- Где второй взвод? - спросил я у Пилипенко.
Тот махнул рукой.
- Дальшэ.
Не спеша я пошел по траншее. Старшина почему-то поволокся следом за мной. Вскоре мы набрели на какой-то траншейный отросточек-тупичок, в котором на светловатом небесном фоне одиноко торчала голова в каске. Тупичок этот, кажется, наиболее выдавался в поле - возможно, это был недокопанный ход сообщения в немецкий тыл. Пилипенко окликнул:
- Чумак, цэ ты?
- Ага, я, товарищ старшина.
- Ну што чуваты?
Мы подошли ближе, Чумак почтительно отступил перед командиром взвода. На бруствере стоял немецкий МГ с заложенной в приемник лентой. Услышав нас, на дне траншеи зашевелился еще кто-то, наверно пулеметчик. Когда он поднялся, то оказалось, что это Шнейдер. Узнав командира взвода, пулеметчик толково, без излишней торопливости объяснил:
- Сначала стреляли. Вон из-за того бугорка. Овражек там или кочка какая - черт ее знает. Бил пулемет. Потом перестал. Человек пять перебежали краем и скрылись. Теперь тихо.
Пилипенко, подумав, сказал:
- Ни черта. Воны не дурни в рови сыдеть. Драпанулы на станцию. Завтра пиднапруть, конэшно.
- Завтра дадут прикурить, - согласился Шнейдер.
- Може завтра, а може, и сегодня. - добавил Пилипенко. - Не здумайтэ спаты. Гранаты хоть е?
Шнейдер ощупал карманы.
- Есть одна.
- А у тэбэ, Чумак?
- Да нету.
- Хибы вы уси побрасалы?
- Ну да! - сказал Шнейдер. - Где это он их побросал? Только в траншее взвод нагнал.
Чумак молчаливо и неловко переминался с ноги на ногу.
Пилипенко впился в него настырным, придирчивым взглядом. Вид у Чумака был такой виновато-несчастный, что я не выдержал и достал из кармана последнюю свою «лимонку», которая мне вряд ли уже могла пригодиться.
- Вот возьмите.
Чумак молча и, как мне показалось, не очень решительно взял гранату, с заметной опаской опустил ее в глубокий карман шинели.
- Сколько вам лет? - спросил я.
- Мне? А пятьдесят.
- Ого! Как же вас мобилизовали?
- Брэша вин! Яких пятьдесят? - сказал Пилипенко. - Мини сорок шисть, так вин старийший?
- Ей-бо, не брешу! - скоренько заговорил Чумак. - Чтоб мне так жить - пятьдесят! А брали меня в нестроевые. Вот как!
- Так ужэ и в нестроеви?
- Ей-богу, правду говорю. Значит, так. Сначала я в транспортной роте был. Ну, старшина строгий попался, придираться начал. Перевели в комендантский. А из комендантского, как под Дроздами неуправка вышла, то к вам направили. Кто уцелел, потом назад разобрали. А меня вроде забыли, что ли.
Это я знал. Только не забыли его, а просто оставили, потому что взамен взяли лучшего. Из нашей же роты переводить было уже некуда.
- Ну что ж, - сказал я. - Счастливо вам. Только не отставайте больше.
- А уж не буду, - пообещал Чумак и шагнул ко мне ближе. - Слушай, это самое. Тебя ранило?
- Как видите. В плечо, - сказал я почти беззаботно. - Так что Цветков был прав.
Чумак на это не ответил, только уныло сгорбился и, как мне показалось, с сожалением поглядел на меня. Впрочем, возможно, с завистью, впотьмах не разобрать - как.
7
У Ванина вовсю шла работа - взвод окапывался. Немцы на этом скате высоты поработали мало - траншея получилась мелкая, по колено, и теперь ванинцы, не обращая внимания на ночь и слякоть, ковыряли ее всем взводом.
Командир тоже копал - раздетый, в одной гимнастерке, он с какой-то запальчивой остервенелостью размашисто кидал лопатой, пока кивая в такт каждому броску. Тут же, в траншее, отдыхая, стоял его помкомвзвода молчаливый сержант Закиров. Я остановился рядом.
- Что, Васюков? - сказал Ванин. - Помогать пришел?
Ясно, помощник из меня был никудышный, и потому этот вопрос несколько меня смутил.
- Глубже копаешь - дольше живешь, - помолчав, сказал Ванин.
- Не повезло вам. У Пилипенко так готовая траншея.
- А он всегда на готовое. Такой жмот, ого! - Ванин опустил лопату. - Если разобраться, так это же его участок. На правом фланге его же взвод шел. А как только в траншею вскочил, так и засел. А мы немцев еще вон куда гнали!
- С вами командир роты был.
- Вот именно. А с Пилипенкой - Гриневич. Тем все сказано. - Ванин выпрямился. - Вот угрелся! На, Закиров, копай.
Помкомвзвода взял лопату, а Ванин вскочил на бруствер и, вглядываясь в серый ветреный сумрак, натянул на плечи фуфайку.
- А ты чего это в тыл не идешь? Ананьев же себе Зайцева взял.
- Ну и пусть, - сказал я.
Разговаривать с ним об этом мне не хотелось. Я думал, что Ванин станет уговаривать идти лечиться, а он вдруг сказал:
- А вообще правильно. Пойдешь - вряд ли вернешься. А тебя на медаль послали.
Застегнув ремни. Ванин опустился на бруствер.
- Они там не смотрят, из какой части, а посылают, куда понадобятся. Я вот тоже до этой дивизии в гвардейской служил. В разведке. А из госпиталя отдел кадров сунул сюда. Сколько ни доказывал - куда там! И слушать не хотят. Дивизия на формировке, командиров недокомплект, кадры нужны. Так что старайся дальше санбата не ехать.
- Как постараешься?
Не ответив, Ванин бросил настороженный взгляд по траншее.
- Опять там перекур? Вот сачок! Ну, я ему дам!
Стремительно вскочив, он быстро пошел по брустверу.
Я подождал немного, думая, что Ванин скоро вернется, но он не возвращался. Тогда я потихоньку пошел вдоль траншеи и неподалеку опять встретил его. Младший лейтенант торопливо шагал навстречу и, не дойдя до помкомвзвода, крикнул:
- Закиров, ты где Лукина поставил?
- В своем отделении был.
- Был, да весь вышел. Нет его там...
Занятый своими заботами, Ванин будто и не заметил меня - на ходу повернулся и быстро пошел назад. Я остановился, не зная, идти за ним или подождать тут.
Двое автоматчиков в траншее молча ковыряли землю лопатами. Один из них негромко сказал:
- Всыплет сейчас Лукину.
- И правильно сделает, - устало дыша, подтвердил второй. - Пусть не сачкует.
Голос последнего показался мне знакомым - это был Горькавый, единственный боец в роте, воевавший в ней едва ли не из-под самой Москвы.
- Что, здорово гоняет? - спросил я, подойдя к черной щели траншеи, из которой торчали их головы.
Оба, на секунду замерев, вгляделись в меня, потом Горькавый схазал:
- Гоняет, потому как заботится. Не то что другой - лишь бы кричать. А наш и смел и умел, на что ни возьми.
- Как он тогда часового сиял! Ого! И не пикнул, - добавил второй.
На ветру было мучительно холодно, я присел на бровку траншеи, натянул воротник, неизвестно чего ожидая. Правое ухо то вроде отходило от глухоты, то его опять закладывало тугой пробкой, раненая рука просто отнималась от боли.
- Ванин хотя и младший лейтенант, а смелее которых капитанов, - нажимая на лопату, с усилием говорил боец. - Точно!
- Не в званиях смелость, - заметил Горькавый.
- А сметкой, наверно, не уступит и командиру полка.
- Это Сыромятникову? Ну, тот дурак.
- Бросьте! - сказал я. - Чтобы так говорить, надо знать.
Горькавый далеко за бруствер швырнул землю с лопаты.
- Хе, знать! Я у него в батальоне полгода проползал. Он ведь до полка батальоном командовал. Строгий - да. Боялись, это верно. Но - дурак.
- Откуда это видно?
- Солдату все видно.
- Ну, уж так и все?
- Даже лучше, чем кому другому. Потому как он все это кровью своей узнает: какой командир умный, а какой дурак.
Горькавый отдышался немного и опять взялся за свою лопату. А его напарник добавил:
- А у нас и комроты ничего себе. Шебутной, конечно, но неплохой мужик. Воевать может.
- Толковый, - подтвердил Горькавый. - Да не слишком смелый. Не с немцами, в бою - он орел! С начальством.
- Ну, это уж чепуха, - сказал я и встал, враз потеряв всякое желание слушать этого умника. Во всяком случае Ананьева я знал лучше, чем он.
- Пускай себе чепуха, - сказал Горькавый, - а на Гриневича уж очень оглядывается. Тот не смотри, что тихоня. Как бывает жинка: тихонькая, а мужика под каблучком держит.
- Никого он не держит, - сказал я.
- А ты вот присмотрись. Присмотрись тогда.
Странный человек этот Горькавый. Я был уверен, что он ошибается, но говорил он с такой убежденностью, что помимо воли в моей памяти начали всплывать некоторые случаи, которым раньше я не придавал особого значения. И как ни удивительно, а получалось, что и на самом деле Ананьев иногда ждал, что скажет Гриневич. Хотя, может быть, так и надо было, и они просто советовались для пользы дела.
Я вглядывался в неясную, едва различимую в траншейном мраке фигуру Горькавого с шапкой-растопыркой на голове, испытывая уважение, что ли, к этому немолодому, обычно мало заметному бойцу. Провоевав с ним в роте полгода, мы ни разу до сих пор не удосужились поговорить, а вот, оказывается, он о многом имел свое особое и даже неожиданное мнение. И вместе с тем эта его умная наблюдательность как-то невольно настораживала, неизвестно почему, но даже немного настраивала не в пользу Горькавого.
Я уже решил остаться здесь до утра - хоть и на холоде, а все же веселей будет скоротать ночь. Но только я подумал об этом, как из сумерек показался Ванин. Он был не один и, завидя меня, сказал тому, кто шел следом:
- Вон Васюков.
Я поднялся с бруствера.
- Тут тебя Зайцев разыскивает.
Что-то тревожно-радостное шевельнулось в груди и замерло.
- Командир роты зовет, - сказал, подходя, Зайцев. - Ужинать.
Минуту я колебался, чувствуя, как что-то во мне удивительно и почти осязаемо меняется и отношении к Ананьеву, Ванину и даже к Горькавому.
Действительно, было чего обижаться! Ведь командир роты мне ничего плохого не сделал, просто у него полно своих забот, разве это не ясно было с самого начала? А как только посвободнело - вспомнил и послал Зайцева искать меня, дурака, ночью по траншее.