затруднительность нашего положения, Чумак обернулся:
- Пусть бы вы шли. Я уж сам как-нибудь.
- Ну да! - сказал Цветков. - Мы пойдем, а ты в кусты? Знаем таких.
- Ей-богу, нет. Я потихонечку. Мне бы только водички глотнуть. Нету во фляжке, а?
- Нету, - сказал я.
Чумак с недоверием оглядел меня - низенький, кривоногий, в обвисшей мокрой шинелке, с тощим вещмешком на спине - и уже совсем жалобно попросил:
- А может, у товарища сержанта есть? Дай, будь ласков.
- Это не вода, - сказал Цветков. - Это водка.
Чумак смолчал, с заметным усилием вытаскивая из грязи ноги и по-утиному переваливаясь с боку на бок. И вдруг с неожиданной для него решительностью сказал:
- А дай водки!
- Еще что надумаешь?
Цветков широко шагнул через колдобину, блеснув из-под палатки комсоставской пряжкой, которую он аккуратно каждый день натирал фланелью. Так же ежедневно он находил возможность подшить свежий подворотничок, надраить сапоги. И вообще своим внешним видом сержант напоминал скорее какого-нибудь расторопного штабного писаря, чем санинструктора роты автоматчиков, которым был.
Я на минуту смутился. Конечно, было жаль Чумака, но не было и уверенности, что водка пойдет ему на пользу.
- Ладно, - сказал я примирительно. - Дай. Может, поможет.
- Что дай? Моя это разве? Старшины фляга, - с обидой проговорил Цветков.
- Обойдется твой старшина. Не последняя, наверно.
- А может, и последняя. Когда уже ее выдавали? В субботу.
- Однако ж сберег. Так поделись!
Цветков надулся и замолчал.
Вот зануда, подумал я. Для старшины или командира роты он достал бы из-под земли, а бедолаге Чумаку жалел пару глотков.
Наткнувшись в темени на длинную, полную снеговой каши лужу, мы разошлись по обе ее стороны, и когда снова сошлись, Цветков вдруг отстегнул трофейную, обшитую войлоком флягу.
- На. Только глоток, не больше.
- Не, не…
Чумак остановился, слегка запрокинул голову - водка тихонько булькнула дважды, и Цветков тут же ухватился за флягу. Но прежде, чем он успел ее выхватить, булькнуло еще раз.
- Сказал же: глоток! - закричал санинструктор. - Дорвался!
Я молчал: что уж там один только глоток! И Чумак, наверное, заметил это мое молчаливое заступничество.
- От спасибочко, - тихо сказал он, вытирая рукой подбородок и как бы не замечая Цветкова. - Спасибочко тебе, товарищ ординарец.
- А мне за что? - сказал я. - Его благодари.
Чумак промолчал. Цветков начал пристегивать флягу да что-то завозился с застежками на ремне, и мы опять остановились. Чумак повернулся ко мне:
- У тебя кирзовки, да?
- Кирзовки. А что? - полюбопытствовал я. Прежде чем объяснить, боец нерешительно переступил с ноги на ногу.
- Так это... У меня вот, сапоги. Немецкие, правда. В случае чего, так это... Пусть тебе будут.
Я взглянул на его заляпанные грязью трофейные солдатские сапоги с низенькими голенищами и еще не совсем понял смысл его слов, как Цветков иронически хмыкнул:
- Хохмач! Будто на фронте угадаешь! Вот завтра как врежет, так оба вверх копытами.
- Так я говорю...
- Да, ты уж скажешь! - оборвал его санинструктор. - Молчи уж.
- Ладно. Посмотрим. Давай догонять, - сказал я.
Мы быстро пошли по дороге. Цветкову я не возражал: вообще-то он был прав. Каждый раз, однако, как только заходил о том разговор, делалось не по себе. Кто раньше, а кто позже - не угадаешь, но вряд ли стоит подтрунивать над этим дядькой, который по простоте душевной сделал попытку совершить нечто доброе, конечно, на свой манер и в пределах своей солдатской возможности.
Чумак зашевелился вроде живей. И, будто оправдываясь, на ходу говорил:
- Нет, я ничего... Если что, говорю. Хорошие же сапоги...
3
Только он сказал это, как небо над пригорком огненно вспыхнуло. На несколько секунд в воздухе замельтешили рои снежинок, вспышка, широко разгораясь, пошла вниз, неверный, мерцающий отсвет ее лег на вершину холма, погорел немного, потом как-то вдруг потускнел и погас.
- Ого! - сказал я, сразу поняв, что это для нас значит.
- Напоролись! - упавшим голосом подтвердил Цветков.
Ракета была не очень чтоб близкой, при этом ненастье вряд ли она осветила колонну, но все же немцы что-то могли заметить. Значит, погодя надо ждать выстрелов. Обычно в таких случаях со стрельбой кончалась гнетущая неизвестность, и начиналась изматывавшая огневая борьба с противником. В общем, на войне все это было делом обыденным, хотя и каждый раз новым. На этот раз, однако, стрельба не начиналась, и, наверно, потому Ананьев не останавливал роту, которую мы вскоре и догнали.
Минут через пять в том же месте засветило снова - на светловатом мерцающем фоне вырисовалось несколько теней автоматчиков, что брели по дороге. Ближе к голове колонны они, видимо, сами, не дожидаясь команды, останавливались и в молчаливой тревоге поглядывали вперед, где собрались командиры.
Размахивая мокрыми концами своей треуголки, я пробежал в голову колонны и перешел на шаг. Ананьев, Гриневич, командиры взводов Ванин и Пилипенко настороженно всматривались в моросящий дождем полумрак.
- Да, не дозор это, - обеспокоенно сказал Ананьев.
- Дозор был ближе, - подтвердил Гриневич.
Они помолчали, прислушиваясь, и Ананьев с досадой сказал:
- Какого же хрена тогда он молчит? Может, сигналы проворонили?
- Этого не могло быть. За сигналами я сам следил, - уверенно объявил Ванин.
- Разгильдяи! - проворчал командир роты. - Сидят и молчат! А ну бери человека и дуй сам! - приказал он Ванину. Тот живо повернулся к строю: