— Переправу! Переправу! Паром или лодки! — неслось вдоль реки.
У берега качались на легкой волне всего четыре будары. В будары сели старшины и Пугачев. Коней держали за арканы. Остальные добирались вплавь вместе с лошадьми. Поплыл и Заметайлов, держась левой рукой за седло, а правой слегка загребал воду. Калмыцкой породы конь отфыркивался и прядал ушами. Коня Заметайлов знал мало и опасался, осилит ли он такую водную ширь. Посмотрел по сторонам. Река чернела и пенилась конскими мордами. Многих течение сносило вниз. Некоторые лошади, совсем обессилев, тихо, жалобно ржали.
— Пособите, братцы! — неслось с воды.
Да где поможешь, когда каждый с конем, как причаленный. Отпустишь коня — пропал. Не больше трехсот казаков выбралось на луговой берег.
Пугачев собрал старшин и сказал, будто взял за душу:
— Как вы, детушки, думаете?
Любимец Пугачева, Иван Творогов выдавил из себя:
— А ваше величество как изволите думать?
Пугачев облизал пересохшие губы и горячо начал:
— Мыслю я идти вниз по Волге. По ватагам хлебушка набрать да и двинуть к заказам запорожским. А как инако-то?.. Тут само дело указует. А там близко есть у меня знакомые два князька. У одного наберется войска тысяч семнадцать, а у другого — тысяч с десять… Отчаянные головы. Они за меня непременно вступятся…
— Нет, ваше величество! — прервал полковник Творогов. — Воля ваша, хоть головы руби, но в чужие края мы не пойдем. Что нам там делать?
Творогова поддержали другие:
— Нет, батюшка, туда мы не ходоки! Куда нам в такую даль забираться? У нас ведь женки и дети есть…
— Ин двинемся на Нижне-Яицкую дистанцию, заберем там всех лошадей и приступим к Гурьеву, а затем и к Астрахани, — стал уговаривать старшин Пугачев.
— Мыслимо ли к Астрахани? Там крепость почище Царицынской, — закрутил головой Федор Чумаков и бросил взгляд в сторону полковника Творогова.
Иван перехватил взгляд и спросил Пугачева:
— А вы бывали в Астрахани, государь?
— Нет, не доводилось.
— А я бывал. Белый город окружен каменной стеной с многими башнями. Да крепость стоит на бугре, и пушек не счесть…
— Не больно ли ты стращаешь, полковник? — вмешался в разговор Заметайлов. — Белый город опоясан стеной — это правда. Да только во многих местах стена та обвалилась и башни в ветхость пришли…
— Вот, вот! — воскликнул обрадованный поддержкой Пугачев. — Я мыслю, ежели мы к Астрахани нежданно подойдем, то городом и крепостью обогатимся. Астрахань-то не чета Царицыну. Наш верх содеется. Народишко опять ко мне повалит. Донские и терские казаки придут. Мы ишо пальнем по своей супротивнице Катьке… Еще запомнит меня змея подколодная.
Пугачев говорил запальчиво и, видно, сам уже был готов поверить в вероятность выполнения своего плана, хотя поначалу повел речь, чтоб приободрить казаков. Но старшины подавленно молчали.
— Идти нам на Малый Узень, там до времени схоронимся, — твердо сказал Творогов.
— Да как ты смеешь указывать государю… — начал было Заметайлов, но полковник резко прервал его:
— Молчи, приблуда!
— Я-то приблуда? — скрипнул зубами Заметайлов, и его рука легла на рукоять сабли.
— Хватит, ишь сцепиться готовы, — устало махнул рукой Пугачев. — Я согласен на Узень.
Набрав в турсуки воды, казаки тронулись в глубь степи. Они торопились. Но кони перестали горячиться, втянулись в мерную побежку. Под ремнями уздечек и подпруг белела мыльная пена.
Стали попадаться соляные озера. Уныло и мертво было кругом. Справа на солончаковой глади закопошились темные точки. Это степные волки терзали труп павшего верблюда. Тут же кружилось воронье.
Заметайлов крикнул, привстав на стременах. Перепуганные хищники бросились в разные стороны, завистливо поглядывая на брошенную тушу. Вороны безбоязненно облепили верблюда. Закаркали как на базаре.
— Вот так завсегда, — в раздумье проговорил Пугачев, — добычу попервой хватают сильные, а уж остатки подбирает мелкота. Михельсонка-то сильно порушил мою армию, а, чаю, за нами следом рыщет немало разъездных команд. Тщатся награду получить за мою голову.
Старшины переглянулись. Некоторые стали укорять Пугачева:
— О чем говоришь, ваше величество! Да мы-то на что? В обиду не дадим.
— Да я сам за себя постою, живым-то не дамся, — твердо сказал Пугачев и хлестнул своего скакуна. Его вороной вырвался вперед. Но рядом неотступно скакали Творогов и Чумаков. Пугачев сидел в седле усадисто, величаво и, вскинув голову, глядел вдаль, будто видел за синевшим горизонтом заветное место, конец нелегкого пути. Он не глядел по сторонам, не заводил разговора. Казалось, он ехал один по этой усохшей осенней траве, по супеси и солончаковым мочажинам.
Это одиночество предводителя как-то особенно корябнуло по сердцу Заметайлова. Совсем недавно под его началом были огромная армия, пушки, мортиры, единороги[3]. А сейчас его сопровождает горстка растерянных старшин и казаков. Заметайлов никак не мог постичь, почему так быстро осилил Михельсон армию государя. Неужто лишь потому, что не государь он? Вот ведь и речь, видимо, неспроста он завел о награде за свою голову. Хотел попытать старшин? А чего пытать? В чужую душу разве залезешь? И думалось Заметайлову: «Из большого обруча ты, батюшка, выскочил, да вот из малого — не приведи бог. Как же теперь-то пойдет дело великое? Аль заглохнет? И не будет вызволенья народу?»
Заметайлову хотелось плакать, кричать от душевного терзания. Но благостных слез не было, внутри как бы все застыло. Он лишь стискивал зубы и крепче сжимал витую рукоять камчи[4].
Встретили новое озеро, заросшее камышом. Тут и заночевали. Поставили в стороне караул, стреножили лошадей, но седел не сняли и сами не раздевались. Затихли утомленные казаки, заснули. Не затихала, не засыпала только вечно неугомонная степь. И если замолкли там дневные звуки, то теперь каждый легкий порыв ветра доносил с собой что-то неопределенное: то словно звон отдаленного колокольчика, то тихий продолжительный свист, то сдавленный крик, внезапно оборвавшийся, то шорох ползучего гада…
Чуть-чуть рассвело. Тихо свистнули сторожевые, и сразу же все поднялись, прислушались.
Из степи едва доносился мерный, однообразный топот. Эти звуки неслись со стороны Соленого озера. Лошадей было две. Обе шли собачьей рысью, «тропом». Одна ступала тяжелее, — значит, она была под всадником, другая легче — ее вели в поводу. Стремя звякало по временам, может быть, оно задевало за окову какого-нибудь оружия.
Тихий заунывный напев пронесся над озером, усталый конь фыркнул и споткнулся. Песня становилась все громче, но мглистое, туманное утро скрывало путника. Вот на самом почти берегу показались темные силуэты, отразились в озере кверху ногами, исчезли, загороженные зарослями камыша. Появились вновь.
— Про поле поет, про дороги, — шепнул Заметайлов.
Пугачев согласно кивнул: он понимал по-киргизски.
И если всадник воспевал поле, по которому аллах рассеял много дорог, то по тому полю, по которому он ехал сам, не пролегало ни одной. Киргиз не заблудился. Он был слишком опытен, чтобы заблудиться. Он хорошо знал степные просторы, знал все их капризы и особенности. Довольно было только взглянуть на этого всадника и его лошадей, на его вьюки, притороченные опытной рукой, чтоб признать в нем истинного степняка.
Дозорные выскочили из камыша так внезапно, что киргиз даже не успел натянуть поводья, и испуганный конь, метнувшись вбок, чуть не сбросил его с седла. Но, справившись с конем, он спокойно, с достоинством сказал:
— Салям алейкум, добрые люди!
— Алейкум салям, — ответили казаки и стали вблизи разглядывать киргиза.
Всадник был одет в старый чапан. На голове ушастый лисий малахай с красным суконным верхом. За плечами колчан с луком и стрелами. На боку нож с утопленной в ножны костяной ручкой. За седлом ловко переброшены переметные сумы, перехваченные волосяным арканом. Поверх сумок прилажены небольшой медный котел и складной таган. Вторая лошадь была также оседлана остролуким седлом с подушкой. На этом коне висел мордой вниз, притороченный за все четыре ноги, молодой сайгачонок, добытый меткой стрелой.
Трудно было рассмотреть лицо наездника, так оно было закопчено и до половины прикрыто густым мехом малахая.
Подошел Пугачев, спросил:
— Куда путь держишь, друг?
Киргиз растерянно моргал глазами, видно, понимал плохо по-русски. Стали спрашивать через толмача Бахтерейку.
— Я верблюда искал, — рассказывал степняк, — пропал верблюд, шибко хороший верблюд, белошерстный…
— Так и не нашел?
— Нашел и опять потерял.
— Как так?
— Отыскал его на Соленом озере, да почти одни кости остались. Волки съели.
— Это ты верно балакаешь. Мы тоже видели твоего верблюда, — заметил Пугачев и тут же вновь спросил: — Спокойно ль в степи? Нет ли лишних людей?
— Народу много гуляет у больших колодцев, ближе к Узеням. С Оренбурга солдаты. Да вот переходах в двух на закат нехорошие люди стоят. Коли вы не к ним, обходи дальше.
— Много?
— Лошадей семьсот.
— Русские?
— Русские, с пушками.
— Ну, прощай.
— Прощайте… Да, еще вчера вечером видел отряд большой, из Астрахани послан. Полковник Дондуков с войском. Меня тоже выспрашивали… Говорят, будто государь Петр Федорович — не государь вовсе, а простой донской казак… Вы-то что, казаки, скажете?..
Старшины переглянулись. Творогов крикнул:
— Ты поезжай, поезжай! Да о нас никому ни слова…
— Этак не расспроси вот путем, как раз нарежешься, — бормотал Федульев, затягивая подпругу на лошади.
— Что делать-то? Мы, пожалуй, так скопом на Узени не попадем. Надо разбиться на партии. Выйдем в Малый Узень, там и сгуртуемся, в урочище Джар-Булак. Так я говорю, государь? — обратился Чумаков к Пугачеву, причем особенно нажал на слово «государь».
Пугачев приподнял бровь, недобро взглянул на илецкого казака и ничего не сказал. Стал пересчитывать пули в кожаном мешочке. Чумаков о чем-то т