— Карош.
— И нутро, может, подпорчено.
— Карош.
— Ну, отдашь за три?
— Пять рублев.
— Ах ты басурман, зарядил свое. Вишь, вот и шерсть повылезла. Правый глаз слезится. И копыта все сбиты… Послушай, бери три рубля.
— Не бери.
— Ну, так возьми четыре.
— Не возьми…
Тишка сплюнул и зашагал прочь, ища, где бы напиться. Квасной ряд встретил разнобоем голосов:
— Квас московский с инбирем, сами в рот не берем!
— Астраханский шипучий, самый лучший, с игрой, с иголкой, бьет в нос метелкой!
На кричавшего зашикали:
— Не ори на свою голову. Метелку ноне поминать не с руки.
Торговцу кивнули на низкий шатровый навес, где густо толпился народ. Так и не испив квасу, Тишка, будто чем-то оглушенный, заторопился к навесу. Под дубовыми скатами висело чугунное било, которым время от времени созывали народ. Здесь же, на толстой плахе, был прибит большой печатный лист. Стоящий рядом капрал читал громким голосом:
— «Войск Ея императорского величества от полного генерала и кавалера графа Панина
ОБЪЯВЛЕНИЕ
По всемилостивейшему от Ея императорского величества соизволению мне препоручено пресечение минувшего народного возмущения, сделанного злодеем и самозванцем Пугачевым, воспринявшим уже на Московской площади за свои беззакония смертную казнь, но ноне с великим оскорблением услышал я, что между народом в некоторых местах разглашаются и рассеиваются плевелы таковые, якобы какой-то разбойник Заметаев появился и будет производить новое народное разорение. Я должностью моею нахожу, по верности к Ея императорскому величеству, через сие объявить и увещевать, чтобы тому разглашению отнюдь не верить и не пускать народу вводить себя в новое какое-либо заблуждение к новой себе погибели и крайнему разорению, не веря никому об оном разглашении, и запрещаю имя Заметаева и всякого другого подобного тому чудовища к народному устрашению произносить и употреблять или упоминать. Если же кто дерзнет именем злодея Заметаева или каким другим возвещать новое в народе возмущение, с тем приказано будет поступить со строгостью государственных законов, как было от меня поступлено с возмутителями и сообщниками минувшего народного возмущения.
Сочинено в Москве, июня, 4-го дня 1775 года. Граф Петр Панин».
У Тишки закружилась голова. Видно, от духоты и базарной пыли. Он оперся о чье-то плечо и стал слушать описание примет атамана. Затем капрал говорил о назначении тому, кто поймает Заметаева, ста рублей. Будто из-за глухой стены доносились возбужденные голоса:
— Вот как, видно, в цену товар входит. Давно ли всего двадцать целковых сулили, а теперь на-ко, поди…
— По боярину и говядина, по товару и цена…
Тишка отошел в сторону. Солнце было уже высоко и немилосердно жгло обнаженную голову. По морщинистым щекам стекали капельки пота и терялись в седой бороде. Старик вытер пот рукавом, оглянулся. По-прежнему шумел базар, кричали торговцы, ругались барышники… Остановил мальчишку-водоноса. На копейку купил холодной, только что из погреба воды. Выпил, не отрываясь от глиняной кружки, и сразу исчез зыбкий туман в глазах. Голова стала легче, мысли яснее. Понял, что для государыни Заметайлов опасен не меньше Пугачева и множество воинских команд по разным дорогам и весям с усердием рыщут в надежде получить обещанную награду.
«Только вот шиш им, а не награда», — зло подумал Тишка и заспешил в Спасительский кабак. Прошел Проломанные ворота Белого города, поплутал немного в закоулках гостиных дворов и вышел прямо на пятистенную рубленую избу, над дверью которой красовалась вывеска с надписью: «В сем доме питейная продажа». Тишка вспомнил, что прежде на вывеске был намалеван офицер с курительной трубкой. Огромный замок сторожил дверь. Тишка все же взошел на крыльцо и попытался заглянуть в щель, которая темнела у косяка. С улицы кто-то насмешливо крикнул:
— Эй, старик, тебе бы в монастырь, а ты здесь спасенье ищешь! Ноне все кабаки велели закрыть, владыку хоронить будем.
Только теперь обратил внимание Тишка, что народ спешил в кремль. Закрывались двери гостиных дворов, убирались лотки с товарами. Вместе со всеми направился в кремль и Тишка. Огромная толпа любопытных собралась на архиерейском подворье. Гроб с телом епископа отпевался в Крестовой архиерейской церкви, откуда его должны были перенести в Успенский собор, где в нижнем этаже находилась усыпальница астраханских иерархов.
Больше всего астраханцев поразила необычность смерти епископа. Мефодий болел долго. Ездил в разные монастыри, поклонялся святым мощам, но исцеление не приходило. Тогда, будучи по делам службы в Кизляре, решил попользоваться за Тереком теплыми водами. Приказал своим служкам сделать над ключом мостки и поставить на них войлочную кибитку. Но когда епископ стал раздеваться, мостки под ним зашатались, рухнули, и полуголый владыка оказался в горячем, почти кипящем ключе…
Тишка, любопытства ради, пробрался сквозь жаркие тела в самую церковь. В ней было темно и нестерпимо душно. Над всеми обычными, спокойными запахами храма, над благоуханием ладана и воска царил отвратительный, страшный запах тления.
Доносился надтреснутый, будто из глубокого колодца голос псаломщика.
Горели свечи, как в сумерках, бросали на лица красноватые отсветы, и будто не живые люди столпились у гроба, а каменные маски неведомых истуканов. И будто неживой голос вещал:
— Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему…
Не помнил Тишка, как вывалился из церкви, отдышался еле, притиснутый к каменному барьеру.
Частый колокольный перезвон заунывно плеснул на кремлевскую площадь. В дверях Крестовой церкви показались хоругвеносцы[17]. Позади них шел дьякон, неся на вытянутых руках блюдо, на котором покоились омофор[18] и митра[19], усыпанная самоцветами. По бокам его шли два псаломщика с жезлом и подсвечниками. За ними показались четыре дьякона, которые несли крышку гроба, обитую черным бархатом. Затем на руках высшего священства заколыхался гроб с телом Мефодия. На груди умершего под лучами солнца заискрилось Евангелие в дорогом окладе. Лик был покрыт пеленой.
Вокруг зашушукались:
— Владыку-то, говорят, совсем не признать. Кожа вся запузырилась, и борода вся повылезла…
— Батюшки, за что же господь так наказует, ведь святой жизни был человек, кротости и смирения образец…
— Кротости? Да я сам видел, как он священников нагайкой стегал, когда привезли их в Астрахань скованных, за то, что в молитвах поминали о здравии не императрицу Екатерину, а самозванца.
— Что и говорить… Его же келейники от него плакали, посохом учил… Да еще слушок идет, что и мостки-то они с умыслом плохо положили.
— Господи, спаси и помилуй нас, грешных…
Сбоку засипел бородатый купец:
— Экие блудоязычники. А того не вразумите, что сам господь призвал преосвященного Мефодия в лоно свое и, любя пастыря, еще на земле уготовил венец мученический…
Тишка знал о преосвященном другое. Мефодий тяготился астраханской жарой. В душные, летние дни сидел в саду под пологом почти нагишом. Туда ему приносили щербету[20], холодного квасу, мороженой земляники с сахаром. Иногда у полога выстраивался хор певчих с регентом[21], которые по приказу Мефодия исполняли псалмы и священные гимны. Слух у владыки был тончайший. Если кто не к месту повысил октаву или пускал петуха, того ждала жестокая порка и покаяние. Один из архиерейских певчих, будучи брошен в подвал, сбежал и несколько месяцев был в ватажке Тишки. Тогда и порассказал он о многих беззакониях на подворье владыки.
Еще больше зачастили колокола, толпа пришла в движение, и тут рядом увидел Тишка войлочный колпак, лихо надвинутый на левое ухо. Не веря в удачу, протиснулся еще ближе и узнал Рыбакова, его курносый облупившийся нос, острый взгляд, устремленный на похоронный кортеж.
Они обрадованно поздоровались и стали выбираться из гущи любопытных, не дождавшись конца погребения.
— Куда теперь мы? — спросил Тишка.
— К Спасителю пойдем, как условились. Надежное место.
— Да я уж был там. Кабак закрыт.
— Ничего, для нас место найдется.
Вскоре оказались они перед кабаком, вошли в замшелую неприметную калиточку сбоку и очутились во дворе, заросшем лопухами. У деревянных сараев громоздились пустые бочки. Из задней двери кабака наносило жареной рыбой и луком. Туда и юркнул расторопный Рыбаков. Вскоре он вернулся, неся запотелый жбан пива, поставил его на траву.
Тишка, вспомнив, спросил:
— Отчего вывеску-то на кабаке переменили? Я было и не признал.
— Да ведь, сказывают, офицер-то намалеванный с рожи будто на обер-коменданта Левина смахивал. Тот и велел убрать… Охолонись малость, ну и жара… Непременно дождь будет. Еще эти похороны не вовремя… Можно было бы человека одного встретить… Федьку Багра… Нужный человек…
— Я здесь, спасибо, не забывают меня люди добрые. — Над лопухами поднялась взлохмаченная голова.
— Вот это да, — протянул удивленно лоцман, — легок на помине.
Федька Багор порывисто поднялся. Высокий и сутулый, он и взаправду напоминал багор — такой же крепкий и зацепистый. Ветер ерошил его темно-русые спутанные кудри. Черные, еще не проспавшиеся хмельные глаза лукаво улыбались.
Подойдя, он босой ногой примял траву и уселся, будто в царственное ложе. Затем вынул из кармана две вяленые воблы.
— Вот нам и трапеза. Ты, Игнат, разливай, в горле давно, как в степном ильмене, все пересохло.
Лоцман разлил пиво и посмотрел на Федора.
— Вот человек от атамана объявился… Помнишь, я тебе говорил…
— Ну, хватим, ребята, чтоб бог удачи послал.
Багор выпил, вытер усы и с достоинством проговорил:
— На меня, ребята, положитесь без сумнения. Я всех бурлаков здесь знаю. И с степняками дело имел. Друг у меня есть, едисанский татарин. Вот голова! Из-под себя кобылу украдет. Сколько лошадей мы с ним поотгоняли…