- Шнссен, рус швайн!
- Гадина! - с ненавистью сказал Шнейдер, который, кажется, первым понял крик немца. - Застрелить требует.
Немец еще несколько раз прокричал «шиссен», раздирая на себе воротник, две пуговицы покатились на землю. Но потом он, видно, понял, что вряд ли чего добьется. Тогда он обмяк, пьяно откинулся к стене, пробормотал несколько непонятных отрывочных фраз. И вдруг сипло, картавя, запел:
Венн ди зольдатен
Дюрх ден штадт марширен,
Офнен ди медхен
Фенстер унд ди тирен!
Все, кто был в блиндаже, с чувством гадливого удивления смотрели на него - такого немца вроде еще не встречали. Попадались испуганные размазни, правоверные гитлеровские фанатики, сдержанно-молчаливые пруссаки, но такого балбеса мы видели впервые.
Командир роты озадаченно молчал. Немец тем временем раскачивал головой, оползал все ниже, голос его сонно гнусавил и вдруг совсем смолк.
Ананьев выругался заковыристым матом.
- Пилипенко, а ну, тряхни его!
Пилипенко, на коленях подавшись к немцу, охотно раз и другой пырнул его в бок. Немец же в ответ только пробормотал что-то и смолк, вяло перекатив голову на другое плечо.
- Эй, Гитлер! Эй! Спыть, падлюка, шчоб ему нэ проснутысь!
- Как ты пыряешь! - вскричал Ананьев. - Тряхни, чтоб душа из него выкатилась!
Пилипенко сгреб немца за грудки и в самом деле тряхнул так, что послышался треск его френча. Но снова никакого результата. Гриневич с любопытством шагнул к пленному и брезгливо всмотрелся в него. Ананьев нагнулся и кулаком поднял подбородок немца. Тот пьяно, бесчувственно спал.
- Ах ты обормотина! Да он же и был пьяный! - сказал старший лейтенант. - А я еще на него водку извел. Гадина! Допросили, называется! Тьфу, дураки набитые!..
9
- Как бобиков, обдурил! - возмущался командир роты. - Теперь жди! До утра ты из него ни черта не вытянешь! Это уж я знаю!
- Мне разрешите идти? - спросил Шнейдер.
Ананьев ответил не сразу: его внимание занимал немец. Шнейдер повторил вопрос.
- Смотрите там. Могут сунуться ночью. Чтоб не проспали.
- Не проспим!
- То-то!
Закинув за плечо автомат, Шнейдер вылез в траншею. Ананьев сел на прежнее место рядом со мной, подобрал длинные ноги.
- Пилипенко, давай толкового хлопца. Донесение отправить.
Старшина молча встал и двинулся к выходу.
В блиндаже наступило молчание.
Фляга Цветкова незавинченной лежала на ящике, хлеба остался небольшой кусок. Командир роты взял его в сразу откусил половину.
- Комиссар, - сказал он, мощно двигая челюстями. - Дай-ка бумажку в карандаш.
Гриневич расстегнул туго набитую полевую сумку, пошарил там, вырвал из какой-то тетради чистую страничку, из кожаного сота достал карандаш и все это протянул Ананьеву.
- Думал, пока пошлю пару сведений о противнике, - сказал Ананьев. - Да вот пошлешь тут! Обормот, а не фельдфебель. Цветков, а ну-ка посвети - ни черта не видно.
Цветков снял с полочки плошку и на коленях услужливо склонился к командиру роты.
Дожевывая хлеб, Ананьев начал писать. Мне не было видно, что он там не очень бойко выводил твердым чернильным карандашом, мое внимание привлек Цветков, который одним глазом косил туда, при этом выражение его освещенного снизу лица как-то странно менялось. Что-то снисходительно-насмешливое появилось в его взгляде, спустя минуту санинструктор грубовато заметил:
- Не донисение, а донесение.
Ананьев недоверчиво на него покосился:
- Ну да? Скажи мне! Может, еще учить будешь?
Цветков, никак не отреагировав на эту реплику, невозмутимо добавил:
- И не занил, а занял. Занял высоту, так правильно.
Ища поддержки, Ананьев в притворном недоумении взглянул на меня, потом на Гриневича. Замполит передернул уголками губ, но смолчал. Обращаясь к нему, старший лейтенант сказал:
- Смотра, он и в самом деле учить меня начинает! Ха! Будто я сам не знаю! Занил - занял. Конечно, занял! - уверенно объявил ротный.
Я с удивлением заглянул в тетрадь. И как раз в этот момент тупо заточенный карандаш Ананьева с нажимом исправлял и на я, что без слов разрешало спор. Наверно, это по достоинству оценил и Цветков, потому что дальше уже молчал. Через пять минут старший лейтенант выпрямился и вслух, слегка любуясь написанным, прочитал:
- Вече 35004. Майору Сыромятникову. Карта - трофейная. Донесение. Занял высоту 117,0. Взял в плен обер-фельдфебеля. Уничтожено около пятнадцати немцев... - Вроде прислушиваясь к чему-то, молча поглядел на Гриневича. - Мало пятнадцать, а?
- Откуда там пятнадцать? - подумав, сказал замполит, - Сколько трупов было? Штук восемь? Так что же ты? По правде надо.
Ананьев нахмурился.
- Да ну тебя! По правде, по правде! Все у тебя по правде! Подумаешь - трупов! А может, они с собой трупы унесли?
Гриневич молчал. Ананьев, несколько поразмыслив, решил:
- Напишу двадцать пять! Нет, двадцать семь, чтоб кругло не было. А то не поверит. Майор Сыромятников - он тоже не промах на эти штучки.
- Вот именно, - сказал Гриневич. - Зачем тогда фантазировать?
Ананьев глубоко, со значением вздохнул.
- Знаешь, комиссар! Хороший ты хлопец. Но есть у тебя один недостаток.
Апатичный Гриневич с неожиданным любопытством повернул лицо к ротному. В его серых глазах шевельнулась усмешка.
- Это какой же?
- Какой? Слишком правильный! Все у тебя правильно-неправильно. А я чхать хотел на это правильно! Мне чтоб лучше! Для роты у чтоб лучше! Понял?
Гриневич, нагнувшись без надобности, подобрал карту из тех, что валялись под ногами.
- Не будет правильно - не будет и лучше, - рассудительно сказал он. - Будет хуже... Ибо, кроме роты, есть еще полк, дивизия, армия. Вот так!
- Знаешь что? Ты это скажи бойцам, а не мне. Я, брат, с сорок первого между пуль хожу. Потому знаю. Если бойцам лучше, так и роте лучше, и полку, и дивизии.
- Ошибаешься, командир.
- Черта с два ошибаюсь.
Гриневич, задумавшись, разорвал пополам трефовую девятку и бросил обрывки под ноги. Командиру роты он не ответил, и я его понимал: вокруг были бойцы, сержанты - его подчиненные. Тактичный замполит не хотел в их присутствии развивать спор.
- Вот напишу сорок семь! - вдруг решил Ананьев. - И будет правильно. Понял? Пусть кто посчитает. Ну, да свети ты! Ни черта не видно.
- Нечем: догорает.
Плошка действительно догорала, остаток ночи предстояло провести в темноте. Ананьев размашисто подписал донесение, огонек в руках у Цветкова превратился в крошечную искорку и погас. Сплошной мрак заполнил блиндаж.
- Так, - проговорил в этой темени командир роты. - Кимарнем на пересменку. Давай, комиссар, начинай первый.
- Да ну! Не очень кимарнешь тут...
Замполит не договорил, но и без того все мы поняли ход его мысли. Люди здорово измотались за это наступление по слякоти, было голодновато, патронов осталось не больше, чем на один непродолжительный бой.
К утру вряд ли подойдут соседние батальоны: второй завяз под Курпятином, третьего что-то вовсе не было слышно в ночи. А где-то рядом притаился противник - кто знает, что у него на уме?
Будто в ответ на это командир роты сказал:
- Посижу чуток и пойду во взвода. А ты, Васюков, давай дави ухо. Привыкай. Теперь у тебя новая должность - ранбольной.
У входа послышались шаги, зашуршала палатка, кто-то невидимый влез в блиндаж и затих, ослепленный темью.
- Кто это? - спросил Ананьев.
- Рядовой Щапа, товарищ старший лейтенант, - совсем рядок раздался знакомый шепелявый голос.
- А, Щапа! Слушай! Тебе важное боевое задание. Рванешь в Бражники с донесением. Знаешь Бражники? Ну, где нас «юнкерса» бомбили. Там разыщешь майора Сыромятникова - вручишь. Понял?
- Понял, товарищ старший лейтенант.
- Километров двенадцать. Знаю, не спал, не ел, не отдыхал. Но - надо. Встретишь старшину - направляй сюда. Скажи: я из него душу вытряхну и новую вставлю.
- Ясно.
- Если ясно, бери документ и - аллюр три креста!
Заворошилась палатка, Щапа вышел. Ананьев вольнее вытянул ноги, откинулся спиной к холодной стене блиндажа.
- Комиссар, не спишь?
- Нет, а что?
- Знаешь, вот думаю: майор, товарищ Сыромятников. Исполняющий обязанности командира полка. Дважды орденоносец и так далее. Вызывает какого ваньку-взводного - у того коленки дрожат. А ты знаешь, год назад мы с ним в третьем батальоне ротами командовали.
- Ну и что? - сонно отозвался в темноте Гриневич. - Что тут такого: война, выдвижение.
- Да, вот именно: выдвижение. Говорят, не узнаешь друга, пока он твоим начальником не заделается. Редко кто останется прежним. А то - будто его подменят. Сначала имя твое забудет, потом на «вы» перейдет. Такая это противная штука - выковка! Терпеть не могу. Ну, если уж начальство, старший кто - оно понятно. А то я старший лейтенант, и он старший лейтенант, мне двадцать восемь и ему столько же. И один другого на «вы».
- Ты это о ком? О Кузнецове?
- А хотя бы! Стал командиром батальона, и уже он меня на «вы». Сыромятников, правда, не таков. В общем, он неплохой мужик. Как-то перед наступлением в штабе вечерком встретились - по чарке сорганизовали. А как же, все-таки дружки старые. То-то!
В блиндаже стало темно и тихо, послышались чьи-то шаги в траншее. Где-то рядом долбили лопатой землю - за стеной глухо отдавались ее размеренные удары. Гриневич вяло поддерживал разговор, наверно дремал. В углу напротив громко сопел немец.
Ананьев впотьмах свернул цигарку и прикурил от зажигалки.
- Прошлым летом на Волховском поиск разведчиков обеспечивали, - помолчав, сказал он. - Вот где был сабантуй! Фрицы в обороне -- колючая проволока в четыре кола, комбинированное минное поле, дзоты - возьми их! А нужен «язык». Зачем нужен? Чтобы начальству знать, сидит от болота до леса сороковой гренадерский или какой другой полк. Вот и поиск разведчиков. Группа из разведроты ползет за «языком», батальон обеспечивает, отвлекает, завязывает бой и так далее. Ну и отвлекали. От роты Сыромятникова двенадцать человек осталось, у меня семнадцать. Сползлись мы с ним в воронке, головы вжали, а фриц лупит, места живого нету. Говорю ему: на какого хрена мы тут людей кладем?