Кречетников долго, неотрывно смотрел на холст.
— Преизрядно сделано? — спросил его Никита Афанасьевич.
Губернатор не ответил. Он продолжал смотреть вперед, беззвучно шевеля губами.
— Да что с вами, Петр Никитич? — удивился Бекетов.
Кречетников вздрогнул, потом повернул к сенатору голову и как-то устало проговорил:
— Ведь я опоздал к вам… из-за обстоятельств чрезвычайных. Задержался из-за депеши, которую привез курьер из Саратова.
— Что за депеша? — насторожился Бекетов и вдруг почувствовал, что у него начинают холодеть кончики пальцев. Так случалось всякий раз, когда надвигалась опасность, близкая, но неизвестно какая.
— Может, лучше поговорим в кабинете, — почти приказал губернатор, недовольно косясь на кружащихся веселых гостей.
Никита Афанасьевич, тяжело переступая ногами, повел губернатора через анфиладу комнат. Вошли в кабинет, присели в мягкие кресла у большого круглого стола. Губернатор достал из кармана вчетверо сложенный лист, осторожно, даже опасливо, развернул его и стал читать:
— «Указ Ея императорского величества по рапорту из Саратовской воеводской канцелярии. Секретная экспедиция уведомляет ваше превосходительство — по неоспоримым сведениям близ Саратова бывший в большой привязанности у самозванца Емельки Пугачева какой-то простой мужик, именуемый Заметайлов, или Метелка, отваживается внушить народу новые колебания и возмущения…»
— Псы немытые, отродье поганое! Опять зашевелились. Поймать этого злодея да за ребро! — зло выкрикнул Бекетов.
— Да как поймаешь-то? Вот тут отписано, что одиннадцатого марта за Волгою у села Золотого настиг его с командой капитан Бахмуцкого полка Закуль, только схватить Заметайлова не удалось, улизнул он да солдат наших положил немало. Пострадали многие усадьбы дворянские. На распыл пошло имение графа Орлова. Теперь полагают, идет он на Астрахань…
— А много ли сил-то у этого изверга? — мрачно перебил Никита Афанасьевич.
— Здесь не прописано. Указано лишь, чтоб для пресечения этой заразы я дал своим начальникам наикрепчайшее повеление надзирать все опасные места, особенно дороги и тракты. Тут, вишь, наказ какой. — Губернатор сощурил близорукие глаза и поднес бумагу к самому носу: — «В любом надзираемом месте, где только могут проникнуть замыслы к дерзким предприимчивостям, то несмотря ни на какие невозможности ловить не только самых главных зачинщиков, навлекающих отечеству беспокойство, но и тех, которые отважутся с ними быть соучастниками…»
Кречетников устало положил лист на стол.
— Не могу читать. В глазах мельтешит, а очки забыл, без очков совсем невмоготу…
— Я позову секретаря, — потянулся к звонку Бекетов.
Но губернатор удержал его:
— Наш разговор пока надлежит сохранить в тайне. Кто знает, может, последует новая инструкция. Ведь страшен этот призыв к новому бунту, ой как страшен. В Астрахани много пришлого, шаткого люда. Для выискивания разглашателей я думаю послать на заставы, рыболовные ватаги, суда, по соленым озерам доверенных людей, которые мой наказ в тайне могли бы сохранить, не давая о том знать подлому люду.
— Я мыслю, что надо послать наших доверенных людей и по непристойным сходбищам. А перед тем одеть их в бурлацкое платье, — вставил Бекетов.
— Обрядить офицеров в мужицкий наряд — что ж, об этом стоит подумать. А потом: не пообещать ли за поимку Заметайлова и некоторое вознаграждение? И выискивать, нет ли его и подобных ему вралей у кого на жительстве или между народом, и ежели где таковые окажутся, то, тотчас поймав, представить за крепчайшим караулом в Астраханскую губернскую канцелярию.
— А приметы его имеются? — спросил Никита Афанасьевич.
Узкое лицо Кречетникова еще более вытянулось, и он растерянно произнес:
— Примет-то и нет. Как теперь словишь?
— Приметы пришлют. На то есть тайная экспедиция, — успокоил Бекетов. — Да, может, еще ложный этот сполох-то? На што силен был Емелька Пугач, да и тот Астрахани не понюхал…
— Понюхать-то не понюхал, а соблазн великий и смуту в умах людишек посеял. — Кречетников резко придвинулся к сенатору и положил ему руку на колено: — Знаешь, Никита Афанасьевич, был я у государыни вскорости после казни злодея. Так сердцем почувствовал, встревожена она еще немало. Говорила мне про Пугачева: сей разбойник хоть и был неустрашим, но не видно в нем было большой военной остроты, а еще меньше был систематический смысл или дух. Все урывками действовал — как на ум то пришло. Его история, говорила всемилостивейшая, сходна с историей Стеньки Разина. Злодейства те же и в тех же местах. Вот и наказывала блюсти Астраханский край, ибо низовые земли еще в большом невежестве.
— Что и говорить, — вздохнул Бекетов, — хоть и много мы извели злодеев, да только сей саранчи умножилось до невероятного числа.
— Вот что и боится государыня, а ну из этой черни появится новый Пугачев, да, может, и почище того… Теперь уж не будет спокойствия, пока этого Метелку не изловим. Экое придумали прозвище! Пишут тут, что и слух бежит по Волге, будто он идет выметать дворян…
ЗОЛОТАЯ ЧАША
Когда в весеннее небо потянулась молодая листва и воды стали быстро прибывать в реке Черепахе, Бекетов повеселел. Об атамане Метелке больше не доводилось слышать. В город ездил редко, хоть и рукой подать. Здесь, наедине с природой, приходило успокоение. Временами на Никиту Афанасьевича нападало уныние, и он мечтал бросить все и найти утешение на берегах Невы, в шумной северной столице. Иной раз, напротив, он впадал в идиллическое настроение и тогда долгие часы проводил в своей домашней галерее. Эту галерею он завел внезапно, отрешившись от губернаторской должности. В узкой, длинной комнате наряду с полотнами известных мастеров попадались безграмотные подделки и копии. Бекетов, часто даже не видя, понаслышке, покупал картины, и антиквары, иностранные и русские, широко пользовались его щедростью.
Всякий раз, когда сенатор проводил Васятку в свой кабинет, в галерее приходилось задерживаться. Васятка всегда замедлял здесь шаги. Его словно притягивали эти темные полотна в резных золоченых рамах. Вот и сейчас остановка…
Под развесистым деревом мерцает огонь костра, и стреноженные лошади, вытянув шеи, щиплют мягкую траву, у ручья сидят пастухи.
— Это работа итальянца Басано, а может, и не его работа, а знатная копия, — словно в раздумье проговорил Никита Афанасьевич. — Ведь вот какую историю я слышал от графа Шувалова. Он мне и картину продал. Будто по поручению герцога Мантуанского хороший художник купил у Джираломо Басано работы его отца, но, по условию, должен был оставить их у продавца, пока тот не сделает с оных копии. Джираломо напомнил покупателю, чтобы он сделал тайную заметку на купленных картинах, дабы потом не заподозрить обмана. Покупатель высокомерно, яко гордыня обуяла его, отвечал, что манеру мастера распознает всегда, и уехал. Джираломо так хорошо копию сделал, так искусно запачкал холст и закоптил его сзади, что ни покупавший художник, ни герцог обмана не приметили.
— А кто же разгадал эту хитрость? — спросил мальчик.
— Да сам Джираломо во всем и сознался. Я полагаю, такая копия стоит не меньше, чем сделанная собственноручно великим мастером…
Васятка перевел взгляд на портрет бледной узколицей женщины в черном платье с четками в руках. Глаза ее были грустны и безучастны. Слеза, катившаяся по щеке, казалась настоящей прозрачнейшей каплей. И будто дрожали ее темные ресницы…
— Сей портрет писан итальянским монахом Гисланди. Женские портреты писал редко, а в открытых платьях — никогда. Больше любил изображать цветы, фрукты, посуду, да так преизящно, что многие принимали за настоящие.
Васятка повернул голову, пытаясь рассмотреть картину в углу, почти затененную. Она всегда возбуждала в нем какой-то жуткий интерес. На каменных ступенях дома сидела красивая женщина и возлагала на свое чело драгоценности и лесные цветы. Ее гибкое тело было полно грации и изящества. Но стоило приблизиться к картине вплотную — перед вами желтый скелет. Голый череп похож на тыкву, сорванную осенью, и пустые глазницы ловят ваш взор. Бекетов не любил этой картины, но и не убирал. Перехватив взгляд мальчишки, он остановился, грустно сказал:
— Взгляни на эту разодетую тень. Жизнь тут переходит в смерть. Сие художник изобразил зело совершенно. И мысль дает: все тленно, все исчезает на земле… Разрушаются драгоценные колесницы царей, старость близит к разрушению тела. Лишь доброе мастерство — суть искусство — не стареет. Сейчас узришь сам… Идем, Васятка.
Мальчик встрепенулся и зашагал вслед за сенатором. Что еще за дело придумал Никита Афанасьевич? Теперь в кабинет к Бекетову Васятка заходил редко. Хозяин Началова велел ему усиленно тренироваться в рисовании. Понадавал всевозможных гравюр, которые он тщательно копировал, живя у матери в землянушке. Сенатор понимал толк в живописи и, кроме гравюр, велел писать красками живые цветы в корзине, рассыпанную по столу ежевику, рыбу, овощи. Лучшие работы брал себе, дарил гостям.
Молча прошли в кабинет, где царил полумрак.
Бекетов отдернул штору на окне, которое выходило в сад, отодвинул и другую. Окно глянуло на дальний скат бугра и белую церковь.
Солнечные лучи брызнули на дубовый резной стол. На столе, рядом с чернильницей, лежали распечатанное письмо и деревянный ларец. Никита Афанасьевич недовольно смахнул письмо в вазу для бумаг.
— Приятели зовут в Петербург, а некоторые так и в чужеземье. Но городская жизнь меня не манит. В деревне буду до последнего моего дня… Обидно токмо понятие друзей, будто в деревенском уединенье остаюсь для наполнения моего кошелька. Приятно оный иметь не пустым, но, право, спокойствие душевное гораздо драгоценней всяких денег. Знаешь, Васятка, как живали в Древнем Риме? Никогда в унижаемом тунеядстве, всегда или в служении отечеству, или в уединении отдаленном и совершенном… Русский дворянин должен быть не хуже римского патриция…
Торжественно звучал голос сенатора, и медленным движением, словно священнодействуя, приоткрыл он крышку ларца. Затем вынул оттуда и положил на стол круглый, сияющий тугим блеском предмет. Это была золотая чаша.