Сам атаман, возглавив пятьдесят казаков, двинулся вдоль Сызранского тракта. Тракт — слишком громкое слово. Это скорее набитая конскими подковами тропа, идущая то среди пустынной степи, то вьющаяся меж солончаковых озер и камышовых зарослей…
На второй день высланный вперед разъезд донес, что верстах в пяти по тракту тянется большой караван, но что за люди — дозорные не разобрали. Солнце село, а подъезжать ближе опасно.
Заметайлов приказал остановиться и устроить привал. «Далеко не уйдут, — подумал он, — ведь и каравану нужен отдых. Хорошо, что ночь темная. Уж ежели нападать, так ночью. Да еще надо выведать, что за караван».
Не расседлывая лошадей, казаки повалились на землю. За весь день они не сделали почти ни одной остановки — боялись пропустить государя. Глаза Заметайлова слипались. Хотел поднять от земли голову и не смог, словно приросла она к пахучим усохшим травам. Так бы и лежать, не шевеля ни рукой, ни ногой. Боясь заснуть, атаман открыл глаза. Ему показалось, что стало светлее. Он приподнялся на локте. У горизонта расползалось красное зарево — словно где-то близко горел камыш. Вскоре краешек луны поднялся у самого горизонта. Прошло несколько минут, и красный кованый щит застыл над заснувшей степью.
Сон атамана пропал. Неслышно встал, отвязал от прикола своего коня, подтянул подпругу, погладил по слегка вздрагивающей шее. Калмыцкий скакун ткнулся мягкими губами в крепкую руку Заметайлова и тихо заржал.
— Не баламуть, взбудоражишь всех, — зашептал атаман, успокаивая коня, — надеюсь на тебя ныне. Раз ты уже выручил меня. Думал, не осилим Волгу. Как же звать-то мне тебя? Разве без клички коню можно? Калмыком, что ли, назвать?..
Дробный перестук копыт вспугнул ночных обитателей степи — с шумом шарахнулись в стороны ночные птицы, кто-то резко пискнул во тьме. Всадник перешел на рысь. Так ехал он версты три. Ровной, гладкой, пепельно-серой полосой тянулась под лунным светом дорога. Но вот справа замигали огни костров. Заметайлов насчитал их шесть. До них версты две, не менее. Проехал еще немного. Остановил в небольшой лощинке коня, проверил пистоль и стал тихо приближаться к кострам.
Вскоре совсем ясно различил сидящих у костров пикинеров[5]. Чуть поодаль рыскали по степи разъезды. В центре лагеря обоз — сбитые в круг повозки. Заметайлов прилег и стал неслышно подбираться к одному из ближайших костров. В сторону атамана наносило едким кизячным дымом. Учуял Заметайлов и запах овсяной каши с салом.
«Солдатская еда, — усмехнулся атаман, — может, и по чарке поднесли, тогда языки развяжутся».
Заметайлов подполз совсем близко. Было слышно, как глухо стукали деревянные ложки о дно котла. Затем кто-то спросил:
— А самому-то давали варево?
— А то без нас-то не знают, — проворчал старый пикинер, — сама всемилостивейшая императрица наказала доставить в целости и сохранности. А не кормя, как доставишь?
— Да ведь оно-то так. А что случись, не токмо офицерам — и нам достанется. Лишь бы через эту степь господь пронес милостиво.
— Эх, други, всего я нагляделся и наслышался, — закряхтел старый служака, — уж коли чему случиться, так того не минуешь, не объедешь и на кривой лодке. А про злодея слышал я, что не впервой его заковывают в железа. Надевали на руки и лису — железную полосу, в полтора пуда весом…
— Неужто?
— В Казани, когда еще не объявил себя великой особой, ходил собирать милостыню, скованный с другим колодником. А потом и сбежали оба, хоть и были при них часовые…
— Кабы и сейчас не сбег…
— Теперь уж не выскочишь. Вишь, как заперли.
Старый пикинер повернул голову в сторону обоза. Туда устремили взоры и остальные.
Заметайлов приподнялся на руках, тоже пытая взглядом смутные очертания лагеря.
Кровавые блики костров выхватывали из тьмы мешанину колес, оглобель, сбившихся у приколов лошадей. И вдруг взгляд Заметайлова остановился на странной повозке. Она была выше других. Словно на повозку взгромоздили остов кибитки. Но кибитки необычной — прямоугольной. Понял атаман — это клетка.
«Словно зверя везут», — застонал Заметайлов и уткнулся головой в усохшие стебли. И чудится ему, что колыхнулась под ним земля, а по небу искрится след неведомой птицы… Чудится, что река огнем побежала. Волны жгучие кругом его обступают… Жарко, душно и деться некуда…
Но вот пахнуло ветром прохладным, будто кто-то крылатый пронесся над головой.
Очнулся Заметайлов, стал отирать холодный пот с лица и чуть не вскрикнул: задел на лбу старую ссадину. Рассеченный еще в схватке у Черного Яра лоб распух и гноился уже два дня, но атаман не обращал на это внимания. Видно, боль в голове и озноб в теле от той царапины.
Пополз от лагеря с великим усилием, боясь только, чтоб вновь не замутилась голова. И боялся не зря. Опять огненная река охватила все тело и понесла на своих горячих волнах…
Кто-то тихо защекотал его щеку, будто котенок мягкой лапой поводит. Открыл глаза и услышал над собой лошадиное фырканье.
— Калмык! Нашел-таки…
Заметайлов поднялся, ухватился за стремя. Постоял немного и тяжело взобрался в седло.
Приехал к своим, уже светать стало. Казаки поднялись, всполошились.
— Откуда, батюшка? Да на тебе лица нет, и кровь со лба сочится.
— Кровь — это дело привычное, не до себя сейчас. Собирайтесь, братцы. Пойдем вслед каравану.
— А что в караване, аль кладь дорогая? — спросил Петруха Поводырь.
— Может, и для сугрева что есть, — зябко передернул плечами сивоусый старый казак с щербатыми зубами.
— Может, и будет сугрева, — мрачно сказал атаман, — а кладь и впрямь дорогая — государя везут.
Заметайлов повел отряд стороной, чтоб держаться верстах в двух от каравана, от конвоя. Ехал и не знал, что предпринять. Отбить государя в степи и думать нечего. У него под началом всего полсотни казаков, да и те лишь по названию казаки. Больше половины — мужики из верховых губерний. И вооружены чем бог послал.
Две партии, отосланные по другим трактам, так и не вернулись. Затерялся и есаул, на которого он клал большую надежду. А те, что идут за ним, надежны ли? Знает немного только двоих. Молодого казака Петруху Поводыря, который присоединился к войску государя где-то у Саратова. Вместе плыли через Волгу. И после Петруха держался ближе к Заметайлову. Да о сивоусом казаке был наслышан немало. Кликали его Тишка Волк. Когда он пришел на Яик, никто не помнил. Был зачислен в казаки. За какую-то провинность попал в острог. А затем долгие годы шлялся бездомным по Яику, из крепостицы в крепостицу. Тогда и познал сполна — бродяга ест прошеное, носит брошенное, живет краденым. Потом за деньги его поверстали в солдаты, в зачет рекрута. Но подначальная солдатская жизнь пришлась не по нраву вольному казаку, и он сбежал, уманив за собой двух молодых пикинеров.
Собрал Тишка ватажку таких же голодранцев, как он. Бродил близ Каспия, нападал на купеческие караваны, совершал лихие налеты на туркменские становища. Добычу продавал на астраханских базарах. Приходилось бродить и близ Яика, наводя страх и ужас своими волчьими набегами. Вся его натура переродилась на волчий лад… Одичал, остервенел. В душе почти ничего человеческого не осталось… Верховодил ватажкой до самой старости, пока не иссякла волчья сила, не притупились острые зубы…
Думал уже уйти в камыши и подохнуть в одиночестве, как ослабевший зверь. Но услыхал в то время о появлении на Яике государя-императора. Примкнул к государеву войску… Да, видно, и тут тяготел над Тишкой злой рок. В слободе Берде позарился он на серебряное монисто у одной вдовицы. Был пойман и приведен на суд к самому государю. И тут же по высочайшей воле был выпорот плетьми на площади. Две недели отлеживался Тишка в кустах, но в войске остался. После последнего сражения, уже за Волгой, прибился он к партии Заметайлова. Видно, почуял своим особым нюхом в нем предводителя ловкого и грозного.
Теперь ехал Тишка позади отряда, слегка помахивая плетью и тревожно поглядывая по сторонам. Его беспокоило, что они идут вслед страшному каравану без надежды освободить пленника. Куда сунешься, когда только конвойных гренадеров и пикинеров не менее трехсот при шести пушках. А тут и варева нет какой день. Воды и то мало осталось.
Утром увидели вдали стадо баранов без пастуха. Тогда и обратился Тишка к атаману:
— Благослови, отец, деток до чужих клеток.
— Времени нет, да и воровство это.
— Нужда лиха, и голод не тетка, а голодный и архиерей украдет.
Тишка вновь поотстал. Стал припоминать, когда же он сытно, по-домашнему ел? Все больше урывками, на ходу. С голоду хватал что ни попадя. Ел до отвала только под хмельной перезвон чарок. А потом и вспомнить не мог, чего ел. Варили в поле в котлах жирный кулеш, баранину, конину… Мяса пропасть… Но еда все не домашняя, походная. От этих мыслей стало душновато, и он распахнул на груди кафтан, подставляя ее освежающему, порывистому ветру. Бывший рядом атаман мельком глянул на грудь и удивленно воскликнул:
— Что это?
На усохшей, костистой груди старика чернела наколка — восьмиконечный крест. Тишка смутился, запахнул ворот, пробурчал:
— Бродяжил когда, одно время выдавал себя за грека из Иерусалима. Был черный, курчавый. Продавал крестики с поддельными мощами, кусочки дерева, якобы от креста Христова. Да што там крестики! Камешки и песок продавал. Собирал на оренбургском тракте, а говорил — с берегов Иордана… Прибыльное было дело. Да раз в Астрахани окружили меня монахи Спасо-Преображенского монастыря. Был там сам архимандрит. Спрашивает меня: «Скажи, чернец, где река Иордан протекает?» Я и брякнул: «Близ святого града Киева…»
Тишка умолк, но, заинтересованный рассказом старика, атаман затеребил:
— Дальше-то что?
— Побили меня монахи, злобно побили.
— А крест-то пошто выколол?
— Это я для большего прибытка, говорил, что знак наколот самим иерусалимским патриархом…
Конь Тишки вскинул голову и запрядал ушами.