Александр МарковАтаман МетелкаИсторическая повесть
НАВСТРЕЧУ МЯТЕЖНОМУ ВОЙСКУ
Сенатор Никита Бекетов сидел на веранде своей загородной дачи и, хмуря брови, прислушивался к далекому гулу соборного колокола. Перекрывая двенадцативерстное расстояние, звон медной глотки сквозь сплетения виноградных лоз и кущи акаций прорывался к каменной широкой галерее и неистово бил в уши старого вельможи.
— Дон… дон… донской своеволец! Донской своеволец Емелька Пугачев!
Бекетов зажал уши. Но тяжкий гуд нарастал, мутил голову.
А ведь были приметы, предвещавшие беду. В солдатской слободе теленок родился о трех ногах. На Татарском базаре сорвавшийся с привязи верблюд заорал по-петушиному… И беда грянула. В ночь на 17 мая 1773 года в самом центре Белого города взметнулось жаркое пламя. Занялись торговые ряды медников и чеканщиков. Огонь перекинулся на церкви Благовещенского монастыря. Горели главы с крестами, тесовые крыши на алтарях и трапезной, рамы на окнах. На колокольне, будто лучины, вспыхнули дубовые брусья. Колокола с грохотом попадали на каменный свод под колокольней. Пятидесятипудовый, самый большой, разбился, а осколок его вроде бы сразил какого-то мужика, который и учинил поджог города. Считали, что пожар начался неспроста, а от злодейских рук посыльных самозванца. И сюда-де его разбойное воинство дотянется. И новые приметы возглашали недоброе. В течение лета почти не было дождя, выпавший однажды, он лишь вспрыснул потрескавшуюся, жадную землю. К тому же от пыли, поднятой с глинистых бугров, были дождевые капли красноватыми.
— Идет кровавый дождь! — с замиранием сердца толковала посадская голытьба. — Знать, и дворянство скоро заплачет кровавыми слезами.
Третий день подряд призывно гудел колокол. Город готовился к обороне от простого мужика, самозванца… В кафедральном соборе обличал донского смутьяна преосвященный Мефодий.
Народ не верил словам владыки. Где, говорят, простому казаку такой силы набраться, чтобы крепости брать и полки с генералами разбивать.
— А мне-то какое дело, — успокаивал себя губернатор, — теперь новый губернатор есть.
Бывший астраханский губернатор Никита Афанасьевич Бекетов недолюбливал вновь присланного губернатора генерал-майора Кречетникова. Бекетов считал, что стал жертвой очередной интриги жалких выскочек. Горькая складка залегла между широкими бровями сенатора. Вспомнил давно отшумевшие годы…
Во время одного представления в кадетском корпусе императрица Елизавета Петровна увидела на сцене спящего юношу, красиво откинувшего курчавую голову на корявый ствол дерева. Молодой человек, обративший на себя внимание высочайшей особы, был Никита Афанасьевич Бекетов. После спектакля он был пожалован в сержанты, в двадцать один год стал поручиком, а еще через некоторое время получил чин генерал-адъютанта.
И вот Никита Афанасьевич при дворе. Украдкой ловит завистливые взгляды царедворцев и маняще-влюбленные — императрицы. Но тут случилась с Бекетовым оказия. Граф Шувалов под великим секретом снабдил его дорогим притиранием для усиления белизны лица. А вскоре его лик обезобразило угрями и сыпью. Графиня Марфа Егоровна, любимица императрицы, посоветовала удалить Бекетова — как бы зараза не перекинулась на белый лик и холеные руки государыни.
Началась жизнь походная в гренадерском полку. Со вступлением на престол Екатерины II был Бекетов направлен губернатором в далекую Астрахань. Никогда не думал он, что приживется среди азиатчины. Однако попривык. Сам себе был хозяин. Некоронованный владыка огромного края. А губерния — чтоб ей пропасть! — истинное место для наказания. Людишек мало, дел невпроворот. И посыпались в сенат от астраханского губернатора доклады, один другого пространней. Бекетов хлопотал об упорядочении торговли с Персией, об улучшении постройки судов, об устройстве в Астрахани госпиталя, гарнизонной школы… Выпросил у казны денег на помощь бедным переселенцам…
И себя причислил к немощным. Большая часть тех денег пошла на покупку новых имений. Облюбовал губернатор под Астраханью дачи — Образцово, Самоделку, Началово, Отраду — между Сарептой и Царицыном. Из всех купленных дач больше всего пришлось по душе Бекетову селение Началово на реке Черепахе. Здесь над устройством нового господского дома трудились больше колодники да штрафные солдаты. Пленные турки рыли каналы, осушали землю, сажали виноград, яблоки, груши, превращая смрадные болота в райские кущи.
«Неужто все это пойдет прахом?» — думал теперь Бекетов.
Никита Афанасьевич прислушался. Звон больше не доносился… Нет, пахнул вновь зыбкий гул. Видно, ветром относит… До чего дошло — простой мужичишко всю державу устрашил. Говорят, к Царицыну движется…
От этой мысли знобкий холодок пробежал по спине. Ведь почти рядом с Царицыном его имение Отрада. Двести десятин пахотной земли. Конский завод… Уж лошадей, злодей, непременно заберет… Все дворяне бегут сюда, гонимые страхом и надеждой отсидеться за каменными стенами кремля. А в Царицыне что? Деревянная крепостица. Даже Кречетников боится нос высунуть за пределы города. Что и взять с него? Хоть тоже генерал-майор, да пороху мало нюхал. Всю прусскую кампанию был занят интендантскими делами. А как надменен и себялюбив! Ну что бы сразу сообщить, какое решение принято по письму сенатора!.. Бекетов писал, что надо не сидеть и ждать, когда сюда нагрянут бунтовщики, а самим идти навстречу самозванцу… Эх, кабы не болезнь…
Бекетов, кряхтя, расправил спину и, тяжело передвигая ноги, стал подниматься по ступеням. В покоях было душно. В углу перед большим образом в жемчужной ризе горела свеча. К запаху дорогих духов примешивался едва уловимый запах топленого воска. О стекло глухо билась толстая зеленая муха. Она падала, жужжа, кружилась по подоконнику и снова шумно взлетала вверх.
Никита Афанасьевич взял со стола серебряный колоколец и звякнул два раза. И тут же в комнату вбежал гибкий, как тростинка, мальчик в розовой шелковой рубахе.
— Васятка! — Сенатор кивком указал на неуклюже ползущую по стеклу муху.
Маленький лакей кошкой метнулся к окну. Хотел придавить муху пальцами, но та успела увернуться и, жужжа, полетела по кабинету. Васятка бросился за ней, стараясь на лету зацепить ее ладонью. Внутри него все похолодело.
Лакей знал, как не любил сенатор всяких гадов — мокриц, муравьев, сверчков и мух. За такой недогляд и на конюшню сволокут — и не посмотрят, что ты не столько лакей, сколько художник. Ведь местные ландшафты, тонко написанные водяными красками и развешанные по кабинету, сделаны его рукой… А коварное насекомое, словно дразня, перелетало с одной картины на другую и наконец забилось за золотой киот образа Рудневской богородицы. Васятка подставил кресло, влез на него и стал тянуть руку в угол. Нечаянно загасил лампаду. Теперь никак не разглядеть муху на темном лике.
Приметил Васятка на лбу богородицы темное пятно и, думая, что муха, надавил тонкими пальцами. Но жужжание раздалось над самым ухом, и лакей от неожиданности оперся другой рукой о киот. Икона не выдержала тяжести и рухнула, обдав сенатора жемчужными брызгами.
Бекетов побледнел. Икона была ему особенно дорога. Подарила ее сама императрица Елизавета Петровна. Обрадована была, что вернулся из плена жив и невредим. В 1758 году при местечке Фриштенфельде окружили его полк прусские гусары. Солдатишки и стрельнуть-то не успели — враз все перемешалось. Сбили Бекетова с лошади, закрутили кушаком руки. И пардону не успел попросить. И все же «за бытие на баталии» высочайшим указом был он произведен в бригадиры. И вот эта икона. Вручена собственноручно… с царственной надписью… А икона падает — знак дурной.
У сенатора голос перехватило. Сказал еле слышно:
— Ступай…
— Куда? На конюшню? — отупело пролепетал парнишка.
— С глаз моих удались… Не до тебя…
Постояв немного, плюхнулся Бекетов в кресло и сидел так, тяжело дыша, более часа. Затем придвинул лист чистой бумаги и размашисто стал писать:
«Милостливый государь, Петр Никитич!
По предложению моему, слышал я, что был у вас совет, который окончен третьего дня, а мне ничего доныне знать не дано. Обстоятельства же Астраханской губернии час от часу приходят в прежалостнейшее состояние, которое терпеть без потери чести и жизни своей ни один прямой сын отечества не может. И для того я, Ваше Превосходительство, прошу дать мне губернского лекаря да из легкой команды при одном унтер-офицере двух драгун и для меня с ними шесть лошадей почтовых до Царицына, куда сию минуту отправиться желаю, слыша, что оттуда все собираются сюда, наводя тем самым всеместное отчаянье, а государственному злодею с сообщниками большое ободрение. Сей безумный страх перед самозванцем грозит нам неизбежной гибелью…»
Едва курьер ускакал с письмом, Бекетов стал собираться сам. В дормез запрягли шестерку лучших лошадей. По накатанной дороге карета неслась быстро. Когда выехали за сады, стало нестерпимо душно. Пыль дымным облаком клубилась позади. Захлестывало ее и под кожаный полог. От солончаковой супеси во рту была горечь.
— Тошнехонько…
В знойном тумане все яснее проступали купола церквей и шпили крепостных башен. Вскоре дормез уже громыхал по ухабистым городским улицам. Въехали на деревянный мостик и у строящегося канала увидели толпу колодников. По берегу суетливо бегали смотрители-десятники.
Никита Афанасьевич ткнул кучера в спину:
— Обожди!
Вышел сенатор, развалисто подошел к краю мостика, оперся о балясину. Пригляделся. Солдаты с лодки баграми щупали воду. Офицер тыкал плетью с берега, указывал что-то.
— Потеряли чего, служивые? — крикнул Бекетов.
Офицер поднял голову, узнал сенатора и, ничего не сказав, стал подниматься по откосу на мост. Утирая рукавом мундира потное лицо, докладывал:
— Да вот беда, ваше превосходительство. Колодник один утоп. Сваю забивал посреди канала. Да, видно, припекло солнцем-то, он и сомлел. Упал, как куль… Все видели.